Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

Москва, 2006

Пётр Борисович позавтракал рыночным творогом со сметаной и мёдом, выпил кофе без кофеина, принял утреннюю дозу поливитаминов. Жанна спала в его постели, раскинувшись на бирюзовом шёлковом белье. Спальня была в живых цветах, на низком журнальном столике с ножками в виде львиных лап стояла огромная ваза с фруктами. Зрелище напоминало полотно Рубенса. Пётр Борисович с искренней нежностью поцеловал Жанночку в круглую розовую щеку, оделся и отправился в офис.

Контора его располагалась на верхнем, двадцать седьмом этаже цилиндрического небоскрёба из зеркального стекла, главного здания делового комплекса на юго-западе Москвы. Комплекс принадлежал корпорации Кольта. Кроме офисных помещений, там были спортивный и концертный залы, бассейн, ресторан, небольшая гостиница класса люкс, огромный подземный гараж со своей ремонтной мастерской.

Бронированный джип мчал по эстакадам и туннелям Третьего кольца. Рулил шофёр, Пётр Борисович на заднем сиденье просматривал бумаги, говорил по телефону. После нескольких деловых звонков в трубке возник голос Зубова.

– У нас проблема, – сказал начальник охраны, – старец нервничает, требует телефон, рвётся к компьютеру.

– Зачем?

– Он не говорит, но я думаю, он хочет связаться с Германией и сообщить печальную новость.

– Ну, так пусть сообщит. Все равно скрыть не удастся. Он узнает, раньше, позже, какая разница?

– Очень большая разница. Он должен узнать от неё, при встрече с ней, и ни днём, ни часом раньше.

Кольт хмыкнул и покачал головой. Зубов отличался поразительным хладнокровием, иногда он даже казался Кольту машиной, а не живым человеком. Но тут вдруг явно занервничал, повысил голос.

– Не ори, Ваня, – мягко одёрнул его Кольт, – в любом случае ничего страшного пока не происходит. Пусть уберут телефоны и компьютер. Неужели так трудно справиться с парализованным стариком?

– Все уже убрали, но он требует. Объявил голодовку.

– Ого, даже так? Ну, в его возрасте голод для здоровья полезней, чем переедание.

– Не надо было её к нему пускать.

– Ты жестокий, бессердечный человек, Ваня. У старца так мало радостей в жизни. Они очень интересно пообщались.

– А, вы уже прослушали запись?

– Конечно.

– Вы разве не заметили, что он предупредил её?

– Брось, она ничего не поняла из его лепета. И вообще, ты сказал, она – твоя забота.

Машина между тем миновала несколько пропускных пунктов и въехала в подземный гараж. Кольт поднялся на лифте на двадцать седьмой этаж, вошёл в свою приёмную.

Секретарша Тамара стояла возле принтера, спиной к двери, и не сразу увидела его. Он поздоровался первым.

– А! Ой! Пётр Борисович, доброе утро, – Тома повернулась к нему.

В лотке принтера лежала солидная стопка бумаги. Выполз очередной листок с каким-то текстом и плавно опустился в лоток. Тома растерянно смотрела на своего шефа.

– Ну, что случилось? – спросил Пётр Борисович и ласково улыбнулся.

Тома вытащила из лотка и протянула Кольту стопку бумаги, ещё тёплую от принтера.

– Простите, Пётр Борисович, я не понимаю, что это.

Она десять лет работала на Кольта, была идеальной секретаршей, преданной, аккуратной, всегда все делала правильно, без лишних вопросов и уточнений.

– Откуда оно взялось? – спросил Кольт.

– Пришло по электронной почте.

– Ну и зачем ты распечатала? Мало ли что приходит по почте?

– Оно пришло на ваш личный номер, с пометкой «Внимание! Распечатать срочно для Петра Борисовича!»

Пётр Борисович пробежал глазами мелкие строчки.

– Чёрт, забыл надеть линзы. Ничего не вижу. Прочитай, пожалуйста.

– Все? – спросила Тома, когда они вошли в кабинет. – Но здесь пятьдесят страниц, оно там ещё лезет и лезет.

– Не все, только начало. – Пётр Борисович уселся в кресло. Тома опустилась на краешек стула напротив него, надела очки, откашлялась и прочитала:

«Благочестивая. Дни и ночи».

