Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 88 (всего у книги 329 страниц)

– Ага, то есть ты у нас смелый, а мы все, даже Павел Николаевич, жалкие трусы?

– Андрей, перестань, не передёргивай! – сказал Данилов.

– Вы все перестаньте! – вмешалась Таня. – Папа, ты прекрасно понимаешь, без тебя мы никуда не поедем.

– Таня, это шантаж. Вам четверым ехать действительно надо. Того и гляди, начнутся аресты. Павлу оставаться опасно. Да и скоро тут есть будет нечего. Ударят морозы. Езжайте. Бог даст, к весне этот ужас кончится, вернётесь.

– Нет, папа. Без тебя мы никуда не поедем, – упрямо повторяли Андрюша и Таня.

Данилов ещё в начале разговора понял, что спорить с Михаилом Владимировичем бессмысленно, и теперь, возвращаясь с похорон по тёмным грязным улицам, спорил с самим собой. Для него, боевого офицера, был только один путь – служить, воевать. Ничего другого он не умел делать.

Служить теперь было некому. Красное правительство сместило законного главнокомандующего Духонина и назначило на его место непонятно кого, какого-то прапорщика Крыленко. Чтобы начать воевать, надо было ехать на Дон, к Каледину. Туда собирались многие его бывшие однополчане и звали с собой. Это означало разлуку с Таней, с Мишенькой. Бросить их здесь, в холодной, голодной, смертельно опасной большевистской Москве, было немыслимо. Но и оставаться, сидеть сложа руки, без оружия, Данилов не мог.

Существовал ещё третий вариант, о котором говорил Алексей Алексеевич Брусилов. Старый генерал считал, что очень скоро большевики начнут формировать настоящую, профессиональную армию. Они уже сейчас понимают, что с ордами вооружённых дезертиров удержать власть невозможно. Им понадобятся военные, и тогда появится возможность отнять у них власть без боя. Внедриться в гущу войск, пронизать все изнутри духом боевого офицерства. Солдаты опомнятся, устанут от собственного озверения, захотят порядка, станут слушаться своих прежних, привычных командиров, и всё кончится само собой, бескровной победой над нелепым красным кошмаром.

Данилов не возражал старому раненому генералу. Но про себя знал: никакие компромиссы с большевиками невозможны. Подписывая договор с чёртом, глупо тешить себя надеждой, что перехитришь лукавого.

Глава двадцать первая

Остров Зюлып, 2006

Михаил Павлович Данилов шёл к морю по уютной нарядной улице. В витринах уже выставляли рождественские игрушки, по случаю субботы народу было довольно много. Кроме туристов, на прогулку вышли и местные жители. Михаил Павлович встречал знакомых, улыбался, останавливался, чтобы обменяться парой слов. После того, как пять лет назад его показывали по гамбургскому телевидению, никто не упускал случая поздороваться с ним и поболтать.

Из кондитерской выскочили две девочки в ярких куртках.

– Здравствуйте, герр Данилофф, вам очень идёт эта шапка, – сказала пятнадцатилетняя Кристина, дочь соседей.

Когда он прошёл, они захихикали. Шапка у него была детская, с двумя помпонами. Он её терпеть не мог, надевал редко, только ради Герды, она сама связала её для него на прошлое Рождество.

У парикмахерской он встретил хозяйку книжного магазина Барбару. Она была всего на пять лет его моложе. Только что её покрасили в жгуче-чёрный цвет, подстригли, уложили, она шла навстречу с гордо поднятой непокрытой головой.

– Микки, книг, которые ты заказывал, в Германии нет. Но я нашла для тебя одну в Берне, правда, получается значительно дороже.

Молодой полицейский Дитрих медленно проехал мимо на велосипеде, помахал рукой и крикнул:

– Герр Данилофф, у вас сегодня такое лицо, словно вы выиграли в лотерею миллион!

На пляже он занял свой шезлонг, накрыл колени пледом, заказал кружку горячего глинтвейна с лимоном и ванилью, именно такой глинтвейн они пили с мамой в Ницце тридцать лет назад, в семьдесят шестом.

Она вернулась из России. У неё блестели глаза, она улыбалась, рассказывала советские анекдоты про Брежнева, которые удалось услышать в Москве даже ей, иностранной туристке.

