Текст книги "Избранные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-22 (СИ)"

Автор книги: Полина Дашкова

Мельник утверждал, что именно эта идея положила начало современной геронтологии. За прошедшие сто двадцать пять лет наука шагнула так далеко, что теперь человек может позволить себе эту роскошь.

Доктор Мельник рассуждал вполне логично. Живая система, в отличие от мёртвого механизма, обладает способностью как самовосстановления, так и саморазрушения. Величайшим достижением сегодняшней науки является разработка нанотехнологий, то есть технологий манипулирования отдельными атомами и молекулами. Именно при помощи нанотехнологий в ближайшем будущем создадутся молекулярные роботы. Эти мудрые микроскопические твари будут питаться солнечной энергией и воспроизводить самих себя. Их станут вводить в клетку и менять её изнутри таким образом, чтобы она, клетка, не болела, не умирала, а совсем наоборот.

Геном человека – всего лишь программа. Любую программу можно перенастроить, то есть отменить старение.

«Мы же не стали ждать, когда природа подарит нам крылья, и изобрели самолёт, – заявлял биолог, – точно так же мы не собираемся бездействовать, пока эволюция соблаговолит подарить нам дополнительные десятилетия жизни».

На одном из форумов профессору задали вопрос: а как же быть с проблемой перенаселения? Если программа по омоложению начнёт работать, если средняя продолжительность жизни повысится втрое и при этом будет рождаться такое же количество детей, то очень скоро людей станет слишком много. Это неминуемо приведёт к перенаселению планеты, снижению качества жизни, начнутся экономические кризисы, экологические катастрофы, войны, голод, эпидемии, то есть природа постарается вернуть прежнее равновесие, удобное для неё, а не для нас.

«Конечно, – отвечал профессор, – деторождение придётся строго контролировать, на государственном уровне. На одну пару – не больше одного ребёнка, и то после тщательной проверки здоровья желающих этого ребёнка завести. Возможно, придётся ввести законы о принудительном прерывании беременности и стерилизации. Но психологически это будет не так уж сложно. Инстинкт продолжения рода тесно связан со страхом смерти. Люди стремятся оставить потомство, чтобы через него, хотя бы косвенно, продлить своё физическое бытие. В детях они любят и берегут прежде всего собственный образ и подобие, то есть самих себя. Сегодняшний человек морально вполне готов к тому, чтобы пожертвовать сиюминутными, сомнительными радостями материнства и отцовства ради продолжения собственной жизни. Да и сама природа ясно указывает нам путь. Не стареют и не умирают только амёбы, бактерии, то есть существа, которые размножаются не половым способом, а простым делением. Это своего рода естественное клонирование. Возможно, следующим нашим шагом станет именно отказ от полового размножения».

– Ну ты даёшь, парень, – пробормотал отставной полковник, глядя красными сонными глазами в экран компьютера, – интересно, кто ты? Искренний псих с манией величия или хитрый шарлатан?

Судя по тому, что НИИ гистологии, в котором Мельник Б.И. заведовал лабораторией, оставалось бюджетной организацией, никаких дотаций не получало и остро нуждалось в деньгах, Мельник был искренним психом.

«Мои исследования тормозятся исключительно из-за нехватки средств, – жаловался доктор, – косность нашей системы, бюрократические рогатки, научная безграмотность и недальновидность как государственных чиновников, так и представителей частного капитала, наконец, зависть коллег – всё это не даёт мне возможности работать быстро и плодотворно. Я и мои сотрудники вынуждены пользоваться устаревшим оборудованием. Само здание института давно обветшало, текут потолки, засорена канализация, стены поражены грибком. Мы получаем копейки и держимся на одном лишь энтузиазме».

Иван Анатольевич уже стал сожалеть о времени, потраченном на чтение всей этой наукообразной ахинеи. Он зевал и тёр глаза, но вдруг, в очередном интервью с Мельником, наткнулся на любопытный пассаж.