– Что? – переспросил Кольт.

– Кажется, это такое заглавие. Дальше текст. Читать?

– Валяй.

«Я, не раздумывая, надеваю розовые шёлковые брюки от Гуталлино. Замечаю, что пояс свободно болтается на бёдрах. Сегодня утром моя домработница сказала, что я похудела. Теперь я это вижу ясно. Я выкладываю на коралловое шёлковое покрывало от „Бульчи Погано“ десять блузок. Какую выбрать? Эта, бледно-серая, от „Клефт“ выгодно подчёркивает мою грудь, но недавно я была в ней на открытии ювелирного бутика „Дэйм Эриа“. Меня в ней видела Чичумиха. И сегодня она обязательно явится. Если я приду в той же блузке, она подумает, что мне больше нечего надеть. Беру сиреневый топ от „Фаннитосио“. Да, то, что нужно. К тому же давно пора обновить мой аметистовый гарнитур. Серьги, кольцо и кулон. Десять карат, бриллианты, платиновая оправа. Пусть Чичумиха сдохнет от зависти. Мой гарнитур покруче её мелких изумрудов, в которых она была в бутике. Лифчик под топ не надеваю. Говорят, если худеешь, грудь тоже уменьшается. Но у меня не так. Спускаюсь в гостиную и чуть не падаю. Домработница опять оставила швабру с ведром у лестницы. Она с Украины. Сколько раз я ей говорила, чтобы мыла пол, когда меня нет дома. Вообще, ужасно трудно найти приличную домработницу. Это большая серьёзная проблема».

В приёмной зазвонил телефон. Тома замолчала и вопросительно взглянула на Кольта. Он кивнул. Она подняла параллельную трубку у него на столе.

– Добрый день. Как вас представить?

Звонили из издательства «Бренд», одного из самых крупных издательств России. Пётр Борисович нахмурился и помотал головой.

– Его нет, – сказала в трубку Тома, – пожалуйста, оставьте номер, по которому можно с вами связаться. Да, я обязательно передам. Спасибо. Всего доброго.

Не задавая никаких вопросов, только взглянув на своего хозяина, Тома вышла, прихватив с собой стопку бумаги. У Кольта зазвонил мобильный.

– Ну, ты прочитал? Она очень старалась, по-моему, получилось супер! Это будет бестселлер, на обложке Светик в пачке, на шпагате, и её портреты через каждые десять страниц, заметь, не фотографии, а рисунки, графика. Сейчас модно делать книжки с картинками. А как тебе название?

– Она что, сама писала?

– Представь, да! Ну, конечно, потом там редакторы кое-что подправили. Слушай, финская бумага так подорожала, ужас, но Светик хочет только финскую, такую, знаешь, толстенькую. Формат будет необычный, узкий, чтобы удобно положить в дамскую сумочку.

– Хорошо, – Кольт сморщился и потёр лоб, – сколько?

– Ну, чтобы запустить достойную рекламную кампанию, презентации, афиши, телевидение, радио, на первое время нужно не меньше пол-лимона. Там в издательстве неплохие рекламщики, они уже составили пакет предложений, все расписали по пунктам. Отправить тебе?

– Нет. Это ни к чему. Деньги переводить тебе или сразу на счёт издательства?

– Лучше мне, я буду выдавать частями и держать всё под контролем. Светик тебя целует!

– Пётр Борисович, а может быть, она наконец нашла своё призвание? – осторожно спросил Зубов вечером, когда они сели в машину.

– Не знаю, – сердито буркнул Кольт, – пусть уж лучше танцует.

Джип выехал на трассу. Остановились на светофоре. Светик смотрела на них с огромного рекламного щита. На фотографии ей так сильно удлинили шею и увеличили глаза, что она стала похожа на очковую кобру в боевой стойке.

Москва, 1917

Животные, которым вливание было сделано в раннем возрасте, если не погибали сразу, переносили период адаптации легче и быстрее своих пожилых собратьев. Повышение температуры и последующее выпадение шерсти происходило у всех без исключения. Но молодые особи чувствовали себя вполне сносно. Аппетит у них был понижен, жажда, наоборот, усиливалась. Воды они лакали раза в три больше, чем обычно. Дряхлые особи слабели, не могли самостоятельно есть и пить, совсем не двигались. Приходилось кормить и поить их из пипетки.