Она призналась, что опять, как в ту первую свою поездку, не выдержала, пришла к дому на Второй Тверской.

Дом стоит, словно и не было ничего. Облупился, конечно, постарел. На четвёртом этаже, на окнах её комнаты, полосатые шторы. Окно столовой открыто, на подоконнике цветочные горшки. Спектакль в Театре на Таганке замечательный, особенно хорош Высоцкий в роли Гамлета.

Она купила для него две кассеты с песнями Высоцкого, правда, не в Москве, а в Париже. Она долго, таинственно молчала, прежде чем рассказать главное.

– Федор выполнил, что обещал. Билеты на Таганку достать почти невозможно. Он устроил так, что мы сидели рядом, в пятом ряду партера. Вот, это тебе от товарища генерала, – она вытащила из сумочки маленькую фотографию Димы, – видишь, отрастил бородку. По-моему, ничего, ему идёт. А Вера, кажется, беременна. Выглядит хорошо, только платье дурацкое, зелёное, в клеточку.

Они гуляли по пустому пляжу. Никто не купался, сезон давно прошёл. Был небольшой шторм, ветер, как сейчас, но не такой холодный и резкий.

Он ещё не знал, что ей осталось жить два с половиной месяца, поэтому приехал всего на день, а она не уговаривала его остаться. И ничего ему не сказала. Сразу после его отъезда она легла в клинику, операция прошла неудачно и только подтвердила, что надежды нет.

Но в тот день он даже подумать не мог об этом. Мама выглядела великолепно, как всегда, лёгкая, стройная, с тонкой талией, прямой спиной. Она всю жизнь носила длинные волосы, скручивала их узлом на затылке.

Только однажды, ещё в Москве, в двадцатом году, когда она заболела тифом, её постригли.

Он был совсем маленький, три года. В самых ранних его воспоминаниях сохранился образ мамы, какой она была тогда, в Москве, после болезни, с короткими волосами.

Как-то утром они отправились с няней провожать маму на дежурство в лазарет. Она уходила, он хотел побежать за ней, но няня крепко держала его за руку. Он смотрел вслед, и до сих пор это осталось в памяти. Короткие светлые волосы треплет ветер, как сейчас вон у той девушки в коричневой куртке, слишком холодной для такой погоды.

Девушка стояла совсем близко, спиной к нему, смотрела на море. Михаил Павлович не видел её лица. В двух шагах от неё высокий мужчина разговаривал по телефону по-русски. На плече девушки висел портфель. Точно такой же Михаил Павлович совсем недавно купил для Дмитрия, в магазине фрау Ретих, и положил в него фотографии, чтобы их увидела Софи.

Мужчина убрал телефон, что-то сказал девушке, накинул ей на голову капюшон, и, когда она повернулась в профиль, лица её всё равно нельзя было разглядеть.

– Софи, – произнёс Михаил Павлович так тихо, что вряд ли кто-то мог услышать сквозь крики чаек и шум моря.

Но громче не получалось. У него перехватило горло.

– Простите, что вы сказали?

Теперь она стояла напротив, смотрела на него.

– Вы сказали Софи? – спросила она по-русски. – Вас зовут Данилов Михаил Павлович?

Москва, 1918

В последний день уходящего года в квартире на Второй Тверской появилась ёлка. Она была маленькая, облезлая. Её купил Агапкин у какого-то пьяного солдата на Патриарших. Ствол оказался таким тонким, что выпадал из крестовины, пришлось замотать тряпками. Достали игрушки, зажгли свечи.

Было по-прежнему холодно, однако теперь прибавилось ещё две печки. Дрова стоили дороже хлеба, платяной шкаф давно истопили, в дело пошёл старый раскладной обеденный стол, он в сложенном виде стоял в кладовке лет двадцать.

– Вот, а ты, Мишенька, хотел все выкинуть, и шкаф, и стол. Видишь, никогда нельзя спешить, – говорила няня.

Следующим в очереди на растопку был её огромный комод. Няня заранее освободила его, заодно извлекла множество старых детских вещей, штопала, шила, вязала одежду для маленького Миши.

– Когда ещё начнут детским торговать, а Мишенька вон как растёт, оглянуться не успеем, пойдёт сам, ножками, как раз первые ботиночки Андрюшины и пригодятся.