«К началу двадцатого века существовало более двух сотен концепций старения. Проводилось множество опытов, в том числе и в России. Девяносто девять процентов заканчивалось неудачей. Развитие науки было достаточно высоким, но с сегодняшним его, конечно, сравнивать нельзя. На сегодня главный, решающий шаг в решении проблемы старения – биокибернетика, новая синтетическая наука…

– Вы сказали – девяносто девять процентов, – перебил корреспондент, – значит, кто-то из учёных сумел добиться положительного результата?

– Ничего не рождается из ничего. Геронтология не стала бы самостоятельной наукой, если бы путь её состоял из одних лишь поражений.

– То есть случались всё-таки победы?

– Безусловно. Не так давно и не так далеко, а именно в России, во втором десятилетии двадцатого века. Но вы знаете, что это было за время. Первая мировая война, потом две революции, Гражданская война. Погибали и пропадали люди, терялись документы. Голод, разруха. Был учёный, которому удалось добиться потрясающих результатов, но сейчас говорить об этом, как о научном факте, бессмысленно.

– Кто? Назовите хотя бы имя? Мечников? Павлов? Богомолец?

– О, вы неплохо подкованы. Но не угадали. Учёного звали Михаил Владимирович Свешников. Он был военный хирург. Биология для него являлась чем-то вроде хобби, к своим опытам он относился весьма легкомысленно и, когда добился потрясающих результатов, вероятно, даже не понял, что произошло. Или не захотел понять. Видите ли, продление жизни – это та область, где наука смыкается с метафизикой, и, чтобы сознательно работать, нужно обладать определённой широтой взглядов, мыслить смело и прогрессивно. При всей своей одарённости Свешников оставался человеком недалёким, косным, не сумел перешагнуть пошлые нравственные табу, остался рабом лживой христианской морали.

– Погодите, так что же всё-таки ему удалось сделать? Кого он омолодил и как? – не унимался корреспондент.

– Сейчас это уже неважно. Какая разница, где начиналась дорога, по которой никто не пошёл? Путь Свешникова давно зарос бурьяном. Он устарел. Современная наука осваивает другие, новые, по-настоящему перспективные пути».

Дальше шёл всё тот же рассказ о нанотехнологиях и молекулярных роботах.

– Свяжись-ка с ним. Он что-то знает о Свешникове, – сказал Кольт, выслушав доклад Зубова.

– А сам он, этот Мельник, вас не заинтересовал? – осторожно спросил Иван Анатольевич.

Кольт поморщился и махнул рукой.

– Пустозвон с манией величия.

– Но он всё-таки учёный, доктор наук. Вдруг эти его молекулярные роботы смогут омолаживать клетки?

– Ерунда. Не верю. Мне нужен Свешников.

– Но почему?

Через минуту Зубов пожалел, что задал этот вопрос. Его шеф вдруг рассердился и заорал:

– Думай, думай головой, а не задницей! Почему, спрашиваешь? Отвечаю! Да потому, что человек – не компьютер! А твой Интернет – информационная кормушка для лохов! Ищи серьёзные источники! Будешь лохом – уволю!

Москва, 1916

Володя слёг с двусторонней пневмонией. Если бы не это, Агапкин наверняка не выдержал бы, рассказал профессору и Тане о том, как принял роды впервые в жизни и что случилось потом.

А случилось следующее. Сысоев спал в гостиной, на раскладной койке. Пьяный храп его раздавался на всю квартиру. Худолею пришлось самому выносить ночную вазу. Он не знал, что делать с грудой окровавленного белья. Агапкин сказал ему, что, если выбросить где-то поблизости, это может вызвать подозрения у полиции. Разумнее сложить в плотный мешок, доехать до ближайшего лазарета. Там незаметно подбросить на свалку на заднем дворе. А на обратном пути купить всё необходимое для Зины и ребёнка.