Выздоровление шло по единой схеме, с той лишь разницей, что дряхлые особи становились молодыми, а молодые практически не менялись.

Прошло полтора года с начала эксперимента. Максимальный срок жизни крысы тридцать месяцев. Четыре выжившие особи, которые получили вливание в возрасте двух-трёх месяцев, выглядели и вели себя как зрелые, здоровые, весьма активные крысы. Никаких видимых признаков старения у них не наблюдалось.

Григорий Третий пока был единственным, кто получил не одно вливание, а два. Он продолжал жить. Он окреп, глаза прояснились. Старый, но не дряхлый. Медлительный, спокойный, но не вялый. Рефлексы живые. Инстинкты в норме, все, кроме полового.

Серая самка, у которой были парализованы задние лапки, рожала здоровых крысят. Впрочем, ей препарат был влит позже, чем Григорию. Она проживала только вторую жизнь, он – третью.

– Четвёртая вряд ли возможна, – сказал Михаил Владимирович, – к тому же препарата осталось слишком мало.

– Можно использовать эпифизы животных, получивших вливание, – сказал Агапкин.

– Их тоже не так много.

– Не понимаю, почему вы не пытаетесь добраться до источника, узнать происхождение паразита?

– Невозможно.

– Почему?

– Потому что шляпы мадам Котти пользуются большим успехом.

Агапкин замер с открытым ртом. Профессор улыбнулся и покачал головой.

– Федор, для учёного вы слишком нервны, серьёзны и нетерпеливы. Я задал вам задачку, попробуйте её решить.

– Мадам Котти, – пробормотал Агапкин, – дом напротив.

– Хорошо, – одобрительно кивнул профессор.

– При чём здесь успех её шляпок? – Агапкин сморщился. – Михаил Владимирович, ради Бога, я не мальчик, я не люблю шарады.

– Дам ещё подсказку. Одно слово, вернее, имя. Хасан. Да что вы, в самом деле? У вас тоска в глазах, как у Григория Третьего. Ладно, не буду вас больше мучить. Хасан – мальчик, сын дворника. Он иногда приносит мне крыс, я плачу ему по пятаку за штуку. Раньше я не интересовался, где он их берет. Но после случая с Григорием спросил. Оказывается, в подвале дома напротив. Крыса-донор, у которой я извлёк эпифиз, была именно оттуда. Я не поленился, отправился в подвал вместе с Хасаном. Но там никаких крыс не оказалось. Было пусто и чисто. Стояли мешки с извёсткой, бочки с краской. Мадам Котти решила расширить свою мастерскую за счёт подвала. Вытравила крыс, вывезла весь хлам и затеяла ремонт. Сейчас он закончен. В подвале работают шляпные мастерицы.

– Та крыса-донор была единственной, у кого оказались цисты в эпифизе? – быстро спросил Агапкин и облизнул пересохшие губы.

– Нет. Было всего семь носителей паразита. И все – оттуда, из подвала.

– Надо искать других.

– О, для этого придётся переловить всех крыс Москвы и каждой провести трепанацию черепа. Задача, конечно, благородная, но вряд ли выполнимая. У нас нет волшебной дудки крысолова.

– Что же делать?

– Беречь то, что имеем. Наблюдать. Думать. Паразитологи, которым я показывал нашего красавца, уверили меня, что по своему строению он более всего напоминает плоского ленточного гельминта. Известно более двенадцати тысяч видов гельминтов, но в природе их существует значительно больше. Появились они в протерозойскую эру, то есть около ста миллионов лет назад. Они селились в кишках и желудках динозавров, мамонтов, доисторических ящеров, благополучно пережили ледниковый период. Некоторые виды менялись в процессе эволюции, адаптировались к новым видам позвоночных и млекопитающих. Но другие оставались неизменными. В состоянии цист они могут существовать страшно долго, как будто ожидая, когда очередной виток эволюции преподнесёт им нового, более совершенного хозяина. Жизнеспособные яйца паразитов находили в окаменелых останках доисторических животных, в древних захоронениях людей, в мумиях. Их жизненный цикл бесконечно многообразен и загадочен. Кажется, исследователи не особенно утруждают себя вопросами. Каким образом паразит находит путь по кровотоку и тканям организма хозяина именно к тому органу, в котором намерен поселиться? Как удаётся микроскопическим цистам менять рефлексы и поведение промежуточного хозяина? Рыбы выплывают на поверхность водоёмов, чтобы их скорее съело какое-нибудь млекопитающее. В нём из яиц выводится потомство. Мыши теряют страх и идут прямо в лапы кошке. Заражённое животное стремится к гибели, вопреки инстинкту самосохранения, примерно так же, как сейчас эти кумачовые пролетарии со своей «Марсельезой». Слушайте, они почему-то всё время нещадно врут мелодию.

