Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

Глава двадцать шестая

Москва, 2007

Охранник выкатил кресло на лестничную площадку, бережно вытащил из него Агапкина и внес его в лифт на руках. Старик был в строгой темно-синей тройке, в белоснежной рубашке, в галстуке и новеньких замшевых ботинках. Сверху Кольт накинул на него дубленку. В лифте попытался натянуть ему на голову вязаную шапку.

– Отстань. Авось не простужусь за три минуты, – сказал Федор Федорович, – сам надень, а то тебе всегда в уши надувает.

Черный джип Петра Борисовича стоял у подъезда. Шофер убрал сложенное инвалидное кресло в багажник, охранник усадил старика на заднее сиденье, сам сел вперед. Джип развернулся и покинул двор.

– Гоша, ты точно не забыл налить Адаму воды в миску? – спросил старик.

– Точно, Федор Федорович. Не забыл.

– А форточку в кабинете ты закрыл?

– Закрыл, Федор Федорович.

– Уверен? У меня куча бумаг на столе, будет сквозняк, они разлетятся, Адам не любит оставаться один, может из чувства протеста на них пописать. Такое уже случалось.

– Какой ты нудный, Федор, – тихо заметил Кольт.

Старик оставил охранника в покое и повернулся к нему:

– Петр, ты гарантируешь, что там не врубят громкую музыку?

– Гарантирую. Там очень тихо.

– А девушки подсаживаться за столик не будут?

– Ты издеваешься?

– Я серьезно спрашиваю.

– Нет. Девушек туда не пускают.

– Почему?

– Ну, если ты настаиваешь, мы можем сменить маршрут и поехать к девушкам.

– Ты, Петр, пошляк и циник. Твой дамский шарф пора бы уж постирать. Ты вообще его когда-нибудь снимаешь? Или даже спишь в нем?

– С чего ты взял, что он дамский?

– Мне так кажется. Скажи, пожалуйста, как проходит проверка? Удалось поймать кого-нибудь?

– Нет. Пока не удалось.

– Слушай, а может, тебе стоит взять Адама к себе на службу? Он их мигом вычисляет, ты сам это видел. Впрочем, к тебе могли больше никого не внедрять, а просто перекупить пару-тройку твоих юристов, финансистов. Ты хорошо им платишь?

– Да, Федор, мои сотрудники получают достаточно высокую зарплату.

Петру Борисовичу не нравился иронический тон Агапкина. Он уже немного остыл после шока, вызванного первой атакой, но все равно бледнел и вздрагивал.

Иван Анатольевич из Германии по телефону и по электронной почте спокойно и толково организовал негласную проверку сотрудников. Ольга Евгеньевна действовала через свои каналы. Ей сразу удалось выйти на автора нескольких разгромных статей, посвященных Светику. Автор без стеснения признался, что ему за Светика заплатили. Имя заказчика он назвать не может, но готов кардинально изменить свое мнение, если заплатят больше. Он объяснил, что за хвалебные рецензии тариф выше, поскольку их писать трудней, чем разгромные.

Петру Борисовичу все-таки удалось связаться с медиамагнатом, неприятную статью отловили и сняли в последний момент. Выяснилось, что магнат был недоступен, поскольку занимался своим ртом. Ему поставили сразу дюжину зубных имплантатов, он сутки не мог говорить. Но, как только обрел дар речи, заверил Петра Борисовича, что никакого злого умысла в принципе не было и быть не могло. Случайное стечение обстоятельств. Что-то там слетело, понадобилось срочно забить дыру, у верстальщицы в компьютерной базе оказался этот готовый материал, раньше она работала в другом издании, именно в том, которое собиралось печатать гадкий текст год назад, и так все странно, неприятно совпало. Виновные будут строго наказаны.

Петр Борисович принял это объяснение, пожелал магнату, чтобы его имплантаты благополучно прижились, сказал, что наказывать за оплошность никого не нужно, все это ерунда, тема закрыта. Они оба посетовали, что стали редко видеться, и помечтали, как бы опять слетать вместе в Норвегию на рыбалку.