Он правда рос быстро и, слава Богу, не болел. Молока у Тани было довольно. На курсы она не ходила, занималась дома, у неё было два отличных преподавателя, папа и Агапкин. Андрюша тоже засел за учебники, проходил гимназический курс с Таниной помощью.

Почти все учебные заведения временно закрылись. Пропало электричество, перестали ходить трамваи. Банки не выдавали денег, возле них толпились вкладчики, пытаясь получить хоть что-нибудь.

Полковник Данилов каждое утро вставал в унылую очередь. У него был вклад, приличная сумма, десять тысяч, весь его капитал. Говорили, что сегодня начнут выдавать наличные, но банк так и не открывался, назавтра был открыт, но, проработав пару часов, закрылся, потому что со стороны служебного входа подъехали три броневика с красноармейцами и каким-то финансовым комиссаром.

Вдоль притихшей очереди шелестел слух, что с понедельника станут выдавать, но только половину от вложенной суммы. Половина лучше, чем ничего. Но в понедельник начиналась забастовка банковских служащих.

Неподалёку от здания банка была маленькая кофейня, там иногда Павел Николаевич встречал своих бывших сослуживцев. Никто уже не носил погон, за них могли избить или вообще пристрелить.

Говорили об организации каких-то комитетов, шёпотом приглашали на собрания, заседания. Утверждали, будто к Москве с Дона идёт Каледин с казаками, царь сбежал из Тобольска и возвращается в Петроград, союзники направляют несколько армий на помощь. Два немецких корпуса движутся к столице, устанавливать порядок, даже им, немцам, всё это надоело, и будто бы в Питере, на Миллионной улице, уже есть немецкий штаб.

Подсаживались к столикам энергичные молодые люди, призывали жертвовать на святое дело защиты отечества и готовы были тут же выдать расписку, на официальном бланке, с печатью.

Михаил Владимирович работал в лаборатории, костыли сменил на трость и вместе с Агапкиным все чаще ходил в лазарет. Оперировать пока не решался, нога побаливала, долго стоять он не мог, но уже осматривал больных, ставил диагнозы, включался в привычный ритм госпитальной жизни.

Пакеты с дарами от «Луки Чарского» больше никто не привозил. Особняк на Большой Никитской был пуст, двери и окна забиты. Агапкин знал, что Мастер отправил семью в Крым, а сам переехал в Петроград, разбираться в обстановке, налаживать новые связи.

К Рождеству неизвестный человек принёс большую корзину с продуктами и быстро удалился без всяких объяснений.

Сверху лежал конверт с запиской.

«Дорогой Михаил Владимирович!

Вряд ли Вы меня помните. В сентябре 1917 года Вы спасли жизнь моему сыну, поручику Корнееву Юрию Гавриловичу. У него было ранение в живот, все доктора, кроме Вас, сочли его безнадёжным. Но Вы взялись сделать операцию, и мой Юрочка выжил.

Тогда я могла выразить Вам свою благодарность лишь на словах, от всего другого Вы категорически отказались. Но теперь, зная, что Вы ранены, учитывая трагические особенности нашего времени, смею надеяться, что Вы не откажетесь принять от меня и всей нашей семьи эти скромные подарки к Рождеству Христову.

С глубочайшим почтением к Вам.

Марфа Корнеева.

Храни Вас Бог».

На дне корзинки няня обнаружила ещё один конверт, а в нём три тысячи рублей.

– Поручика Корнеева я, конечно, помню, – сказал профессор, – за продукты спасибо, но деньги – это уж слишком.

– «Корнеев, Горшанов и К.», Шаболовский пивной завод в Москве и ещё дюжина заводов по всей России. Они не последнее от себя оторвали, уверяю вас, – сказал Агапкин.

Он сразу понял, что Мастер тут ни при чём, и был рад этому.

За рождественским ужином условились не говорить о большевистских зверствах. Но пришёл Брянцев и, как только сели, стал рассказывать, как в Могилеве ещё в ноябре генерала Духонина, законного главнокомандующего, заживо растерзала толпа красногвардейцев. Труп несколько суток пролежал на платформе, под окнами штабного вагона прапорщика Крыленко.