Профессор встал, закрыл форточку. Окна лаборатории выходили во двор, демонстрация двигалась по соседней улице и пела очень громко. Иногда пробивались отдельные выкрики, все те же лозунги: «Долой правительство!», «Мир хижинам, война дворцам!» Впрочем, появились и новые: «Пролетарии всех стран, объединяйтесь!», «Вся власть Советам!».

Агапкин смотрел сквозь толстое дырчатое стекло на Григория Третьего. Вот уже минут десять Григорий сидел неподвижно, только уши слегка дрожали. Рубиновые глазки неотрывно следили за Фёдором Фёдоровичем. Он нарочно пересел на другой стул, и Григорий поменял позу, повернулся в его сторону.

– Они не профессиональные певцы, – механически ответил Агапкин профессору, – у многих плохой слух.

– Не только слух, но ещё зрение, обоняние. Неужели они не чувствуют, как дурно пахнет в городе после победы над царизмом? Они так увлечены своими маршами и песнями, что справляют малую нужду по дороге, в подворотнях и подъездах. Без конца сморкаются и плюют на мостовые. Неужели не видят, как стало грязно? Скажите, откуда взялось столько подсолнухов? Все улицы в шелухе.

– Трудности переходного периода. Детская болезнь новорождённой свободной России. – Агапкин попробовал улыбнуться, но не получилось.

– Что детская болезнь? Убийства? Грабежи? Хаос и грязь?

– Нет. Я говорю только о семечках, – быстро, испуганно пробормотал Агапкин.

Он старался не спорить с профессором о том, что происходит в России. Михаил Владимирович сразу нервничал, раздражался.

– Прошу вас, не повторяйте этот митинговый бред, не называйте Россию новорождённой. Она существовала сотни лет. Огромная, сложная, прекрасная страна. Наша с вами Родина, со своей историей, культурой, наукой, армией, государственной системой. Сейчас у нас на глазах, при нашем попустительстве всю эту многовековую мощь уничтожили. Не татаро-монгольское нашествие, не Наполеон, не германцы с австрийцами. Свои. Новые Пугачевы с университетским образованием, тщеславные болтуны, мелкие самозванцы, психопаты с манией величия.

– Всё наладится. У нас есть правительство, – тихо возразил Агапкин и вжал голову в плечи.

– Кто? Эти? – Профессор изобразил сладкую, робкую улыбку и несколько раз шутовски поклонился.

Вышло так похоже на Керенского, что Агапкин невольно рассмеялся. Но Михаил Владимирович болезненно сморщился и помотал головой.

– Никакое они не правительство! Они сами себя назначили управлять Россией, они не ведают, что творят. Разваливать армию и одновременно вести военные действия – значит направить вооружённые войска на уничтожение собственной страны. И хватит об этом. Слишком больно.

– Простите, Михаил Владимирович, я не хотел заводить этот разговор, – Агапкин глухо откашлялся.

– Да, пожалуйста, сделайте милость. Лучше вернёмся к нашей загадочной твари.

– Конечно. Я все забываю спросить вас, когда вы показывали паразита специалистам, вы приносили им цист или самого червя?

– И то, и другое.

– Вот как? У вас был живой паразит? Значит, вам всё-таки удалось получить его in vitro?

– Нет. Совсем нет. Если вы помните, морские свинки и кролик погибли, но не сразу. Сначала всё шло благополучно. Они легко перенесли период лихорадки, у них почти не вылезала шерсть, был нормальный аппетит. Но через три-четыре месяца после вливания у них происходило мозговое кровоизлияние. Самое удивительное, что при вскрытии кролика и двух свинок я обнаружил в эпифизе живого паразита. Впрочем, три мои образца передохли в физрастворе на вторые сутки.