Ольга Евгеньевна пошла по следу, она не верила в странные совпадения. В компьютере верстальщицы статья могла, конечно, случайно сохраниться, однако в своем изначальном виде. Вариант, который собирались напечатать сейчас, носил следы недавней правки. Ее мог внести только сам автор. Автора осторожно прощупали. Удалось выяснить, что он в последнее время дружит с одним из сотрудников пресс-службы фармацевта Брюзгалинда.

Все получалось удивительно гладко и логично. Брюзгалинд давно уж замыслил прикупить фирму «Генцлер». Петр Борисович его опередил.

– Я же объяснял, с тобой они не рискнут вести открытую игру, – сказал Агапкин, выслушав короткий отчет Кольта, – этот риск слишком велик для них и, в общем, не оправдан. Им главное крепко потрепать тебе нервы, чтобы ты переключил внимание с препарата на собственные злободневные проблемы. Они натравили на тебя сердитого фармацевта. Если ты ему дашь сдачи, для них еще лучше. Ты увлечешься схваткой и забудешь о Соне. Кажется, ты уже близок к этому.

– Перестань, с чего ты взял?

– Ты даже не спрашиваешь, как прошло мое тайное свидание с товарищем Раделом.

– Федор, тебе не стыдно? Ты разбудил меня среди ночи, велел срочно пустить за Раделом самых надежных наружников, ничего не стал объяснять и обещал, что все подробно расскажешь за обедом в клубе. Вот, мы уже почти приехали.

– Да, правда, – старик растерянно взглянул в окно. – Боже мой, Никитская. Вот он, особняк. Это ужасно, Петр, из-за тебя я ничего не успел разглядеть по дороге. Я из своей норы так редко выползаю, а все меняется. Как бы я хотел пройти пешком по Тверскому бульвару, по Патриаршим. Петр, знаешь, я в Кремль хочу.

– Пожалуйста. Ты бы раньше сказал, все можно устроить. Потерпи до апреля, станет тепло, сухо, повозим тебя в твоем кресле и по Патриаршим, и по Кремлю.

– Я пешком хочу.

Джип остановился. Шофер вытащил кресло из багажника. Швейцар открыл двери. Петр Борисович сам взялся за ручки кресла и ввез старика внутрь. Агапкин вертел головой, оглядывал стены, зеркала, ничего не говорил и, только когда кресло остановилось у стола, мрачно спросил метрдотеля:

– Платона куда дели?

– Платона? Кто это? Он у нас работал? Как его фамилия, простите?

– Нет. Он тут не работал. Он просто стоял. Афинский его фамилия. Настоящее имя Аристокл. Философ древнегреческий. Великий философ, хотя его теория идеального государства и заманчивый миф об Атлантиде принесли много бед человечеству. Вот тут, у зеркала, стоял его мраморный бюст.

– А-а, понятно, – метр почтительно кивнул, – но я что-то не помню здесь бюста.

– А я помню. Аристотеля уронили в сорок девятом. У него откололся нос. Здесь тогда был один из борделей товарища Берии. Безносого Аристотеля спрятали в подвал, Платон остался в одиночестве. Но теперь и его нет. Мастер, если б узнал, огорчился. Он любил эту мраморную пару.

– Простите, кто?

– Владелец особняка, Белкин Матвей Леонидович, Мастер стула международной масонской ложи «Нарцисс». Ну-с, чем станете потчевать?

Метр принялся подробно комментировать обеденное меню. Федор Федорович заказал себе суп из белых грибов и крабовую котлетку. Кольт ограничился порцией отварной севрюги.

– Ты худеть решил, Петр? – спросил Агапкин.

– Нет. Просто я не очень голоден.

– А по-моему, ты решил худеть. Шарфик сними. Тут тепло.

– Федор, что ты привязался к моему шарфу?

– Да так, не обращай внимания. А скажи, она давно ищет череп?

– Кто?

– Ну, та, у которой ты, старый фетишист, шарф украл. Ольга ее зовут?

– Елена. Знаешь, я тебя убью когда-нибудь.

– Ну, валяй. Сделай милость. Я тебя о черепе спросил не из праздного любопытства. Кто-нибудь знает, что она его ищет?

– Понятия не имею.