Накануне Духонину был подан автомобиль, его уговаривали бежать. Старый генерал надел пальто, вышел в вестибюль, но вдруг махнул рукой, сказал: «Нет, я не Керенский», и остался.

– Рома, не надо, пожалуйста, – взмолился Михаил Владимирович, – хотя бы один вечер давайте проживём без всего этого ужаса, у нас Рождество.

– Ужас, Миша, ещё впереди, – сказал Брянцев, – когда начнётся настоящий голод, пойдут аресты, сегодняшняя неразбериха покажется цветочками.

– Ты же сам постоянно повторяешь, что они не удержат власть, – напомнил Данилов.

– Удержат, – мрачно пробормотал Брянцев, – очень даже просто удержат. Половину России перестреляют, а кто останется, будет тих и трепетно благодарен им, что пощадили.

– Все, довольно, – сказала Таня, – возможно, вы правы, Роман Игнатьевич. Но сегодня у нас праздник.

Михаил Владимирович произнёс тост, что в ушедшем году всё-таки произошло немало счастливых событий. Родился Мишенька. Павел вернулся живым. В Ялте не прыгнул со скалы и быстро оправился после внезапной болезни Ося.

– Тебе кость не раздробило пулей, – напомнила Таня.

– Дом не сгорел, – добавил Андрюша.

– И ты выучил наконец французские склонения, – сказал Данилов, – свои рождественские подарки ты получаешь вполне заслуженно, можешь посмотреть под ёлкой.

Андрюша нашёл модель аэроплана, чудом уцелевшую в разбитой квартире полковника на Сивцевом, и глобус.

Тут все стали подходить к ёлке, зашуршали обёрточной бумагой, принялись раскрывать коробки, благодарить, восхищённо охать, целоваться. Михаил Владимирович натянул английский джемпер, Данилов ушёл примерять новый костюм, Агапкин обмотал шею мягким шарфом и с удивлением разглядывал монограмму «Ф.Ф.А.» на крышке серебряного портсигара. Няня закуталась в огромную, белоснежную пуховую шаль. Брянцев, щерясь, изучал при свете керосинки дымчатые топазы на серебряных запонках и галстучной булавке, бормотал, что, конечно, очень красиво и к его английскому костюму подойдёт идеально, однако неизвестно, доведётся ли когда-нибудь ещё этот костюм надеть.

Таня нашла две коробки, на которых было написано её имя. В первой, огромной, плоской, лежало выходное платье из тёмно-вишнёвого бархата. Во второй, совсем маленькой – золотые наручные часики.

Как, где, какими усилиями было всё это добыто в разгромленном обнищавшем городе, никто в тот момент не вспоминал, не думал.

– А для Мишеньки подарок? – вдруг спросила няня.

– Господь с тобой, ребёнку два месяца, он всё равно не оценит, – засмеялся Михаил Владимирович.

– Есть! Есть для Мишеньки подарок! Как же я позабыл? – крикнул Андрюша, побежал к себе в комнату и вернулся с картонной папкой в руках.

Внутри был рисунок. Впервые за долгие месяцы Андрюша изобразил не уличную демонстрацию, не очередь к закрытой продовольственной лавке, не перестрелку. Он нарисовал море, небо, облака, выплывающее из сизой хмари солнце. Он потратил последние драгоценные остатки своих акварельных красок.

На пустынном берегу стояли две маленькие фигурки.

– Это Миша.

– А кто с ним? – спросила Таня.

– Не знаю. Я сначала нарисовал только Мишу. Но потом мне показалось, что ему одиноко и должен кто-то быть рядом.

Остров Зюльт, 2006

Зубов ждал Соню в холле гостиницы. Данилов повёл её к себе домой. Она не сказала, когда вернётся.

Иван Анатольевич пил третью чашку кофе, перед ним лежала книжка, мемуары бывшего сослуживца. Она была раскрыта теперь уж не на первой, а на второй странице.

Перевалило за полночь, Соня всё не возвращалась. Позвонил Кольт.

– Почему молчишь? Что там у тебя происходит?

– Они встретились.

– Ну? Он отдаст?

– Пока не знаю. Она ещё у него.

В холле нельзя было курить. Зубов вышел на улицу и сразу столкнулся с Соней.