Худолею ничего не оставалось, как согласиться. Когда он ушёл, Агапкин обнаружил, что входная дверь заперта снаружи. На всякий случай проверил дверь чёрного хода на кухне. Там висел амбарный замок. Но телефон работал, Зина продиктовала номер, и Агапкин позвонил её замужней старшей сестре, Анне.

Горничная долго не хотела звать её к телефону, устроила настоящий допрос, кто он и что нужно. Однако Анна всё-таки подошла. Он довольно путано объяснил испуганной даме, что Зина попала в беду.

– Как можно скорее подъезжайте на Мясницкую, к дому номер двенадцать, но не к подъезду, а со стороны Кудрявого переулка, к первому от угла окну.

– Кто вы? В чём дело? Моя сестра сейчас далеко от Москвы и никак не может находиться в доме на Мясницкой. Если вы говорите правду, почему не дадите ей трубку? Я поверю, только когда услышу её голос.

– Ей тяжело вставать, три часа назад она родила девочку. Я врач, принял роды. Я знаю, вы и родители уверены, что Зина под Вологдой, в монастыре, послушницей. Позже она вам все расскажет сама. Её нужно забрать отсюда, здесь нехорошо, опасно. Привезите для неё тёплую одежду и какие-нибудь вещи для новорождённой. Ждите под окном.

– Боже мой, погодите, как – родила? От кого?

Разговаривая, он заметил, что храп затих. Через минуту Сысоев появился в прихожей, опухший, но трезвый и злой. Он уставился на Агапкина своими бараньими глазами. В руке он сжимал изящный дамский пистолет. Не простившись с Анной, не получив никакого утвердительного ответа, Федор положил трубку на рычаг. Он вовсе не был уверен, что Сысоев не слышал последнюю часть разговора, но, нагло глядя в бараньи глаза, произнёс самым беззаботным тоном:

– Я телефонировал в госпиталь, предупредил, что сегодня не приду. Послушай, брат, тебе не помешало бы опохмелиться или хотя бы рассолу выпить. Ну, что ты тычешь в меня дулом? Все равно стрелять не станешь. Что скажет Мастер, если в его квартире окажется труп? И возможно, не один, а два. Состояние Зины критическое. Кровотечение, горячка. Без моей помощи вы не обойдётесь.

Сысоев сопел, раздувал ноздри, но пистолет опустил. Агапкин отстранил его с прохода, вернулся к Зине и плотно закрыл дверь.

– Аня обязательно приедет, – сказала Зина, выслушав его отчёт о телефонном разговоре, – но вы знаете, окно забито.

Осмотрев двойные рамы, Агапкин тихо присвистнул. Толстые медные гвозди были вбиты накрепко. Если, допустим, попробовать вытащить при помощи скальпеля, всё равно на это уйдёт несколько часов, и вряд ли что-то получится. А учитывая, что в любой момент может войти Сысоев или Худолей вернётся, эта затея вообще смысла не имеет.

Но всё-таки скальпель – вещь полезная.

Федор отправился к Сысоеву. Нашёл его на кухне. Бывший дьякон стоял спиной к двери и поедал квашеную капусту, пальцами, из бочонка. Брюки были тесны ему, карман заметно оттопыривался. Стало быть, пистолет там.

Через минуту острие скальпеля сверкнуло перед глазами изумлённого поэта и мягко прижалось к его сонной артерии. Сысоев поперхнулся капустой и стал кашлять.

– Не двигайся, – предупредил Агапкин на всякий случай, – уж кто-кто, а я трупов не боюсь.

Поэт захлёбывался кашлем. Левой рукой Федор вытащил пистолет, положил в свой карман и сильно хлопнул бывшего дьякона по спине. Кашель прошёл.

– Где ключ?

– Не знаю.

– Подумай!

– Клянусь, не знаю. Ищи, если хочешь.

На поиски не было времени. Агапкин оглядел замок на двери, потом посмотрел на Сысоева. Тот выкатил свои бараньи глаза так, что казалось, они сейчас вывалятся из орбит.