– Свяжись с ней и предупреди, чтобы она никому об этом не говорила. Там, вокруг развалин, сейчас много бродит всяких людей.

– Черные археологи? Вообще-то она знает, насколько опасно говорить о черепе Плута. Она сама все отлично понимает.

– И тем не менее ты с ней свяжись, Петр. Именно сейчас к ней могут обратиться с вопросами и предложениями. Нет, нет, не пугайся, ее они не тронут. Просто предупреди, если кто-то спросит об артефакте, пусть скажет, что, по ее версии, он никак не может быть спрятан в развалинах храма сонорхов, и, вероятней всего, искать его следует в Германии, на острове Зюльт, на старом маяке.

– Так, Федор, давай-ка сначала и по порядку.

– Ох, Петр, где начало? Где конец? И какой тут может быть порядок? Кажется, мне удалось крепко озадачить товарища Радела. Он ведь явился в Москву вовсе не для того, чтобы скупить всю желтую прессу и натравить ее на тебя. Сначала я именно так думал, но потом сообразил, что явился он не по твою, а по мою душу. И это прекрасно. Это значит, что они по-прежнему верят в волшебные свойства хрустального черепа. Для них он важнее Святого Грааля, копья Лонгина. Есть миф, будто именно череп – недостающее звено. Когда червь попадает в организм человека, необходимо, чтобы череп при этом присутствовал, его надо особым образом подсветить, из глазниц польются лучи. Они проникнут через зрачки в мозг, в шишковидную железу. Эпифиз – светочувствительный орган, он впитает лучи, и операция пройдет успешно. Эффект омоложения будет достигнут.

– Федор, это правда? – шепотом спросил Кольт и смущенно кашлянул.

– А ты как думаешь?

– Ну, не знаю. Мало ли?

– Это, разумеется, полнейший бред. Главное, что имхотепы верят. Поскреби любого, самого утилитарного прагматика, самого ярого материалиста, там у него в башке такая мракобесная каша из мифологем, суеверий, мистики. Имхотепы хотят гарантий, не научных, так магических, разница, кстати, весьма относительна. Версия с черепом их устраивает. Я попытался внушить Раделу, что череп спрятан на острове Зюльт и найти его может только Соня.

– Да что за череп, объясни, наконец?

– Таких артефактов пока найдено всего два. Фокус в том, что они изготовлены из цельных кристаллов кварца. Как удалось их вырезать, до сих пор никто не понимает. Следов обработки металлическими инструментами нет. Полировали их, видимо, какой-то специальной пастой. Но чтобы вручную отполировать поверхность кристалла до такой изумительной гладкости, понадобилось бы лет триста непрерывного труда. Версия о том, что существует третий хрустальный череп, череп Плута, возникла недавно. Плут на нескольких своих картинах изобразил прозрачную, светящуюся изнутри адамову голову. Человеческая черепушка много чего символизирует, ее любили рисовать разные живописцы, с ее помощью гадали, колдовали, философствовали, как принц Гамлет. Но все это были черепа костяные, натуральные. Только у Плута он прозрачный. Никто не придавал этому значения до начала двадцатого века. Впрочем, подробности тебе пусть расскажет твоя Елена Прекрасная. А я, извини, поем свой супчик.

Старик аккуратно заправил салфетку за ворот. Официант, склонившись к уху Кольта, прошептал:

– Петр Борисович, вас к телефону, трубочку возьмите, пожалуйста.

Поскольку мобильная сеть в особняке пропадала, Кольт предупредил наружников, которые вели Радела, чтобы звонили сюда в клуб по городскому. Агапкин отложил ложку и замер.

– Он купил билет до Парижа, вылетает в час ночи, – сказал наружник, – какие будут указания?

– Давайте за ним. Будьте на связи, я перезвоню. Людей возьмите побольше, самых лучших.

– Ну, что? Что? – Агапкин нетерпеливо ерзал в кресле.

– Твой Радел летит в Париж.

– Отлично! – старик хлопнул в ладоши. – Он клюнул!

– То есть?