– Мой номер на сколько суток оплачен? – спросила она, тоже закуривая.

– Почему вас это интересует?

– Потому что я, наверное, поживу там, – она кивнула в сторону соседней улицы.

– Можете переехать хоть завтра.

– Да, спасибо.

Несколько минут молча курили.

– Софья Дмитриевна, вы есть хотите? – спросил Зубов, когда они вернулись в холл, – Все уже закрыто, но я договорился, тут в баре могут приготовить что-нибудь на скорую руку.

– Что вы, Иван Анатольевич, меня весь вечер кормили. Я спать очень хочу.

– Вы смогли поесть? Спазмы прошли?

– А там невозможно было отказаться. Его экономка, фрау Герда, просто умерла бы от обиды, – Соня улыбнулась и покачала головой, – не волнуйтесь, я не уйду сейчас сразу спать. Давайте сядем. Записи профессора Свешникова и образцы препарата, с которым он работал, действительно существуют. Все в целости и сохранности.

– Данилов, то есть ваш дед, вам сказал?

– Да. Почти сразу. И сказал, и показал.

– Все у него дома?

– Да.

– Как он вам объяснил?

– А не нужно было ничего объяснять, в отличие от вас он сразу догадался, что я и так все уже знаю. Только не понимаю, зачем вам понадобился этот спектакль? Сначала с папой, потом со мной. Я никогда не видела людей, которым вы служите. Но вы производите впечатление человека вполне благоразумного. Вы всерьёз надеетесь, что профессор Свешников изобрёл эликсир молодости?

– Софья Дмитриевна, давайте попробуем сформулировать это несколько иначе. Мы хотим разобраться, с вашей помощью.

– А вам не приходят в голову простые вопросы: почему никто из его детей и внуков не захотел воспользоваться этим открытием? Что случилось с ним самим? Где люди, испытавшие на себе действие препарата? Что у вас есть, кроме смутных свидетельств о крысах, омолодившихся чудесным образом в домашней лаборатории профессора в 1916 году, и несчастного больного старика Агапкина? И уверены ли вы, что его долгожительство связано именно с препаратом, а не с индивидуальными особенностями его организма?

– Эти вопросы можно задать вашему деду.

– Нет. К сожалению, нет. Только Агапкину Федору Фёдоровичу, и больше никому. Вы молчите, – Соня слабо улыбнулась. – Вижу по вашему лицу, что и вам он пока на них не ответил. Но, наверное, если бы дело сводилось лишь к крысам, мы бы с вами здесь не сидели и папа мой был бы жив.

– Вы сказали Данилову про папу? – спросил Зубов.

– Нет. Я не смогла. Потом, конечно, всё равно придётся. Но не сейчас. Пусть папа ещё немного побудет живым для него. Знаете, что больше всего меня мучает? Папа сам рассказал Биму. Просто ему надо было с кем-то поделиться, посоветоваться, а Бим был близким другом. Папа пришёл к нему через день после возвращения отсюда. Я так ясно представляю себе их разговор. «Бим, я не знаю, что мне делать, как к этому относиться. Нашёлся мой родной отец. Я прожил жизнь без него, ничего о нём не знал, и вроде бы совершенно чужой человек, но такое родное лицо».

Соня так точно передавала интонации своего папы и Мельника, что у Зубова даже на миг возникло чувство, будто он слышит их разговор.

– Как вам кажется, – спросил он, – мог ваш папа сказать что-то о препарате?

– Разумеется, нет. Но назвал имя. Биму этого было достаточно. На следующее утро в институте он передал мне банку с папиными витаминами.

– Софья Дмитриевна, вы говорили, что отдали оставшиеся капсулы на экспертизу, – напомнил Зубов.

– Это не официальная экспертиза.

– Кто её проводит?

– Моя подруга, бывшая сокурсница.

– Где?

– У нас в институте, в отделе органической химии. Вы же были у нас. Мы на третьем этаже, они на пятом. Её зовут Оксана.

Зубов протянул Соне блокнот и ручку. Она написала ему телефоны и фамилию Оксаны и вдруг пробормотала чуть слышно:

– Папа ни за что не сказал бы о препарате. Вы же предупредили его, что об этом говорить можно только мне.

Зубов замер с блокнотом в руке и спросил:

– Что, простите?