– Стало быть, морская свинка, кролик, крыса – промежуточный хозяин нашего паразита, а человек – постоянный? – спросил Федор Фёдорович и пересел ещё раз так, чтобы не видеть стеклянную клетку.

– Хороший вопрос, – кивнул профессор, – собственно, жизнь Оси зависит от ответа на него.

«Моя тоже!» – чуть не выкрикнул Агапкин, но промолчал.

Глава тринадцатая

Москва, 2006

Самолёт улетал в Гамбург из Шереметьева вечером. Оставшиеся два дня прошли в беготне, в суете. Покупка чемодана и одежды, оформление доверенности на машину для мамы, телефонные разговоры с Куликом, с Бимом. Пришлось съездить в институт, там что-то подписать, сдать, получить.

В день отлёта явился Нолик. Он был гладко выбрит, коротко подстрижен, одет в новые, ладно сидящие джинсы и тёмно-синий свитер.

– Ты как будто похудел, похорошел за эти дни, – заметила Вера Сергеевна.

– Просто он не пил и прошли отеки. – Соня мимоходом поцеловала его в щёку. – Ого, даже побрызгался туалетной водой.

Нолик достал из сумки несколько книг.

– Это мне? – спросила Соня.

– Дай мне фотографии, я должен кое-что посмотреть, – ответил Нолик.

– Иди возьми. Они в моём столе, в верхнем ящике.

Оставшиеся два часа Нолик тихо сидел у Сони в комнате, листал книги, через лупу разглядывал фотографии. Соня суетилась, нервничала. Когда она в очередной раз забежала в комнату, Нолик поднял голову, отложил лупу и спросил:

– Тебя все это больше не интересует?

– Почему? Очень даже интересует. Просто у меня сейчас голова пухнет от всяких проблем. Я всё-таки улетаю надолго, впервые в жизни за границу.

– В том-то и дело, – пробормотал Нолик с тяжёлым вздохом.

– Да что с тобой? – удивилась Соня. – Ты как будто не рад за меня. Сам же все это устроил, принёс мне визитку Кулика, заставлял звонить.

– Я не подумал…

– О чём?

– О том, что они заберут тебя так далеко, так надолго. Ты мне вообще ничего не рассказываешь. Как прошла встреча со стариком Агапкиным? Он что-нибудь сообщил интересное про снимки?

– Не сообщил. Рассказывать нечего.

– Хотя бы посиди со мной пять минут.

– Прости, подожди, позже!

– Никогда, никогда у тебя нет на меня времени, – жалобно проворчал Нолик.

– Арнольд, хватит дуться! – Соня мимоходом чмокнула его в щёку и убежала. Её звала из кухни Вера Сергеевна.

Когда наконец сели в машину, чтобы ехать в аэропорт, Нолик вдруг спросил:

– Значит, ты совершенно ничего нового от Агапкина не узнала?

– Сколько раз повторять? Нет!

– Но всё-таки расскажи подробно, о чём вы говорили?

– Слушай, давай, я тебе потом все напишу, подробно, в деталях. А то у меня сейчас голова взорвётся.

Вера Сергеевна сидела за рулём, Соня рядом, Нолик сзади. Выехать из тесного, заставленного автомобилями двора и никого не задеть было сложно.

– Нолик, миленький, давай не будем отвлекаться, я лет сто не водила машину в Москве, – сказала Вера Сергеевна.

– Мама, я же предлагала вызвать такси. Или давай я сама поведу.

– Такси до Шереметьева жутко дорого, и хватит об этом. Лучше молчите, оба. Вы мне мешаете.

Когда выехали на Ленинградку и встали в небольшой пробке, Соня получила очередное послание от Пети.

«Отзовись! Я очень соскучился!»

– Опять он? – спросил сзади Нолик.

– Да, – Соня обернулась, – эй, ты чего такой печальный?

– Я? – Нолик скорчил смешную гримасу, пошевелил бровями, растянул губы в плоской лягушачьей улыбке. – Наоборот, я счастлив, я рад за тебя, Софи.