– Ну, он же у них Альфред Плут. А если он Плут, то обязан знать, где спрятан череп. До вчерашнего вечера он был уверен, что бесценный артефакт надо искать в Вуду-Шамбальской степи, под развалинами храма. Но теперь он летит в Париж. Думаю, он связался с Хотом, сообщил ему новость, и Хот приказал ему явиться срочно на яхту. Им необходимо это обсудить. По моим расчетам, в Ла-Манш они должны войти в ближайшие сутки. Хотя я не исключаю, что они сделают огромный крюк, вокруг Британских островов.

– Зачем?

– В Па-де-Кале для них тесновато, судов много, пограничники шныряют, а им сейчас лучше избегать людных мест. Они не торопятся. Однако причалить им нужно. Пополнить запасы пресной воды, еды, топлива. Путь у них далекий, к островам Зеленого Мыса, этот их Анк где-то там.

– Западное побережье Африки, – Кольт наморщил лоб, – а там что за государство?

– Кабо-Верде, республика, до семьдесят пятого была португальской колонией, лет пятьсот, наверное. Тепло, рыбы много. Островки, островки, на них горы и долины. Вот оттуда вытащить Соню будет совсем не просто.

– Можно подумать, сейчас это просто, – Кольт грустно усмехнулся. – Я закурю, не возражаешь?

– Не возражаю. Завидую. Судя по тому, что летит он именно в Париж, они все-таки выбрали короткий путь. Если бы пошли в обход, он бы летел сейчас в Глазго или в Дублин. Главное, чтобы твои люди его не упустили.

– Иван отправил за ним самых опытных и сильных людей.

– Не сомневаюсь. Все сейчас зависит от них. Франция – это все же не Кабо-Верде. Не думаю, что Эммануил Хот успел скупить и завербовать всю полицию Нормандии. Яхта причалит между Ла-Маншем и Бискайским заливом, где-то в районе мыса Ра. Там много маленьких портовых городков. В одном из них Радела возьмут на борт.

– Так, может, попытаться вытащить Соню с этой чертовой яхты прямо там, в порту?

– Петр, ты очумел? – старик покраснел и хлопнул ладонью по столу. – Что значит – попытаться? Ее надо вытащить именно там, и только там!

Кольту принесли рыбу. Старик принялся за свой остывающий суп. Несколько минут ели молча.

– Они не вернутся на Зюльт, – пробормотал Кольт и отодвинул тарелку, – поджог, убийство, похищение человека. Этот Хот не дурак, он не станет так рисковать.

– Да, риск огромный. Но и соблазн велик. Они вернутся, но не скоро, года через два-три. Я не готов ждать. Соня и Миша тем более.

* * *

Москва, 1919

«Кажется, я разгадал тайну».

Михаил Владимирович едва не написал эту фразу в своей тетради, но в последний момент рука его дрогнула. Чернила капнули на бумагу, возникла жирная черная клякса. Она получилась странно аккуратной, квадратной.

Он почему-то разволновался и принялся обводить квадрат, выравнивать края. Он вспомнил, как зимой 1915 года в Петрограде попал на выставку молодого модного художника Казимира Малевича.

«Новое искусство» Михаила Владимировича совсем не волновало. На выставку в старинном особняке на набережной Мойки его привел сын Володя. Профессору было скучновато, его больше развлекали посетители, чем полотна. Глядеть на живые лица было куда интересней, чем на грубых, плоских разноцветных монстров, развешанных по стенам. И все-таки одно произведение глубоко врезалось в память.

В углу, на особенном, почетном месте, висело полотно, черный квадрат на белом фоне. Это нельзя было назвать картиной. Скорее, просто хулиганство. Но чернота странным образом притягивала взгляд, звала внутрь себя. Не меньше дюжины посетителей стояли рядом с профессором и неотрывно смотрели, хотя смотреть было совершенно не на что. Малевич изобразил абсолютное, безбожное, бессмысленное небытие, как будто прорубил окно в ад.

После выставки, вдрызг разругавшись с сыном, который назвал «Квадрат» футуристической иконой, Михаил Владимирович отправился в Никольский собор, чтобы успокоиться, побыть возле настоящих икон. Однако «Квадрат» упорно вставал перед глазами.

Теперь, в марте девятнадцатого, понятно, что это было не хулиганство, не эпатаж, а весьма точное злое пророчество.