– Иван Анатольевич, не смотрите на меня так испуганно. Я знаю, в последний свой вечер в ресторане мой папа ужинал с вами.

– Когда вы это поняли?

– Ещё вчера. Когда мы ехали в такси из аэропорта. У вас лицо было такое же, как сейчас. Не волнуйтесь, я ни минуты не думала, что вы могли папу убить.

– Спасибо, – улыбнулся Зубов, – надо же, а мне казалось, что я полностью владею своим лицом. Наверное, стал терять профессиональную форму.

– Просто вы живой человек, не робот. Иван Анатольевич, можно я теперь пойду спать? У меня глаза закрываются.

– Да, конечно, Софья Дмитриевна. У меня, честно говоря, тоже. Только один последний вопрос. Вы согласны заняться исследованием препарата?

– Куда же я теперь денусь? – Соня грустно улыбнулась. – Михаил Владимирович Свешников мой прапрадед.

Она с трудом доплелась до своего номера. Её шатало от усталости, но всё-таки прежде, чем отправиться в душ и лечь спать, она заставила себя включить компьютер. Надо было написать Нолику, сейчас хотя бы коротко, а завтра подробнее.

От него пришло целых три послания, и одно от Оксаны.

«Софи, прости, у меня полнейший завал. Твои капсулы я, конечно, сразу посмотрела. Там какая-то странная хрень, но точно не витамины. Надо мной висит монстр, мой шеф, так что я ничем посторонним заниматься сейчас не могу. Знаю, что тебе нужно поскорее, поэтому отдала твои капсулы Биму. Он как раз был сегодня в институте. Я все ему объяснила, он обещал, что сделает быстро и отправит тебе подробный отчёт».

Москва, 2006

Звонок Зубова застал Петра Борисовича в очередной автомобильной пробке. Прозвучало всего одно слово: «мельник». Какой мельник?

Кольт решил, что ослышался или не туда попали. Но на телефоне высветился номер Зубова. Пётр Борисович перезвонил. Номер был занят. Иван перезванивал ему. Кольт дождался звонка, сердито крикнул:

– Иван, что за шутки?

Но в трубке он услышал голос Наташи.

– Петя, рекламные плакаты уже у тебя в офисе, я знаю, ты ещё не доехал. Посмотришь, выберешь. Презентация во дворце графа Дракуловского через две недели. Я уже обо всём договорилась, они даже курить разрешат везде, кроме графской спальни. Учти, ты должен обязательно присутствовать. Если тебя не будет, Светик очень расстроится, так что заранее отмени все, освободи вечер. И вот что, я тут сижу с Эдгаром, в «Жетэме», мы только что выпили за твоё здоровье. Кстати, Эдгар в восторге от твоего ресторана.

– Кто такой Эдгар? – печально спросил Пётр Борисович.

– Ну, привет! Я десять раз тебе говорила, – Наташа понизила голос, – погоди, я отойду, неудобно объяснять при нём. Слушай. Эдгар Опилкин, американец, глава крупного литературного агентства в Лос-Анджелесе. Он уже прочитал рукопись и говорит, что все отлично, книгу можно издавать в Штатах, правда, пока за свой счёт.

– Он читает по-русски?

– Конечно. Он эмигрант, из Днепропетровска, но это неважно, он уехал двадцать лет назад и успел здорово раскрутиться. Он все знает про западный книжный рынок, у него отличные связи в Голливуде. Если устроить грамотный пиар, деньги мгновенно окупятся. У него есть команда переводчиков, они уже начали работать, через месяц всё будет готово, и сразу можно делать сценарий, практически одновременно. Главную героиню Светик, разумеется, сыграет сама, на роли героев она хочет Бреда Питта и Тома Круза.

– Разве там у неё есть ещё герои, кроме неё самой? – вяло удивился Кольт.

– Конечно. Ты забыл? Один, с которым у неё любовь, молодой бизнесмен, второй злодей олигарх, он мстит ей за то, что она его отвергла. Вот его как раз будет играть Том Круз. Скажи, классно?

– Наташа, а баллотироваться в губернаторы, как Шварценеггер, она не хочет?

– Ну, если лет через пятнадцать. Кстати, неплохая идея.

