Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

– Хорошо, допустим, так. Но после введения препарата нужно круглосуточное наблюдение, в больничных условиях.

– Я готов лечь в лазарет.

– Там грязь и тиф.

– Ничего, мне дадут отдельную палату.

– Вы не боитесь, что я могу обмануть вас?

– Вот уж этого вовсе не боюсь. Я достаточно хорошо изучил вас, профессор. Вы не обманете, не отравите. Вы, если возьметесь, будете действовать честно, наблюдать меня тщательно. Вам самому до смерти интересно еще раз проверить свое открытие. Отличный шанс, перед вами доброволец, совсем новый экземпляр.

Дуло все еще целилось профессору в грудь. Но страшнее дула были глаза Кудиярова. Потрясенный Петя сидел на подоконнике и молча курил. Михаил Владимирович отчетливо понимал: перед ним пример одного из страшных побочных эффектов. Еще до введения, лишь только зыбкой возможностью своего существования, червь может свести человека с ума.

* * *

Гамбург, 2007

На вокзале играла музыка, что-то мягкое, классическое. Снаружи выл ветер, хлестал дождь со снегом. Внутри старинного здания было тепло, уютно. Пахло живыми цветами, горячей сдобой. К вечеру вокзал почти опустел. Никакой толпы, суеты. Вокруг спокойные нормальные люди, сонные поздние пассажиры. Никто из них не годился на роль хвоста. Никто не шел за Иваном Анатольевичем, никому он здесь не был нужен.

Зубов на секунду остановился у витрины игрушечного магазина, в котором совсем недавно купил для Сони коллекционного плюшевого медвежонка с разными глазами. Нет, конечно, хвоста не было. И телефон никто не крал. Все дело в бессонной ночи, в коньяке.

«Я привык, что никогда ничего не теряю, не забываю, не опаздываю. Но рано или поздно это может случиться с любым человеком, даже самым внимательным и аккуратным. Ну, допустим, кто-то, кроме нас, вышел на след препарата. Вряд ли они станут действовать так стремительно и грубо. До реальных результатов еще слишком далеко, спешить некуда».

Зубов почти успокоился, стал зевать. Глаза слипались. Он смотрел на милых плюшевых зверей, они улыбались ему. Он захотел купить здесь что-нибудь для внучки. Но магазин был закрыт, а до последнего поезда оставалось двадцать минут.

Иван Анатольевич подошел к кассе и узнал, что поезд отменили. На море шторм. Дамбу заливает. Попасть на остров можно будет только завтра утром.

«Ветер, шторм – это, конечно, тоже происки злодеев имхотепов», – усмехнулся про себя Зубов, и опять рука его машинально потянулась за телефоном.

– Можно долететь на самолете. Есть небольшой аэродром на острове, в Вестерленде, – сказала девушка в кассе. – Хотите, посмотрю расписание?

– Да. Спасибо. Вдруг повезет?

Не повезло. Ближайший рейс был только утром. Зубова шатало от усталости. Он не забронировал заранее номер в гостинице, поскольку не рассчитывал, что ночевать придется в Гамбурге. Замотав шею шарфом, натянув на голову вязаную шапочку, Иван Анатольевич поплелся через заснеженную привокзальную площадь в ближайший отель. Ветер сбивал с ног, колючий снег царапал лицо. Колесики чемодана вязли в липкой слякоти. Вдобавок еще разболелось горло.

В ближайших трех отелях свободных номеров не оказалось. Портье холодно улыбались, сожалели, объясняли, что надо было бронировать заранее. Зубов осип, еле ворочал языком. За сутки щеки его покрылись клочковатой седой щетиной. Красные опухшие глаза, черная шапочка, натянутая на уши, запах перегара – все это не внушало доверия.

Только в начале одиннадцатого вечера Иван Анатольевич нашел наконец свободный номер. Это была крошечная, как купе, комната. Стены в черно-желтую полоску, на полу черное ковровое покрытие, потолок выкрашен черной краской. Плюшевое покрывало на кровати и кресло у маленького столика желтые, в черных леопардовых пятнах. Желтые жалюзи и черные шторы закрывали окно, выходившее на стройку. Черно-желтой была даже плитка в санузле. Такой дизайн мог сочинить только сумасшедший. И цена оказалась сумасшедшей, триста пятьдесят евро за сутки.