Михаил Владимирович машинально обводил пером квадратную чернильную кляксу. Он перестал доверять даже бумаге. Он больше не верил тишине и пустоте своего родного кабинета. Как будто стены стали прозрачными и кто-то заглядывал ему через плечо.

Дело не в том, что довелось пережить столько обысков. Когда приходили обыскивать, интересовались вовсе не его записями. Искали золото, драгоценности, меха, фарфор. Все, что было возможно, из квартиры давно уж выгребли. В последний раз группе товарищей приглянулся серебряный, с бирюзой, оклад няниной иконы. Образ Иверской Божьей Матери пятнадцатого века для няни был главной ценностью в жизни. Михаилу Владимировичу удалось уговорить их оставить икону, он снял и отдал оклад. Спасибо, что сжалились над старухой, она так горько плакала. Впрочем, какая уж тут жалость? Просто они, к счастью, не догадались, что темный кусок дерева стоил раз в сто дороже серебряной с бирюзой рамки.

Обысков давно уж не было. Вернулась горничная Мариша. Теперь хозяйство не отнимало у Тани столько сил и времени. Она уволилась из больницы. Днем училась, вечером вместе с Михаилом Владимировичем работала дома, в лаборатории.

Миша подрос, няня Авдотья Борисовна оставалась еще достаточно крепкой и энергичной, несмотря на возраст, гуляла с ним, укладывала спать, рассказывала сказки, как когда-то Михаилу Владимировичу, Тане, Андрюше.

В квартире стало тепло и чисто, керосину давали вдоволь. Дров хватало, чтобы холодной зимой протопить две жилые комнаты и лабораторию.

В лаборатории в стеклянных клетках жили белые крысы и морские свинки. Они питались отборным зерном, свежей морковкой. Давняя мечта Михаила Владимировича – цейсовский микроскоп красовался на отдельном столике. Как по волшебству, появлялось все, что требовалось профессору для опытов.

К Михаилу Владимировичу приставили помощника, маленького бойкого чекиста с гордой фамилией Сокол. По образованию он был фельдшер. В лабораторию профессор его не пускал, да Сокол и не рвался туда. Целыми днями летал по городу, по всяким комам, главкам. Доставал глицерин, спирт, шовный шелк, иглы, приборные стекла, пробирки, воск и канифоль для «менделеевской замазки». В его лексиконе мелькали чудесные словечки: «центржир», «центрсмола», «завгубсоцстрах».

В Москве почти не осталось магазинов, лавок, аптек. Торговля была национализирована. С домов содрали вывески, обнажилась старая штукатурка, и стены стали разноцветными. Мимо этих стен носились мальчишки с папиросами, спичками, газетами. Все можно было достать на Сухаревке, но деньги почти ничего не стоили, происходил натуральный обмен.

Заведение, в котором теперь числился Михаил Владимирович, называлось Медсанупр и представляло собой маленький госпиталь для обитателей Кремля. Консультант Медсанупра профессор Свешников получал классовый паек по первой категории. В день фунт хлеба, перловая крупа, селедка, вобла, спички, керосин.

Квадратная клякса росла, стала огромной, заняла почти всю страницу. Соотношение белого фона с чернотой совпало с пропорциями полотна Малевича. Профессор аккуратно вырвал страницу, скомкал ее и кинул в холодную печь. Обратная сторона этой страницы была заполнена записями, которые не предназначались для посторонних глаз.

«Кажется, я разгадал тайну». Слишком опрометчиво сказано. До разгадки еще очень далеко, пока есть только смутные, интуитивные предположения, которые трудно сформулировать. Тем более что от усталости и страха голова идет кругом.

– Глаза и уши теперь повсюду, – предупредил Федор, – нынешняя неразбериха – опасная иллюзия. Вы должны быть осторожны не только в словах, но и в своих записях. Лучше не вести дневников.

– Но хотя бы думать можно? Мысли они читать не научились? – спросил Михаил Владимирович.

– Уже давно работают над этим. Некто Барченко сконструировал специальный шлем. Но и без всякого шлема они умеют так допрашивать, что выложишь, искренней, чем на исповеди, все свои сокровенные мысли и чувства, даже те, о которых сам прежде не догадывался.