– Ступай в гостиную и сиди там тихо, не высовывайся. Будешь мне мешать, либо умрёшь, либо пойдёшь на каторгу. Я знаю, что горло репортёру Вивариуму в трактире Поликарпова перерезал ты.

Агапкин блефовал. На самом деле репортёра прикончил наёмный убийца за двадцать пять целковых. Никто из братьев его кровью рук не пачкал. Но хитрый Худолей обставил все таким образом, что все оказались причастны. Он устроил в узком кругу нечто вроде судебного заседания, на котором был вынесен приговор мерзавцу репортёру за упорные попытки разглашения тайны, принадлежащей Ложе. Вначале всё это выглядело как очередной спектакль, пафосный, но увлекательный. Приговор записали на бумаге, с гербом Ложи, и все присутствовавшие поставили под ним свои подписи.

«Кстати, было бы нелишне найти эту бумагу, – подумал Агапкин, – но вряд ли возможно. Худолей надёжно её спрятал».

Проводив оцепеневшего поэта в гостиную, он закрыл дверь и вернулся на кухню.

Железные петли, на которых висел замок, были привинчены к двери и к косяку. Действуя скальпелем как отвёрткой, Федор максимально ослабил винты. Теперь достаточно было дёрнуть, чтобы вся конструкция отвалилась. Агапкин вернулся к Зине.

Оставалось ждать, кто явится первым, Анна или Худолей.

Через тридцать минут под окном остановилась закрытая карета. Из неё вышла молодая дама, одетая строго и дорого, растерянно огляделась. Агапкин вскочил на подоконник, высунул голову в форточку и негромко позвал:

– Анна Матвеевна!

Дама вскинула голову, придерживая шляпу. Зина доковыляла до окна, припала лицом к стеклу. Дама шагнула вперёд, встала на цыпочки, попыталась дотянуться рукой до окна, но не сумела.

– Зинуша, Боже мой! – донёсся до Агапкина её голос.

– Велите кучеру заехать во двор, со стороны чёрного хода. Ждите там! – крикнул Агапкин.

Проснулась и заплакала девочка. Федор взял её на руки. У Зины ничего, кроме халата, домашних туфель и вязаной шали, не было. В шаль закутали ребёнка, на Зину Агапкин надел своё пальто. Идти ей было трудно. На полу оставались кровавые пятна. Когда они вышли в коридор, послышался скрип ключа в замочной скважине. Но это было уже не важно. Пока Худолей раздевался в прихожей, они успели дойти до кухни, выйти на чёрную лестницу.

– Федор Фёдорович поедет с нами. Если бы не он, я бы пропала, погибла. Надо подстелить что-то на сиденье, крови много. Умоляю, Анна, ни о чём не спрашивай, ни его, ни меня, после все расскажу. Посмотри, только посмотри на неё, какая красавица!

Подъехали к трёхэтажному, в английском стиле, особняку на Большой Никитской.

– Вызовите для Зины хорошего специалиста, пусть осмотрит её и девочку, – сказал на прощанье Агапкин, – я не акушер, я военный хирург. Роды принимал впервые в жизни. На мой взгляд, всё благополучно. Зина, как ты назовёшь девочку?

– Не знаю. Пока не решила. А что?

– Назови Татьяной. И пригласи меня на крестины.

***

Ох, какие новые, горячие чувства переполняли его. Сколько раз потом за свою невероятно долгую жизнь он вспоминал те несколько часов, метельную ночь в конце декабря 1916 года, кусок холодного солнечного дня. Так сложилось, что больше ни один из его поступков не дал ему счастья почувствовать себя таким сильным, благородным, бескорыстным человеком. Ни до, ни после не случалось с ним ничего подобного.

«Если бы Таня узнала, если бы видела всё это, она бы мной гордилась, она забыла бы своего полковника».

Но рассказать он не мог никому, кроме Володи.

Володя был плох. Его душил кашель. Температура не падала. Наступление нового, 1917, года в семье Свешниковых не праздновали вовсе, как будто забыли. Впервые за многие годы в доме не было ёлки, подарков, шампанского.