Зубова знобило. Даже под горячим душем он не мог согреться. Он позвонил ночному портье, попросил градусник и травяной чай в номер. Улегся, забился под одеяло, включил телевизор и сразу попал на вечерние новости гамбургского канала.

– Синоптики опять не обещают нам ничего хорошего. Завтра порывистый ветер, осадки, температура ноль – минус два. На море шторм, не менее четырех баллов.

Ведущая с доброй улыбкой пожелала спокойной ночи. Иван Анатольевич задремал под долгий рекламный блок.

В дверь постучали. Горничная принесла чай, извинилась, что нет градусника. Он поблагодарил, дал ей несколько монет.

По телевизору стали показывать сводку происшествий. Арест двух турок, торговцев наркотиками. Автомобильная авария на трассе. Полицейская облава в районе красных фонарей. Убийство нелегальной шестнадцатилетней эмигрантки из Таиланда. Задержание квартирного грабителя на месте преступления.

Зубов хотел переключиться на другой канал, но вдруг услышал:

– На острове Зюльт, в городе Зюльт-Ост, случился сильный пожар. Сегодня, около девяти часов утра, загорелось здание филиала фармацевтической фирмы «Генцлер». Здание полностью сгорело. По предварительным данным, один человек погиб. Из-за плохих погодных условий наша съемочная группа не сумела сегодня добраться до острова. Мы связались по телефону с командиром пожарной бригады Зюльт-Оста.

Иван Анатольевич пролил чай на одеяло, вскочил, увидел на экране фотографию пожилого мужчины в пожарной каске. За кадром звучал голос.

– Возгорание могло произойти от короткого замыкания. Здание выстроено совсем недавно, из ломапротилановых блоков. Это новый строительный материал, экологически чистый, легкий и прочный, с отличной теплоизоляцией. Единственный недостаток – он мгновенно воспламеняется. К тому же это была лаборатория, внутри находились химические реактивы. Поскольку пожар сразу охватил все здание, источник возгорания найти трудно. Погиб один человек.

– Что известно об этом человеке? – спросил ведущий.

– Тело сильно пострадало в огне, опознать его и установить личность без специальной экспертизы невозможно. Могу только сказать, что это женщина.

– Сотрудница лаборатории?

– Повторяю, личность погибшей устанавливается. На это уйдет время.

– Возможен умышленный поджог?

– Нет, маловероятно.

– Ну, что ж. Благодарю вас. Будем ждать новостей.

* * *

Москва, 1918

«Может быть, правда позвонить товарищу Петерсу? – думал Михаил Владимирович, пока шофер Пети вез его домой. – Сказать, что один из его подчиненных сумасшедший. Один? Ох, если бы! Кажется, они все там не в своем уме. Идея мировой революции такой же бред, как вечная молодость, но только значительно более опасный бред. Вечной молодости хотят для себя лично, потихоньку, втайне от других, а революцию навязывают миллионам людей, не спрашивая их согласия. Да, безусловно, все они там, в Кремле и на Большой Лубянке, страдают психическими недугами. Нормальный человек вряд ли выживет в их среде. А мой Федя?»

Михаил Владимирович вспомнил, какое было лицо у Кудиярова, когда он произнес: «Агапкин вам не поможет, учтите. Он высоко взлетел, слишком уж высоко, Федька ваш, однако вы на него не надейтесь».

В последнюю их встречу Федор сказал, что живет в Кремле, числится в охране самого Ленина, выполняет при вожде функции няньки с медицинским образованием.

– Они тебя там не слопают? – спросил Михаил Владимирович.

– Не знаю. Все возможно, – ответил Федор, – если бы я мог отказаться, меня бы там не было.

Профессор не стал его спрашивать, почему так получилось. Довольно того, что устроил за столом Андрюша, а потом, между прочим, с удовольствием слопал оба Фединых пирожка, под умильные вздохи няни.

На свете слишком мало осталось людей, которым Михаил Владимирович доверял безоговорочно. Одним из них был Федор. И если случилась с ним такая беда, если попал он в змеиное гнездо, значит, правда не мог отказаться.