– Много там таких специалистов?

– Пока не очень, но все впереди. Это только начало.

Хотелось обмануться, убедить себя, что Федя преувеличивает. Кто, в самом деле, полезет в личные записи профессора Свешникова? Смешно представить человека вроде товарища Сокола, ночью, в кабинете, со свечой, читающего лиловую тетрадь.

Но, почти не отдавая себе в этом отчета, Михаил Владимирович не называл имен, не описал в своей тетради ни одного из случаев введения препарата людям. Мысль о том, что прочитать все-таки могут, не покидала его.

Теперь Михаил Владимирович видел скрытую механику событий. Он, как и Федя, стал свидетелем жизни на вершине платоновской пирамиды.

Там, внутри Кремлевских стен, сушилось на веревках батистовое белье наркомовских жен, гуляли тиф и грипп «испанка». Неизвестно, чего больше боялись новые жители древних царских палат – эпидемий или друг друга. Страх потерять власть пересиливал страх смерти. Это постоянное напряжение, взаимная подозрительность выматывали новых властителей. Они старались выглядеть бодрячками, несгибаемыми оптимистами, завзятыми остряками, верными товарищами и компанейскими ребятами.

Здоровых людей среди них не было. Туберкулез, неврозы, психозы, мания величия и мания преследования. Вот с чем приходилось сталкиваться Михаилу Владимировичу. При этом каждый тщательно скрывал свои недуги, чтобы никто не воспользовался его слабостью, чтобы не провели без него какого-нибудь важного заседания, не сплели интригу за спиной, не оттеснили, не скинули с вершины.

Вождь страдал тяжелей остальных. Головные боли, бессонница, судорожные припадки. Это напоминало атеросклероз. Но такой диагноз был лишь отговоркой, косвенным признанием ограниченности и бессилия медицины.

Маленького лысого эмигранта Ульянова пожирала изнутри неведомая тварь, имя которой он дал сам, условное имя, один из многих его псевдонимов. Ленин.

Ульянов тосковал по Швейцарским Альпам, по венским кофейням, рвался из Кремлевских стен за город, на дачу в Горки. Ему нравилось гулять по лесу, собирать грибы, кататься на велосипеде, он легко находил общий язык с чужими детьми и жалел, что своих детей у него нет. Он любил кошек, музыку Бетховена, сестер Анну и Марию, брата Дмитрия, свою жену, некрасивую больную женщину по прозвищу Минога. Он обожал «дорогого друга» красавицу Инессу.

– Помереть не боюсь, однако в одночасье вряд ли получится, боюсь паралича и маразма, – смущенно признавался Ульянов.

Все, кто пытался противостоять новой власти, ненавидели и клеймили Ульянова, называли его злодеем, ничтожеством, недоучкой, высмеивали, цитировали бред его статей и речей, ужасались, возмущались.

Так ли уж важно, каким он был человеком, если от человека мало что осталось? Почти все живое в нем сожрала внутренняя ненасытная тварь. Великий вождь товарищ Ленин. Откуда взялось чудовище, почему стало править Россией, это уже другой вопрос. Одержимости и фанатизма одного Ульянова вряд ли хватило бы, чтобы такое могло случиться не только с ним самим, но с огромной страной.

Механизм был запущен и набирал обороты. Миллионы людей продолжали убивать, грабить и мучить друг друга. Тварь радовалась всякой крови, любому проявлению ненависти. Ей плевать, кто, кого, за что ненавидит. Главное, чтобы ненависти было много, как можно больше. Тварь питалась ненавистью, росла, крепла, всерьез и надолго устанавливала свое господство.

Осматривая вождя, Михаил Владимирович физически чувствовал ледяное зловонное присутствие и молился молча, не разжимая губ.

– Всякий боженька есть труположество, – объявляла тварь, подмигивала и грозила пальцем.

– Мозг мой болен, вот эта ваша микстура хорошо помогает, – бормотал измученный человек после очередного припадка.

Тварь была неутомима, строчила, строчила человеческой рукой бесконечные декреты о расстрелах, заложниках, распределении мыла, изъятии остатков хлеба у крестьян, национализации швейных машинок и строжайшем учете мануфактурных пайков. Тварь хихикала, изрыгала непристойную брань, на митингах поливала толпы людей потоками словесных нечистот, издевательской ахинеей речей и воззваний.