– Тогда уж лучше сразу – в президенты, – Кольт тяжело вздохнул. – Скажи, а замуж она когда-нибудь собирается?

– В принципе да. У неё сейчас бурный роман с одним человеком, кажется, на этот раз всё очень серьёзно. Но это не телефонный разговор. Расскажу при встрече.

– Кто он?

– При встрече, – многозначительно повторила Наташа, – там все не просто. У него жена и трое детей, младшему полгода. Жена стерва жуткая, Светика ненавидит, непонятно, за что.

Кольт отключил телефон и позвонил Зубову с другого аппарата. Но даже когда выяснилось, что мельник не профессия, а фамилия, Пётр Борисович не сразу вспомнил и понял, о ком речь.

Выслушав сжатый, чёткий рассказ Ивана, Кольт велел шофёру разворачиваться, опять ехать на Брестскую и по дороге сделал ещё несколько звонков.

Федор Фёдорович по-прежнему сидел за компьютером, иссохшие пальцы быстро, легко летали по клавишам. Кольта он встретил ехидной усмешкой.

– Не спится тебе, Пётр, уже соскучился?

– Что ты можешь сказать о Мельнике? – спросил Кольт, тяжело падая в кресло.

Прежде чем ответить, старик долго молча смотрел в мерцающий экран, потом выключил компьютер, развернулся, взглянул на Кольта и медленно произнёс.

– Он не родился бездарностью, но стал ею. У него, безусловно, был талант, он мог бы кое-что сделать в науке, но теперь он пустое место. Так что подключать его к работе не советую.

– Но он профессор, доктор наук, у него много опубликованных трудов, он выступает по телевизору, ездит на международные конференции.

– Он занимается биологией, химией, фармацевтикой всю жизнь. У него великие планы. Он хочет создать эликсир молодости, получить Нобелевскую премию, стать всемирно известным и сказочно богатым. Его не назовёшь мечтательным бездельником, он упорно стремится к своей великой цели. Он трудится, ищет. Но у него получаются только яды. Ни одного лекарства, способного помочь, вылечить, облегчить боль, он так и не придумал. А за яд, даже самый необыкновенный, Нобелевскую премию вряд ли когда-нибудь дадут.

– Необыкновенный? – тихо переспросил Кольт. – Что ты имеешь в виду?

– Иногда у него складываются удивительные комбинации, как, например, его последняя разработка, Рофексид-6. Лекарство от артрита. В секретной лаборатории №1 при МГБ этот препарат, безусловно, оценили бы по достоинству. Они как раз такого эффекта добивались. Естественная смерть от острой сердечной недостаточности, никаких признаков отравления, никаких следов при вскрытии. Но у них так не получалось. А у Мельника – вышло, случайно, без всякого умысла. Он искренне хотел создать хорошее, надёжное лекарство.

– Я закурю? – спросил Кольт.

– Валяй, – кивнул старик, – мне иногда нравится запах дыма.

Кольт встал, прошёлся по комнате, открыл форточку, жадно затянулся.

– Федор, как тебе кажется, он мог бы этот самый рофексид-6 использовать?

Старик молчал мучительно долго, кряхтел, жевал губами, поглаживал седую голову Адама. Пёс умудрился втиснуться к нему в кресло, уснул и похрапывал совсем по-человечески. Кольт терпеливо ждал, смотрел в окно.

– Если бы он захотел кого-нибудь убить, то только одного человека, – наконец произнёс Агапкин, – правда, это невозможно.

– Кого же?

– Михаила Владимировича Свешникова. В науке, как в искусстве, на одного Моцарта приходится сто тысяч Сальери. К счастью, не каждый имеет в распоряжении яд, не у каждого хватает решимости, и вовсе не всегда все эти Сальери живут с Моцартом в одном времени и в одном пространстве.

Кольт загасил сигарету, подошёл к Агапкину и развернул его кресло так резко, что Адам взвизгнул и спрыгнул на пол.

– Вспомни, пожалуйста, ты когда-нибудь говорил при нём, что Софи похожа на Таню?

Старик открыл рот, голова его мелко, страшно затряслась, пальцы вцепились в подлокотники. Губы посинели, глаза ввалились.