Автомобиль остановился возле дома на Второй Тверской. Шофер за все это время не произнес ни слова, и Михаилу Владимировичу стало совсем уж не по себе, когда он вспомнил, что адреса своего не называл. Более того, он слышал, как Петя небрежно бросил:

– Отвезешь его домой и сразу назад.

Стало быть, даже шоферу известен домашний адрес.

Разговор в гостиничном номере закончился в самых дружеских тонах. Револьвер убрали. Михаил Владимирович согласился на сделку. Он признался, что ему действительно не терпится продолжить свои опыты и о таком добровольце, как товарищ Кудияров, он даже не мечтал. Далее профессор еще раз предупредил смелого чекиста, что не может ни за что ручаться, поскольку действие препарата слишком мало изучено. Однако даже при самом благоприятном варианте развития событий после введения раствора с цистами может подняться температура.

– Знаю, – сказал чекист, – лихорадка длится неделю, потом волосы лезут, кожа шелушится, ногти сходят, но все вырастает заново. У жиденка даже зубы новые прорезались.

– Откуда вам это известно? – осторожно поинтересовался Михаил Владимирович.

– Я видел его в лазарете. Я тогда еще там служил. А потом видел в Ялте. Его ваша младшая сестрица, графиня Наталья Владимировна Руттер, усыновила, верно? Не волнуйтесь, никто, кроме нас с Петькой, не знает. Теперь уж точно никто.

– Почему – теперь? А раньше?

– Был один человечек, мой секретный агент. Наблюдал за жиденком неотступно, сообщал мне о каждом его шаге.

– Усатый такой, в лаковых штиблетах, – вспомнил Михаил Владимирович, – кажется, он поселился в доме напротив, на чердаке, и представлялся живописцем. Куда же он делся?

– Оказался вором и предателем, пришлось шлепнуть. А, кстати, вы, профессор, самому себе тоже препарат ввели.

Это был не вопрос, а утверждение, за которым последовало несколько весьма странных комплиментов, будто на свои пятьдесят пять лет профессор никак не выглядит. Лицо у него молодое, осанка, фигура. А голова седая так, для маскировки. К тому же бывает, что и в тридцать лет седеют.

Возражать не имело смысла. Разговор затянулся бы еще на час, а спать хотелось смертельно.

Поднявшись в квартиру, он долго гляделся в зеркало в прихожей и не без удовольствия отметил, что, даже такой усталый и сонный, выглядит правда довольно молодо для своих лет. Впрочем, только человек, помешанный на идее омоложения, может приписать это действию волшебного зелья. На самом деле тут нет ничего особенного. Наследственность плюс несколько старинных, банальных правил, известных любому гимназисту начальных классов. Мало есть, много работать, много ходить пешком. Ну и еще, конечно, в меру сил соблюдать простые христианские заповеди.

Он отправился в ванную, умылся. В квартире было тихо. Таня отсыпалась после суточного дежурства. Няня ушла гулять с Мишей, Андрюша отправился на занятия. К счастью, этим летом он не болтался без дела. Неподалеку, на Миусах, старый художник давал уроки живописи всем желающим за крупу, сахар и керосин.

Михаил Владимирович раздумал звонить Петерсу. Эта идея была хороша только в качестве угрозы товарищу Кудиярову и Петьке.

У профессора созрел вполне определенный план, который не требовал вмешательства высших сил в лице заместителя председателя ЧК. Предчувствие подсказывало ему, что довольно скоро эти высшие силы сами вмешаются в бурную жизнь Пети и Гриши, двух пламенных борцов за счастье мирового пролетариата. Судя по их нервозности, по обрывкам разговоров, дела у них плохи. Не исключено, что они готовятся к новой нелегальной эмиграции, именно потому так спешит омолодиться отчаянный чекист Кудияров. Мало ли как потом все сложится? Ему кажется, что у него есть небольшой запас времени, чтобы полежать в лазарете и провести процедуру. Петя с ним не согласен, но пусть они сами разбираются в своих проблемах.

Михаил Владимирович достал тетрадь. Пока происходил весь этот балаган в гостинице, он старался не забыть нечто очень важное, он давно уж думал о загадке Альфреда Плута, об истории создания увеличительных приборов.