В начале января вся Москва обсуждала убийство Распутина. Будто бы убили Пуришкевич, князь Феликс Юсупов и великий князь Дмитрий. Сначала отравили, потом подстрелили и бросили живым в Неву, под лёд, он выплыл, пробил лёд, чуть не вылез на берег, пришлось ещё стрелять.

– Слухи, слухи, – отмахивался Михаил Владимирович, – столько раз уж его убивали.

– Папа, на этот раз правда, – сказала Таня, – газеты пишут, в лазарете все говорят. Ещё первого января из Невы выловили тело.

Михаил Владимирович газеты читал редко, а сейчас к ним вообще не прикасался. Госпитальные разговоры пропускал мимо ушей. Он ходил с серым лицом, несколько раз в квартире устраивался консилиум, Володю осматривали лучшие специалисты по лёгочным болезням, выписывали лекарства, давали советы. Всё было напрасно. Оставалась слабая надежда, что молодой организм сам справится с недугом.

Комната Володи превратилась в лазарет. Агапкин перешёл в маленький кабинет возле лаборатории, но большую часть времени, свободного от работы в госпитале, проводил возле Володи. Рената ни разу не пришла, не позвонила. Не давал о себе знать и Худолей.

– После твоей выходки он, скорее всего, скрылся из Москвы. Возможно, прихватил с собой Ренату и Сысоева. На них его гипнотические фокусы действуют безотказно.

– Но и на нас тоже действовали, – напомнил Агапкин, – ты привёл меня к нему.

Володя слабо улыбнулся и помотал головой на подушке.

– Все это глупые игры, мне казалось, без них скучно.

– А Рената?

– Пустое.

– У него осталась бумага, там наши подписи.

– Не беспокойся. Очень скоро всё кончится, рухнет, запылают бумаги и департаменты, которым они интересны. Придёт Ванька Каин, станет бить дубиной по головам всех нас, и будет прав. Мы заслужили. Слушай. Ты должен знать. Худолей был мастером высокого посвящения в ложе «Нарцисс», это настоящая закрытая международная ложа. Штаб-квартира в Париже. Худолей перестал подчиняться, решил создать собственную ложу здесь, в Москве, хотя таких полномочий у него не было. Ему удалось, он отлично образован, владеет техникой гипноза, умеет заморочить голову. Он стал менять обряды, слова клятв, принимать в ложу женщин, что у настоящих масонов запрещено. Ему простили. Тогда он решил, что простят и всё другое. Он давно затаил зло на одного из мастеров «Нарцисса». Это крупный московский чиновник, кадет, человек известный и влиятельный. Зина его дочь.

– Погоди, но как же так? Почему этот крупный чиновник не хватился раньше? Почему ничего не знал, не замечал?

– Ему в голову не могло прийти. Он был уверен, что Зина собирается стать монахиней. У него пятеро детей. Зина младшая. Она с детства была странной, скрытной, фанатично религиозной. Зачем ему приставлять к ней филёров? На каком основании? А Худолей никогда нигде на людях с ней не появлялся. Встречались они у Ренаты.

– На что же он рассчитывал? Зачем так рисковать?

– О, ты даже не представляешь степень этого риска! Кроме прочего, мастер клянётся, что не будет иметь плотских связей с матерью, сестрой, дочерью своего брата-мастера.

– Тогда тем более – зачем?

– Он наслаждался местью ещё больше оттого, что был риск. Он страшно самоуверен, он не сомневался, что сумеет все скрыть. Впрочем, если бы не ты, могло бы так и получиться.

– Но Зина не хотела отдавать ребёнка. Даже если бы ему удалось отнять, воздействовать на неё гипнозом, она бы все равно свою девочку не забыла и рано или поздно рассказала отцу.