Ульянов интересовался, как продвигаются опыты. Михаил Владимирович рассказывал ему о работе желез, о загадочных свойствах эпифиза, говорил, что ищет способ воздействия, но торопиться нельзя, к тому же необходимых компонентов не хватает, за ними надо отправиться в экспедицию, в Вуду-Шамбальскую степь, однако из-за войны это пока невозможно.

Вождь каждый раз вначале слушал внимательно, потом отвлекался. Медицинские подробности утомляли его. Звонил телефон. Секретари приносил бумаги. Он извинялся и отпускал Михаила Владимировича, не дослушав.

Однажды он вдруг воскликнул:

– А, я понял! Это как у Маркса! «Идеальное есть материальное, пересаженное в человеческую голову и преобразованное в ней».

Именно эту фразу Михаил Владимирович зачем-то записал в тетради и вздрогнул от резкого телефонного звонка.

Было раннее утро. Он едва успел умыться и переодеться. Автомобиль ждал. На этот раз предстояло посетить товарища Свердлова.

Всесильный председатель ВЦИК и секретарь ЦК вернулся из инспекционной поездки. Его спецпоезд остановился под Орлом. Бастовали железнодорожные рабочие. Товарищ Свердлов отправился их агитировать. Он отлично умел это делать. Однако рабочие были слишком нервны и голодны для митинга, вместо того чтобы послушать товарища Свердлова, они стали его бить.

Яков Михайлович не отличался физической силой и выносливостью, к тому же был болен «испанкой». Охрана вмешалась поздно. В Москву Свердлов вернулся с сотрясением мозга и пневмонией.

Свердлова вождь не любил, но ценил за полезность делу. В последнее время отношения между ними стали портиться. Яков Михайлович был бандит, очень умный, осторожный, хитрый. Никаких иллюзий насчет справедливого переустройства мира во имя счастья трудящихся он не питал. Он хотел только власти и денег, чем больше, тем лучше. Возможно, конечной его целью было занять место Ленина, но тварь не сочла его достойным преемником. Или просто он уже выполнил свои функции, и дальнейшее его существование больше не имело смысла.

Кремлевские врачи, осмотрев его сразу после возвращения, объявили, что никакой опасности нет, организм молодой, крепкий, Яков Михайлович отлежится и встанет.

Он действительно встал, хотя делать этого не стоило. Девятого марта он явился на заседание Совнаркома, провел заседание президиума ВЦИК. Шла подготовка к очередному партийному съезду, он не мог не принять участия. Кремлевские врачи отлично понимали такие вещи и старались не огорчать влиятельных пациентов несвоевременными запретами.

Михаила Владимировича вызвали слишком поздно, он застал председателя ВЦИК в агонии. Ничем уж нельзя было помочь. В коридоре его ждал Федор.

– Ильич просил зайти, – сказал он хрипло и добавил на ухо, шепотом: – Этот зверь самый злобный, теперь должно стать легче.

Ленин выглядел усталым и грустным. Но оказалось, что грустит он вовсе не из-за Свердлова. В Петрограде умер от тифа Елизаров, муж Анны Ильиничны. Вместе с Крупской вождь собирался на похороны.

В кабинете находилось несколько человек. Дзержинский, Троцкий, Стасова. Со всеми Михаил Владимирович был знаком, только одно лицо оказалось для него новым.

Коренастый кавказец курил возле окна. Черная, густая, давно не мытая шевелюра, черные толстые усы, низкий лоб. Черты тяжелые, грубые.

– А вот, познакомьтесь, профессор. Наш Коба. Прошу любить и жаловать.

Коба отложил папиросу, шутовски поклонился, шагнул навстречу. Темная смуглая кожа была побита оспой. Карие глаза смотрели внимательно и спокойно. Веки припухли, белки покраснели. Вероятно, недосыпал, как все они.

Рукопожатие его оказалось слабым, ладонь влажной. Он говорил с сильным кавказским акцентом.