Перед тем как лечь спать, он быстро, довольно коряво, записал:

«Никто в точности не знает, как удавалось египтянам и другим древнейшим народам производить тончайшие операции на сетчатке глаза. Линзы из хрусталя и берилла появились за две с половиной тысячи лет до Рождества Христова. Однако ни в каких древних источниках не упомянуто, что линзы использовались в качестве лупы. Есть легенда о первых очках. В конце тринадцатого века флорентийскому стеклодуву Сальвино Армати пришла идея соединить две линзы металлической оправой.

Тогда же, в тринадцатом веке, монах Роджер Бэкон проводил свои оптические опыты, экспериментировал с зеркалами и линзами. Сохранился созданный им чертеж телескопа. Если он придумал этот прибор, вполне мог его сделать, так же как и микроскоп, однако все, что он создал и узнал, сохранил в строжайшей тайне. Это было свойственно его времени и его кругу.

Официально открытие телескопа и микроскопа приписывается семнадцатому веку.

Я своими глазами видел в Британском музее череп, сделанный из цельного куска хрусталя. Его откопали лет двадцать назад в Южной Америке, в развалинах древнего города майя. Ему несколько тысячелетий. Как удалось его изготовить, неизвестно. Таких технологий до сих пор не существует. Он особым образом преломляет свет и, вероятно, служил не только ритуальной принадлежностью, но использовался как сложный оптический прибор. Существует легенда, что подобный хрустальный череп имелся у Альфреда Плута. На автопортрете он держит в руке прозрачный, подсвеченный изнутри череп.

Мы привыкли думать, что все естественные науки возникли и начали развиваться только в восемнадцатом столетии, а то, что было прежде, – метафизический дым.

Допустим, египетский врач Имхотеп, или средневековый алхимик Роджер Бэкон, или мой новый приятель Альфред Плут имели возможность разглядеть строение живой клетки, но утаили это от своих современников и от потомков, сознательно окутали все туманом, метафизическим дымом.

Алхимики опасались, что сокровенные знания достанутся жуликам, мошенникам, подражателям и просто глупцам. Во Франции эту несметную рать называли суфлерами, в Германии и Англии – пфафферами. Площадные маги, предсказатели, делатели фальшивого золота и фальшивого счастья. Сколько их было, сколько будет. Имя им легион.

Если тайны древних знаний откроются, разве кто-нибудь станет от этого умней, честней, милосердней?

Я притворяюсь, что мне смешно, на самом деле страшно. Я тридцать с лишним лет пытаюсь лечить людей. Мне встречались разные пациенты, изредка попадались фантастические мерзавцы. Что делать? Они тоже болеют. Однако такой экземпляр я вижу впервые. Смесь материализма с грубой мистикой, фокусы с гипнозом и спиритизмом, безграмотные суждения об алхимии, Шамбале, Платоне. Кокаин. Возведение ледяного эгоизма и лютой похоти в незыблемый философский принцип. Подстрекательство черни к грабежам, анархии, во имя одного лишь своего жалкого больного тщеславия. Профессиональный революционер.

Все же было бы любопытно узнать мнение моих маленьких друзей о нем. Кажется, они способны видеть изнутри, самую суть живого существа. Но слишком беспощадным может быть их приговор».

…Михаил Владимирович захлопнул тетрадь, убрал в ящик. Глаза слипались, рука больше не могла водить пером по бумаге. Он улегся на свой диван и сразу провалился в тяжелый обморочный сон. Однако проспал он совсем недолго. Дверь открылась, заглянула Таня.

– Ну, слава Богу, я уже стала волноваться. – Она подошла, поцеловала его, присела рядом. – Почему так долго?

– Господин чекист изволил обожраться, ночью кушал утку с яблоками и запивал шампанским. Учитывая его хронический панкреатит, кончилось это плохо. – Михаил Владимирович зевнул. – Открой-ка мой саквояж, там жестянка из-под порошков.

Пока она возилась с замочком, с жестянкой, он лежал, закрыв глаза.

– Боже мой, папочка, настоящий шоколад! Я съем одну конфетку, прямо сейчас. Что-то удивительное, кремовая начинка. Кажется, в последний раз такие конфеты мы ели на мои именины, в шестнадцатом году.