– Тихо, тихо, – испуганно пробормотал Кольт, – Федор, ты ни в чём не виноват, ты не мог этого предвидеть, никто не мог, даже я. Федор, посмотри на меня! Бутон! Быстро сюда! Капли какие-нибудь, нитроглицерин! «Скорую»!

Примчался Бутон, бросился к старику, прижал пальцы к его шее, приподнял веко, посчитал пульс на запястье.

– Ничего, Пётр Борисович, «скорая» не нужна. Сам оклемается, это у него бывает, от сильных переживаний. Я окно открою. Не возражаете? Сейчас продышится, валерьяночки выпьет, и всё пройдёт.

Холодный ветер ворвался в комнату, вздыбил шторы, хлопнул дверью. Бутон накапал капель в рюмку, осторожно влил старику в рот.

– Плед дать?

Губы Агапкина шевельнулись, вылетел какой-то короткий, свистящий звук.

– Что? – спросил Кольт. – Ну, что? Говори!

– Софи! – внятно произнёс Агапкин.

Кольт медленно опустился на ковёр возле кресла.

– Боже, я идиот! Федор, слышишь меня?

Старик открыл глаза, посмотрел на Кольта сверху вниз и спокойно, внятно произнёс:

– Не ори. Не глухой. Слышу.

– С ней всё в порядке, не волнуйся, она жива.

– Они встретились?

– Да.

– Она уже сказала ему про Дмитрия?

– Нет. Пока не смогла.

Москва, 2006

Сумка была полностью упакована. Кира Геннадьевна купила для мужа все недостающие мелочи. Боря уехал с утра в институт. Он не мог позволить себе ни дня передышки, даже накануне отлёта, в субботу.

Она ждала его к ужину.

Обида из-за шубы угасла. Кира Геннадьевна не умела долго обижаться, внушила себе, что старая дублёнка вполне протянет ещё сезон. Теперь наконец Боре за его работу станут платить настоящие деньги, и можно будет спокойно, без спешки, без всяких скидок купить то, что хочется.

Пора уже сделать ремонт в квартире, поменять сантехнику, побелить потолки. И наконец съездить отдохнуть на настоящий европейский курорт.

Кира Геннадьевна решила зажарить те самые лисички, которые лежали в морозилке с августа. Софи и Верочка уже точно не придут. Софи улетела, Верочка тоже скоро улетает в свой Сидней. Никаких гостей в ближайшее время не предвидится, а повод для праздничного ужина, безусловно, есть.

Боря вернулся из института как раз к накрытому столу. Он всё ещё чувствовал себя виноватым.

– Ты из-за шубы не переживай, – сказала Кира, – это такая ерунда по сравнению с тем, что они наконец позвонили, пригласили тебя. Давай поужинаем и сразу ляжем спать. Самолёт в семь, значит, выехать тебе надо в начале пятого.

Он что-то пробормотал, рассеянно кивнул, отправился мыть руки. Кира поставила на стол заветную бутылочку дорогого коньяка, сняла фартук, поправила причёску и даже слегка подкрасила губы, чего раньше никогда дома не делала.

По телевизору шло политическое ток-шоу. Боря внимательно слушал и смотрел на экран. Кира не стала ждать, когда он разольёт коньяк, сама плеснула грамм по двадцать в маленькие рюмки.

– За тебя, Боренька. За твой талант, за упорный труд и за то, что теперь, наконец, тебе воздастся по заслугам.

Он чокнулся с ней молча, не отрывая глаз от экрана. Шоу было скучное, хотя гости и ведущий старались изо всех сил, орали, как торговки на рынке. Борю политика никогда не занимала, он, кажется, вообще ничем, кроме своей биологии, не интересовался.

– Можно я выключу? – спросила Кира.

Он равнодушно кивнул. Экран погас, но Боря продолжал смотреть в него все так же внимательно. Кира все давно съела, а на его тарелке остывали нетронутые грибы.

– Ты хотя бы попробуй, – слегка обиженно сказала Кира, – ты же не ел ничего весь день, я так старалась.

– Прости, не могу, – он поднялся из-за стола, – очень устал.

Только сейчас она заметила, как он осунулся за последние дни. Под глазами вспухли тёмные мешки, щеки ввалились.

– Боренька, как только вернёшься, тебе надо показаться врачу, ты очень плохо выглядишь.