Очередь к регистрации для пассажиров бизнес-класса была совсем маленькой.

– Все, иди, – сказала мама.

Давно объявили посадку. Они уже десять раз обнялись, поцеловались. Нолик стоял рядом и смотрел по сторонам с безучастным видом. Соня положила ему руки на плечи, чмокнула в нос.

– Не грусти. Не пей, пожалуйста. Я буду писать тебе часто, не забывай смотреть почту.

На миг он как будто окаменел и вдруг обхватил её руками, прижал к себе, стиснул до боли, зашептал на ухо, быстро и невнятно:

– Софи, будь осторожна, я люблю тебя, я жить без тебя не могу, Софи.

С детства они с Ноликом обнимались, дрались, дурачились, он таскал её на загривке, поднимал за уши, ловил, когда она залезала на высокий забор или дерево. Но сейчас у него вдруг стали другие руки, другое дыхание, запах. Он прижимал её к себе и касался губами уха совершенно по-мужски. Никогда ничего подобного между ними не было, и быть не могло.

– Нолик, я тоже тебя люблю, – Соня мягко отстранилась и почувствовала, что краснеет, – я буду скучать по тебе.

Он тут же сник, сгорбился, руки повисли. Он опять превратился в привычного Нолика, улыбнулся виновато и жалко.

– Иди, наконец! – сказала мама.

Не оборачиваясь, Соня быстро покатила чемодан к стойке регистрации.

Москва, 1917

В июле в Москве, в Большом театре, проходил съезд общественных деятелей. Михаилу Владимировичу принесли официальное приглашение. Адвокат Брянцев все не оставлял надежды привлечь профессора к борьбе, правда, за что именно, объяснить не мог, только повторял:

– Это твой долг, Миша, перед родиной, перед детьми.

– Папа, сходи хотя бы раз, посмотришь на них, послушаешь, – сказал Андрюша, – вдруг все не так безнадёжно, вдруг они о чем-нибудь договорятся?

– Только не надевай свою генеральскую форму, ты же этому правительству не присягал, – сказала Таня.

Михаил Владимирович не стал спорить. Брянцев заехал за ним на шикарном открытом автомобиле, с шофёром, по дороге взволнованно говорил о предстоящих реформах, о скорой и неминуемой победе над всеми временными трудностями.

– Уже к концу этого года свободная новорождённая Россия оправится от детских болезней переходного периода, от анархии, хаоса, неразберихи. Революционное самосознание масс – вот гарантия будущей стабильности и процветания, – вещал Брянцев, захлёбываясь встречным ветром и пылью.

У Большого театра собралась толпа. Пробраться сквозь неё было невозможно. Ждали Корнилова, нового главнокомандующего. Брянцев повёл профессора в обход к служебному подъезду. Когда вошли в театр, услышали крики и аплодисменты.

– Приехал! – сказал Брянцев. – Встречают как самодержца. Пойдём, поглядим. Подожди, я сейчас.

Он сбежал вниз и вернулся через минуту с театральным биноклем.

Открытое окно выходило на площадь. Из автомобиля вылез маленький худой человек в военной форме, прошёл несколько метров по тротуару. Толпа с рёвом всосала его в свою гущу, забурлила и вдруг выплюнула худую фигуру вверх, к небу. Новый главнокомандующий летел, нелепо брыкал ногами в высоких сапогах, взмахивал руками, падал, опять летел. Брянцев передал профессору бинокль. Михаил Владимирович разглядел узкое смуглое лицо, маленькие оттопыренные уши, завитые кверху усы, бородку клином, шальную счастливую улыбку.

– Не дай Бог, уронят, – произнёс рядом насмешливый голос.

Профессор опустил бинокль. Возле соседнего окна стоял старик в генеральской форме, невысокий, прямой, поджарый.

– Алексей Алексеевич, моё почтение, – поклонился ему Брянцев, – позвольте представить. Профессор Свешников, Михаил Владимирович.

– Брусилов. Весьма рад. – У старого генерала было крепкое рукопожатие. – Так это на вашей дочери, Татьяне Михайловне, женат полковник Данилов?

– Да. Павел Николаевич – мой зять.