– Скажи, ты помнишь деда с пулевыми ранениями? – спросил Михаил Владимирович, не открывая глаз.

– Василия Кондратьевича? Конечно, еще бы не помнить!

– Ты видела его потом, после выписки?

– Папа, с ним что-то случилось? Они поймали его?

– Нет, нет, не пугайся. С ним все в порядке. Так ты видела его? Вы встречались?

– Да. То есть нет. Мы должны были встретиться в Большом Вознесении, я ждала его в условленное время, но он не пришел. Папа, объясни, пожалуйста, что происходит?

Михаил Владимирович вздохнул, сел, потер сонные глаза.

– Танечка, сначала ты мне объясни. Вы договаривались о чем-то, когда прощались. Ты ничего мне не сказала. Скажи сейчас, я должен знать.

– Они спрашивали тебя о нем? Кто-то донес?

– А как ты думала? Конечно, донесли. Но дело не в этом. Ты взрослый человек, я не вмешиваюсь в твою жизнь, я не стал спрашивать тебя тогда, о чем вы говорили с ним, в общем, я примерно догадываюсь. Ты много с ним сидела. Он, вероятно, виделся с Павлом?

– Да. Откуда ты знаешь?

– Ну, какие еще могли быть у тебя секреты со старым донским есаулом, деникинским связным? Как Павел?

– Я очень мало знаю, папочка. Главное, жив. Был ранен, не тяжело, в руку, навылет. Теперь уж все прошло. Василий Кондратьевич рассказывал, Павел хотел письмо передать для меня, но в последний момент раздумал, порвал, сказал, слишком опасно.

– Спасибо ему за это, – пробормотал профессор, опять откинулся на подушку и закрыл глаза. – Ты, Танечка, даже не представляешь, насколько это могло быть опасно. Если бы они нашли письмо…

– Папа, Бог с тобой, оно было без подписи, без адреса, по-французски.

– Не важно. Они бы разобрались. Ты напрасно их недооцениваешь.

– Зато ты переоцениваешь. Тебе не кажется, что это фарс, балаган, мы как будто под гипнозом? Ты обслуживаешь их за крупу, за постное масло. Ты, профессор медицины, после суток дежурства едешь ставить клистир наглому обожравшемуся животному. Папа, с каких пор ты стал ветеринаром?

– И все-таки Павел письмо порвал. Стало быть, он тоже их переоценивает?

Таня ничего не ответила, замолчала надолго. Михаил Владимирович слышал, как она встала с дивана, подошла к окну и застыла в раздумье.

– Животное зовут Григорий Всеволодович Кудияров, – не открывая глаз, продолжал профессор, – ты должна его помнить. Он служил кассиром в госпитале.

– А, тот, что обчистил кассу? – тихо отозвалась Таня.

– Не обчистил, а экспроприировал госпитальные деньги на великое дело борьбы за счастье трудящихся. Профессиональный революционер. Теперь высокопоставленный чекист. Мне кажется, именно Кудияров арестовал и поставил к стенке нашего есаула. Очень уж сильно озабочен его судьбой и напуган до смерти. Так напуган, что грозил мне револьвером. Но сначала показал донос. Кстати, не единственный. Довольно много пишут, на меня, на тебя.

– Кто?

– Добрюха, по поручению Смирнова. Фельдшерица, Аграфена Чирик. Знаешь, мне кажется, есаул вез большую сумму денег. Смелый чекист Кудияров их присвоил, никуда не сдал. А клистир ставил не я. Специально приехала сестра, товарищ Бочкова.

– Василий Кондратьевич действительно вез деньги в Национальный центр и нарвался на засаду. Деньги отняли и как-то очень уж быстро поставили есаула к стенке, без единого допроса. Удивительная история. Павел, когда хотел передать письмо, назвал адрес госпиталя. Если бы не это, Василий Кондратьевич ни за что бы не выжил. Когда ему удалось выбраться из грузовика, он сначала понятия не имел, куда идти. Но увидел храм Христа Спасителя и вспомнил, что Павел говорил: госпиталь недалеко от храма, на Пречистенке.