– Он считал, что никогда. Верил, что Зина полностью в его власти, она боится и боготворит его. Так и было. Но потом изменилось. Он не мог предвидеть. Он не учёл того, что лежит за пределами его понимания жизни. Материнский инстинкт, или любовь, хотя я не выношу это жеманное слово.

Володе трудно было долго говорить, он задыхался. Агапкину хотелось задать ещё множество вопросов, но он сказал:

– Тебе надо поспать.

– Да. Я устал. Послушай, отца я не решусь просить, да и бессмысленно. Он всё равно откажется. Но ты сделаешь.

– Что? – спросил Агапкин, и сердце его тревожно стукнуло.

– Ты видел рентгеновский снимок, – сказал Володя после очередного приступа кашля, – у меня с детства слабые лёгкие. Мне нельзя было простужаться. Ты врач и отлично все понимаешь. Третью неделю я не живу без кислородной подушки. Кашель и боль в груди не дают мне спать, приходится увеличивать дозы морфия. Влей мне ваш препарат. Чем я хуже Оси? Не говори отцу, не спрашивай его.

– У Оси не было шансов. У тебя есть. Прости, я не могу.

– Когда умирал Ося, Таня уговаривала отца, умоляла – и оказалась права.

– Ты не умираешь.

– Возможно, у меня в запасе не часы, а дни. Но какая разница? Ты видел снимки.

– У Оси не было лихорадки. Да, останавливалось сердце. Это совсем другое. У тебя четвёртую неделю температура не падает ниже тридцати восьми градусов. После вливания она поднимется до сорока. В любом случае, не я должен принимать это решение.

– Правильно. Не ты, и никто, кроме меня. Я его уже принял, отговаривать бесполезно. Ты всё равно это сделаешь. Только смотри, не опоздай.

На следующий день Володе стало лучше. Утром температура упала до тридцати семи. Он оделся, вышел в столовую к завтраку, съел кусок калача с маслом и паюсной икрой, выпил сладкого чаю со сливками. Агапкин заметил, что у Тани глаза стали мокрыми, когда она смотрела на брата. За столом сидел как будто прежний Володя, со своими мрачными шутками, ухмылками, но только очень худой и бледный.

– Скажи, правда, что доктор Боткин сушил тараканов и использовал отвар из них как мочегонное? – спросил он отца.

– Да, он так лечил водянку.

– Отлично. А правда, что твой приятель Мечников дважды пытался покончить с собой, а потом предложил всем поголовно отрезать кусок прямой кишки?

– Илья Ильич умер прошлым летом в Париже. Пятнадцатого июля. Папа очень переживал, что не сумел поехать на похороны. Так что перестань, пожалуйста, – сказала Таня.

– Прости. Но всё-таки эта ваша медицина редкостная мерзость.

Таня вдруг встала, обошла стол, обняла брата, поцеловала в макушку.

– Эй, сестричка, ты что-то перепутала. Прибереги свои нежности для полковника Данилова. Или вот лучше Федора поцелуй. Видишь, как он смотрит? Ему сейчас уходить на суточное дежурство, так ты его благослови.

Таня улыбнулась, подошла к Агапкину и чмокнула его в щёку.

Весь этот день Володя почти не кашлял, смягчилась боль в груди. К вечеру температура поднялась совсем немного, тридцать семь и пять. Он уснул рано, ночь прошла спокойно.

На следующее утро Агапкин вернулся после дежурства, рухнул в постель. В два часа дня его разбудил стук в дверь.

– Федор Фёдорович, проснитесь, беда!

На белом фартуке сиделки он увидел кровавые пятна, помчался к Володе, услышал страшный, надрывный кашель. Михаил Владимирович и Таня были в госпитале. Андрюша ещё не вернулся из гимназии.

У Володи открылось лёгочное кровотечение. Федор отправил сиделку звонить в госпиталь и принялся останавливать кровь всеми доступными средствами.

– Линия не работает, – донёсся до него испуганный голос сиделки.