– Не лучшее время для женитьбы, – проворчал генерал, – я, признаться, отговаривал его. В случае большевистского восстания вряд ли кто-то из нас уцелеет. А оно, господа, неизбежно. Надо выходить на улицы с оружием в руках, собирать ополчение. Нельзя больше медлить и надеяться на наше старинное русское «авось».

Разговор заглушила очередная волна криков и оваций с площади, Корнилов опять взлетел вверх. Брусилов попросил бинокль, смотрел несколько минут молча.

– Конечно, старику обидно, – прошептал Брянцев на ухо Михаилу Владимировичу, когда генерала увели от них двое молодых офицеров, – его знаменитый прорыв был слабо оценен у нас в России, да и союзники не слишком бурно выражали свой восторг. Вот теперь он в отставке, Корнилов главнокомандующий, они, знаете ли, не любят друг друга. Эти военачальники чувствительны к чужой славе, как театральные примы.

Фойе между тем стало наполняться людьми. Фотографы расставляли треноги, сверкали магниевые вспышки, делегаты позировали группами, улыбались в объективы.

Михаилу Владимировичу досталось место в бельэтаже. Брянцев усадил его, а сам ушёл в президиум. Зал долго не мог успокоиться и затихнуть. Возбуждение было искусственным, нездоровым. Каждого оратора встречали выкриками, аплодисментами, во время речей громко переговаривались. Самую бурную реакцию вызвал Корнилов.

– Правительство должно понять, что победа в войне сейчас несравненно важнее для России, чем охрана так называемых завоеваний революции. За полгода правления новой власти катастрофически упала дисциплина в армии. Идёт братание с врагом по всем фронтам. Мы оставляем одну позицию за другой. Войска стали не только недееспособны, но опасны для собственного народа.

Далее главнокомандующий зачитал длинный список офицеров, убитых своими солдатами. Он говорил долго, горячо, убедительно. Правое крыло, кадеты, казаки, делегаты от Союза офицеров аплодировали стоя. Левые продолжали сидеть и хранили гробовое молчание.

Сразу после Корнилова на трибуну вышел Керенский. По тому, как он шёл, как дёргалось у него лицо, когда он оглядывал зал, было видно, что военный министр на грани тяжёлого нервного срыва.

– Пусть сердце станет каменным, пусть замрут все струны веры в человека, пусть засохнут все цветы и грёзы о человеке, над которыми сегодня с этой кафедры говорили презрительно и топтали! – прозвучал его приятный, почти оперный баритон.

– Не надо! – крикнули из первых рядов партера.

– Сам затопчу! Не будет этого! – крикнул в ответ оратор.

– Не сумеете! Ваше сердце вам не позволит! – возразил высокий тенор из бельэтажа.

– Я брошу далеко ключи от сердца, любящего людей, я буду думать только о государстве! – пообещал Керенский.

Тут он сделал выразительный жест, будто вырвал что-то из груди и швырнул далеко в партер, причём так энергично, что потерял равновесие и чуть не упал.

– Да здравствует Временное правительство! – закричали в левом крыле.

– Сейчас забьётся в припадке, – прошептал на ухо Михаилу Владимировичу его сосед. – Это не политика, это истерика.

Михаил Владимирович слушал и думал: «Странно. Гибнет Россия. Происходит трагедия мирового масштаба, но почему-то вершат её вовсе не гиганты, не гении злодейства, а совсем наоборот, мелкие суетливые бесенята, личности столь ничтожные, что мне они кажутся почти прозрачными. Они призраки. Сквозь них просвечивают полярные огни, северное сияние, врата последнего, ледяного, круга Дантова ада. Там сатана, запаянный во льдах. Огромный, унылый и беспощадный. Сидит и ждёт, когда наступит его царство».

Съезд закончился полным провалом, не было принято никаких решений. Стало окончательно ясно, что у России нет дееспособного правительства и раскол в обществе преодолеть невозможно. Михаил Владимирович почти физически чувствовал, как дрожит под ногами земля.

В начале августа полковник Данилов вернулся в Москву. Он рассказывал ужасные вещи. По всем фронтам солдаты безнаказанно убивают офицеров. Недавно закололи штыками старого генерала, у которого из-за ранения были ампутированы обе руки. Освещать подобные случаи в прессе не рекомендуется. Единственный выход из кровавого тупика – ликвидация партии большевиков. Они разваливают армию, доводят солдат до состояния диких зверей, накачивают агитацией и спиртом, сжигают в людях остатки стыда и совести. На железных дорогах грабежи, по всей России горят деревни, обезумевшие толпы солдат сметают всё на своём пути, убивают, насилуют. Невозможно представить, что они русские, что они в своей родной стране.