– К стенке, без единого допроса, – тихо повторил профессор, – да, скорее всего, дело именно в деньгах, и, вероятно, это не первый случай.

Таня опять села на диван, погладила Михаила Владимировича по голове, поцеловала в висок.

– Папа, прости меня. Я хотела тебе с самого начала все рассказать, но испугалась. Вдруг ты не позволишь мне встречаться с ним? Я надеялась передать для Павла записку, фотографию Миши. Но есаул не пришел. Он сразу меня предупредил, что вряд ли сумеет. И еще сказал, что в московском центре болтуны и предатели. Ты уверен, что его не поймали?

– Уверен, Танечка. Я посплю немножко, ладно?

Глава четырнадцатая

Северное море, 2007

Дверь каюты бесшумно открылась, вошел маленький человек неопределенного возраста, смуглый, раскосый, в белоснежном кителе и синих, с лампасами, брюках. Смоляные с проседью волосы были расчесаны и смазаны гелем так, что казались приклеенными. Соня вздрогнула и выронила чашку. Остатки кофе пролились на светлый ковер. Человечек почтительно поклонился и произнес тонким, почти женским голосом:

– Доброе утро, мадам. Вас приглашать подняться наверх. Позвольте, я проводить вас. Хозяин ждет.

«Доброе утро» он сказал по-немецки. После обращения «мадам» перешел на французский. Последнюю фразу – «хозяин ждет» – выдал по-английски. На всех трех языках он говорил с сильным азиатским акцентом.

– Привет, – сказала Соня по-русски, – а кто, интересно, ваш хозяин?

– Прости, госпожа, он назвать себя сам, – ответил человечек тоже по-русски, – госпожа идет со мной тепло одета. На палубе ветер дует, холодно. Я помогай госпожа.

Соня моргнуть не успела, а человечек уже стоял перед ней на коленях и надевал ей на ноги белые меховые унты.

– Это не мои! Зачем? Что вы делаете?

– Прости, госпожа. Как будет угодно, госпожа. – Человечек застыл на коленях, с унтом в руке, вопросительно глядя на Соню снизу вверх.

– Подождите. Я не хочу надевать чужую обувь. Где мои сапоги?

– Госпожа, нет! Обувь не чужой, нет! Новый башмак, теплый, хороший башмак, госпоже удобно.

– Мои сапоги где? – повторила Соня, заранее зная, что ответа не получит. – Ладно, не идти же в тапочках. Тем более они тоже не мои.

Унты оказались впору, в них действительно было тепло и удобно. Человечек поднялся с колен, бережно снял с вешалки Сонину куртку.

– Как вас зовут? – спросила Соня.

– Хозяин звать меня Чан. Госпожа может звать также Чан.

– Чан. Очень приятно. Сколько языков вы знаете?

– Чан не знай никакой языков, кроме родной. Но понимай могу пять языков, совсем мало. Чуть-чуть.

– Какой же ваш родной?

– Хинди, если госпоже будет угодно.

– Скажите, Чан, куда и зачем мы плывем?

– Чан ничего такого не знай! Прошу, госпожа, пожалей Чан, не спрашивай вопросов.

Он открыл дверь перед Соней, поклонился так низко, что почти коснулся головой пола, причем ни одна прядка не шелохнулась, словно и правда волосы его были приклеены к черепу намертво.

Пол коридора покрывал толстый багровый ковер, он глушил шаги. Чан шел впереди, беспокойно оглядывался на Соню. Она заметила три двери, вероятно, за ними были такие же каюты. Когда подошли к лестнице, ведущей вверх, на палубу, послышалась музыка. Что-то классическое, очень знакомое.

– Бетховен, – пояснил Чан, – хозяин слушай Бетховен, всегда, если северо-западный ветер.

– А если юго-восточный? – спросила Соня с нервной усмешкой.

– Тогда что-нибудь как «Турецкий марш».

Посреди пустой белой палубы стояло огромное кресло, обитое вишневым бархатом. Ветер ударил в лицо, сразу заслезились глаза, и в первую минуту Соня не сумела разглядеть человека в кресле, только смутный силуэт, огромный воротник шубы из серебристого соболя, черный вязаный плед на коленях. Над роскошным воротником виднелась часть головы, убогий холмик лысого черепа.