– Сталин. Здравствуйте, товарищ Свешников. Знаете, как любит повторять Ильич? Врачи-товарищи в девяноста девяти случаях из ста ослы. Так, может, лучше обращаться к вам господин Свешников?

– Иосиф, это именно тот единственный случай из ста, когда врач-товарищ не осел, – сказал вождь.

– Спасибо, Владимир Ильич, я это запомню, – кивнул Сталин и сощурился в лукавой улыбке.

– Вот азиатище! – заметил Ленин и засмеялся.

Вслед за ним засмеялись все, кроме Троцкого.

* * *

Ла-Манш, 2007

«Бобренок уютно сопел у меня под мышкой. Еще не поздно было выбраться из хатки, попытаться убежать, уползти. Я принял решение. Я не дамся им в руки живым, буду сопротивляться до последнего дыхания. Надо только собраться с силами, скинуть ботинок, второй все равно утонул, а скрываться в одном ботинке сложнее, чем босиком. Я ждал, что голоса будут приближаться. Но они звучали все там же. Женщина и офицер охраны не двинулись с места.

– Мисс Денни, почему вы раздеты? Где ваш плащ?

– Офицер Освальд, я была так возмущена, что забыла надеть плащ. Вы должны увидеть это своими глазами. Идемте!

– Куда, мисс Денни? Объясните, в чем дело. Что вас так возмутило?

– Офицер Освальд, известно ли вам, что лужайка перед моей верандой является частью лаборатории, а вовсе не полигоном для тренировок ваших головорезов?

– Простите, мисс, я вас не совсем понимаю. Какая лужайка? О чем вы?

– Лужайка, на которой я выращиваю лекарственные растения, необходимые для моих опытов. Вот уже несколько часов там пасется дюжина ваших солдат, они своими грубыми сапогами беспощадно вытоптали мои нежные побеги. Там бессмертник, душица, ноготки. Все погибло, идите, взгляните!

– Виноват, мисс Денни, но меня никто не предупреждал о лужайке, я знаю, что ваши травки и корешки вы выращиваете в теплице.

– Офицер Освальд, я слишком замерзла и устала, чтобы обсуждать с вами ботанические вопросы. Если вы сию минуту не прикажете солдатам уйти подальше от моей виллы и никогда больше к ней не приближаться, я буду жаловаться самому Великому Магистру. Идемте, я хочу, чтобы вы увидели это варварство своими глазами!

Мне не удалось услышать продолжения диалога. Шаги и голоса стали удаляться. Она уводила офицера. Теперь я мог бы успокоиться и поспать немного. Однако не получалось.

Ее голос, интонации, манера говорить не давали мне покоя. Мисс Денни была удивительно похожа на одного человека. Я видел ее лицо смутно, мельком и тем не менее почти узнал ее, настолько очевидным было сходство.

Меня раздирали противоречивые чувства. «Не она, разумеется, не она, ты ошибся», – повторял я про себя до тех пор, пока не заснул.

Неизвестно, сколько прошло времени.

Я открыл глаза в кромешной темноте оттого, что меня сильно дергали за ногу.

– Вы проснетесь, наконец? Эй, вы там не умерли? О, Боже, ну что мне с вами делать? Свалился на мою голову, спит, как у себя дома! Да просыпайтесь же!

– Простите, сейчас встану, – промямлил я и попробовал приподняться.

– Осторожней, прошу вас, вы разрушите бобровую хатку, бобры ужасно волнуются, я обещала им, что все будет хорошо, не подведите меня, выползайте потихоньку, вот так, не спешите, я помогу.

Кое-как я выбрался из своего убежища. Моросил мелкий холодный дождь.

– Можете встать?

– Я попробую.

Первая попытка оказалась неудачной. У меня подкосились колени, сильно закружилась голова.

– Послушайте, у нас очень мало времени. Идти недалеко, но я не сумею дотащить вас на себе, а помочь нам некому. Ну-ка, выпейте, – она поднесла к моим губам горлышко фляги.

Я подумал, что глоток спиртного сейчас меня прикончит. Однако во фляге оказался какой-то густой травяной отвар с привкусом меда и лимона. Он был еще теплый, я вылакал почти все, и мне стало значительно лучше.