Таня переехала к Павлу Николаевичу на Сивцев. Она успешно сдала вступительные экзамены, однако никто не был уверен, начнутся ли этой осенью занятия в высших учебных заведениях.

Полковник Данилов вместе с генералом Брусиловым посетил московских денежных тузов. На Ходынском поле стояло без дела несколько тысяч солдат. Брусилов надеялся, что миллиона за три можно купить их, чтобы в случае большевистского переворота иметь хоть какую-то армию. Тузы рассыпались перед старым генералом в комплиментах, но денег не дал никто.

У Павла Николаевича было небольшое фамильное имение под Самарой. Он собирался подать в отставку и уехать туда вместе с Таней. Она отказывалась, не могла оставить отца, брата, курсы. Долго спорили, даже ссорились, пока не пришло известие от бывшего управляющего, что имение разграблено, усадьба сожжена.

Андрюша увлечённо рисовал всё, что видел на улицах Москвы. Демонстрации, кумач, очереди у продовольственных лавок. Красный и чёрный карандаши быстро стачивались, краски нельзя было купить. Михаил Владимирович стал часто брать его с собой в госпиталь. Он боялся оставлять Андрюшу одного дома, ему надо было знать, что сын рядом.

Однажды они возвращались вечером пешком. Шли по Тверской, мимо разбитых витрин. Осколки хрустели под ногами. Ещё не стемнело, но улицы были пустынны. С них исчезли городовые, почти не осталось извозчиков, вечерами бродили безумные вооружённые люди. Было грязно и странно тихо. Моросил мелкий, совсем осенний дождь. Когда проходили Триумфальную площадь, сзади раздался топот нескольких пар тяжёлых солдатских сапог, мат, пьяный смех. Михаил Владимирович, не оборачиваясь, сжал руку сына и ускорил шаг.

– Барин, – произнёс сиплый голос, – как есть барин. Буржуйское отродье.

– Пинджак-то на нём хороший, – подхватил другой голос.

– А штиблеты, гляди, вроде мне впору будут. Ой, хороши штиблеты. Слышь, ты, блаародье, закурить у тебя не найдётся?

Михаил Владимирович резко развернулся, заслонил собой Андрюшу, сжал в кармане рукоять маленького именного револьвера.

Их было трое, с винтовками, в солдатских гимнастёрках навыпуск, без ремней, без погон. Фуражки сдвинуты на затылки, кокарды обшиты красным сатином. Лица красные, потные, глаза безумные. У одного, самого молодого, лиловый фингал под глазом. Мимо просеменила старушка, посмотрела испуганно, охнула, перекрестилась и поспешила прочь.

– Ой, грозно глядит блаародье, ой боюсь, – проблеял молодой, с фингалом.

– Тебя, буржуй, спросили. А ты молчишь. Ну, есть у тебя папиросы? – Дезертир постарше, бритый, рыхлый, оскалил щербатый род в издевательской улыбке.

– Папиросы? – профессор нащупал пальцем спусковой крючок. – Извольте, господа. Сейчас я вас угощу.

– Папа! – испуганно прошептал Андрюша.

И тут третий, молчавший до этой минуты, как будто проснулся, открыл заплывшие от водки глаза, громко рыгнул, шмыгнул носом и произнёс:

– Никак доктор? Михал Владимирыч?

– Да. Это я.

– Не узнаете меня? – дезертир криво, жалко усмехнулся. – Вижу, не узнаете. Ермолаев моя фамилия. Бывший фельдфебель. Вы мне руку правую спасли. Ну? Помните?

– Узнаю. Помню. Вы, кажется, собирались домой вернуться, к жене, к детям, к старухе матери. Зачем же вы здесь, Ермолаев?

Михаил Владимирович револьвер ещё держал, но в кармане. Двое товарищей молчали и смотрели с тупым любопытством. Ермолаев шмыгнул носом, глаза вдруг виновато забегали.