– Хозяин. Госпожа подойти, кланяйся хозяин. Доброе утро, чудная погодка, море такой красивый, благодарю ваше гостеприимство, – прошелестел за спиной быстрый шепоток Чана.

Палуба кренилась, трудно было удержаться на ногах. Соня огляделась и не увидела ничего, кроме кипящей свинцовой воды и хмурого неба. Музыка Бетховена казалась холодной, враждебной, торжественно-грозной. Соня медленно подошла, чувствуя, как немеют ноги. Это был даже не страх, а какая-то мерзкая липкая робость.

– Кланяйся, обязательно кланяйся хозяин, – нервно шептал Чан.

– С какой стати? – громко спросила Соня.

Но вдруг у нее заболел желудок, словно ударили в живот, и от этой внезапной резкой боли она невольно согнулась, съежилась.

– Так, так, госпожа правильно делай, кланяйся, низко кланяйся! Хозяин великий, сильный, госпожа маленький, слабый, надо кланяйся! – прощебетал Чан.

Соня заставила себя распрямиться, медленно, глубоко вдохнула и посмотрела на человека в кресле.

Тощий, совершенно лысый старик сидел с закрытыми глазами, как будто спал. Лицо такое рябое и темное, что казалось овалом сухой промороженной земли. Соня почему-то вдруг вспомнила о вырезании следа, древнем магическом приеме ведьм.

Музыка стихла. Чан опустился на корточки возле кресла и застыл в неудобной позе, преданно глядя на хозяина снизу вверх.

– Добрый день, фрейлейн Лукьянофф, – произнес старик по-немецки, не открывая глаз. – Позвольте представиться. Эммануил Хот. Вы можете сесть.

Голос оказался неприятный, высокий и глухой, какой-то слегка придушенный. Рядом не было ничего, ни стула, ни табуретки, только голая белая палуба. Она качалась, уходила из-под ног.

– Здравствуйте, господин Хот, – ответила Соня по-русски, – сесть я, к сожалению, не могу. Некуда.

– Госпожа сесть как Чан, госпожа не говорить совсем русски, никогда при хозяин не говорить русски. Госпожа сесть как Чан! – маленькая цепкая рука ухватила Соню за куртку и потянула вниз.

– Я не зэк, чтобы сидеть на корточках, – сказала Соня.

Замшевые сморщенные веки разжались. Сизые, в красных прожилках глаза уставились на Соню. Он разглядывал ее так, словно она была неодушевленным предметом. Наконец произнес:

– Фрейлейн Лукьянофф, я не понимаю по-русски и прошу вас говорить со мной по-немецки или по-английски. Чан, кресло!

Слуга вскочил и убежал. Опять заиграла музыка, первые аккорды Девятой симфонии. Старик закрыл глаза, лицо его выразительно задвигалось, словно он подпевал про себя.

Соня подошла к самому борту и стала смотреть на воду. Боль стихла, осталась только легкая тошнота. Сырой соленый ветер трепал волосы, проникал под куртку, под свитер. Соне на миг показалось, что она уже в воде, страшный холод прожигает насквозь, дышать невозможно, сердце колотится сначала безумно быстро, а потом все медленней, глуше. Она спрятала руки в рукава, стиснула запястья. Ледяные пальцы ничего не чувствовали.

Вернулся Чан. Вместо кресла он принес складной брезентовый стульчик.

– Госпожа изволь, садись. Великая честь садись при хозяин, великая честь, госпожа благодарить хозяин за милость!

– Послушайте, Чан, отстаньте вы от меня, наконец, – сказала Соня, – надоел, честное слово!

– Чан любить госпожу, Чан советуй хороший совет!

– Что ты там шепчешь, Чан? – спросил хозяин.

Слуга грохнулся на колени и заговорил по-немецки, плачущим противным голоском:

– Чан ничего не знай! Чан хочу как лучше, советуй хороший совет, Чан обожать великий хозяин, Чан предупредить госпожа, только предупредить, чтобы не гневал хозяин! – Он принялся ползать вокруг кресла на коленях.

Музыка заиграла громче, торжественней. Костлявые коленки Чана глухо стучали о палубу, и стук странным образом совпадал по ритму с аккордами симфонии. Это напоминало какой-то древний ритуальный танец. Бедняга плакал, стонал, всхлипывал, голова дергалась, из носа потекла тонкая струйка крови. Соня вдруг заметила, что хозяин улыбается и размахивает руками, как дирижер.

Несколько капель крови упало на белоснежные доски палубы. Чан тут же достал из кармана салфетку и принялся суетливо вытирать пятна. Хозяин в последний раз выразительно взмахнул руками и произнес:

– Довольно. Теперь пошел вон.

На этом спектакль закончился. Чан исчез, замолчала музыка. Соня стояла, не двигаясь у борта и смотрела на воду.

– Мисс Лукьянофф, сядьте, пожалуйста, – сказал Хот по-английски.

Соня села. Стульчик оказался слишком низкий, хлипкий и неудобный. Алюминиевые ножки шатались, брезентовое сиденье провисло.

– Мистер Хот, ваш слуга сумасшедший. Вы, кажется, тоже. Извините. – Соня поднялась и отодвинула стул.

– Браво. – Старик несколько раз беззвучно сдвинул ладоши. – Мне нравится, как вы держитесь.

Он отбросил плед, поднялся на ноги, легко прошелся по палубе. Из-под шубы виднелись джинсы и белые кеды. Он оказался довольно высоким, спину держал прямо, острый длинный подбородок надменно задирал вверх. Кадык неприятно выделялся на голой шее, и еще, у этого тощего Хота было несоразмерно большое жирное брюхо. Оно колыхалось при ходьбе.

Из кармана шубы он достал плоскую жестяную коробку, раскрыл, протянул Соне.

– Угощайтесь. Отличные сигары.

– Спасибо. Предпочитаю сигареты.

– Я знаю, – из другого кармана он извлек пачку сигарет.

Когда он дал ей прикурить, она обратила внимание, что пальцы у него толстые и короткие, на правом безымянном перстень с крупным темным сапфиром. Ногти на обоих мизинцах длинные, остро оточенные.

Несколько минут они молча курили, стоя рядом. Соня смотрела прямо перед собой, на туманную линию горизонта, пыталась определить, где кончается море и начинается небо. Хот откровенно разглядывал ее. Она боялась повернуть голову, боялась встретить близко его жуткие красноватые глаза, зрачки, крошечные, как дырки от булавочных уколов.

Он выпустил струйку ароматного дыма и произнес задумчиво:

– Вы в отличной форме, несмотря на тяжелый стресс, на все фокусы, которые выделывали с вами Фриц и Гудрун. Это радует. Один – ноль в вашу пользу.

– Что вы хотите? – тихо спросила Соня.

– Один – один. Счет сравнялся. Вы задали глупый вопрос. Самые глупые вопросы те, на которые заранее знаешь ответ. Верно?

– Да, пожалуй. В таком случае позвольте еще вопрос. На него я точно не знаю ответа. Почему на вашем шикарном судне нет нормальных стульев?

– О’кей. Два – один в вашу пользу. Видите ли, здесь никто не может сидеть в моем присутствии. Только на корточках. Как заключенный. Как зэк. Я правильно понял это забавное русское слово?

– Три – один в мою пользу. Теперь вы, мистер Хот, задали глупый вопрос. Сами ведь знаете, что поняли правильно. А что, кроме вас здесь все заключенные?

– Почему же? Здесь все свободные, полноценные люди, отличные профессионалы. Капитан, штурман, матросы. Есть еще доктор и повар. Только Чан и четверо слуг не совсем свободны, – он выпустил струйку сигарного дыма, – и не совсем люди.

– Кто же они?

– Кохобы. Вы никогда не слышали такого слова?

– Нет.

– Хорошо. Я объясню. Кохоб – нечто среднее между домашним животным и человеком. Они легко справляются с примитивной работой. Они преданы хозяину, исполнительны, аккуратны. Мало спят, питаются простой дешевой пищей. Конечно, у них есть и недостатки. Так сказать, побочные эффекты. Некоторая истеричность, вызванная излишним усердием, ну и еще, их приходится стерилизовать, иначе они плодятся, как кролики.