– Берите извозчика, поезжайте за ними. В прихожей моё пальто, портмоне во внутреннем кармане. Возьмите денег, сколько нужно.

Володя задыхался. Кровь не останавливалась. Ногти посинели. Пульс едва прощупывался. Когда Агапкин надломил очередную ампулу, Володя вдруг отчётливо произнёс:

– Теряешь время.

Взглянув на окровавленные губы, запавшие глаза, заострившийся нос, Агапкин бросил ампулу и помчался в лабораторию.

Он приготовил раствор удивительно быстро, кажется, минут за десять. Но когда вернулся, Володя не дышал.

Пульса не было. Федор несколько раз надавил стиснутыми ладонями на грудную клетку, попробовал сделать искусственное дыхание через платок. Понял, что всё бессмысленно.

Комната поплыла перед глазами. Агапкин растерянно огляделся. Все неслось, кружилось, словно он стоял в центре бешеной карусели. Только один предмет остался неподвижен и притягивал взгляд. Склянка тёмного стекла на столике у кровати. Двигаясь медленно, как сомнамбула, Федор закатал левый рукав, наполнил шприц мутной белесой жидкостью из склянки, стянул зубами резиновый жгут и ввёл себе иглу во вздувшуюся вену локтевого сгиба.

Москва, 2006

Соня нащупала на тумбочке у кровати мобильник, открыла глаза и прочитала почту.

«Доброе утро! Как спалось? Что снилось?»

Петя, счастливый муж и отец, сорвался со всех катушек. Так он приветствовал её когда-то, в самом разгаре их красивого романа.

Она закрыла глаза, хотела поспать ещё минут десять, но мобильник опять запищал.

«Старик А. прав. Ты похожа на Т.М.С.».

Послание было от Нолика. Соня вздохнула, села на кровати и написала:

«Это ты к чему?»

«Вместо доброго утра»

ответил Нолик.

Она улыбнулась, набрала его номер и сердито сказала:

– Между прочим, я ещё сплю.

– А я уже на работе. У меня через пятнадцать минут озвучка. Слушай, может, тебе правда отрастить волосы?

– Арнольд, зачем ты пьёшь с утра?

– Репчатая, не обижай меня, пожалуйста. Я трезв и бодр. Я вообще уже неделю пью только кофе, чай и воду. А ты, наверное, будешь сегодня паковать чемоданы?

– Нет. Сегодня я должна съездить в институт, там куча дел.

– У меня тоже куча. Мне предложили сняться в серии рекламных роликов. Угадай, что я буду делать?

– Поливать кетчупом белую блузку?

– Нет! Обжираться шоколадом и таять от счастья. Надеюсь, это существенно повысит доходы шоколадной империи, на которой женился твой милый интеллигентный Петя.

– Иди к чёрту! – рявкнула Соня, хотела нажать отбой, но услышала:

– Софи, погоди, не отключайся! На самом деле я хотел тебе сказать, что ты очень красивая, но почему-то совершенно игнорируешь это. Я больше не буду про Петю. Прости, пожалуйста.

– Ладно, ты тоже прости.

Соня отложила телефон, встала, накинула халат, вышла на кухню. Мама варила кофе.

– Ты улетаешь послезавтра, вечером у тебя самолёт, – сказала мама. – Вот все твои документы, полчаса назад принесли. Я не стала тебя будить.

– Да, мамуль, спасибо.

– Ты знаешь, я порылась в шкафу, у тебя ведь нет приличного чемодана, но если бы он и был, класть в него совершенно нечего.

– Ага, – кивнула Соня и ушла в папину комнату.

Выбрав несколько фотографий, она стала в десятый, кажется, раз разглядывать лицо Тани и даже подошла к зеркалу, посмотрела на себя в разных ракурсах, но ничего похожего не нашла.

– Что значит «ага»? – мама появилась на пороге и грозно уставилась на Соню. – Ты понимаешь, что кроме сапог, которые я тебе привезла, у тебя нет ни одной приличной вещи?

– Мам, тебе что-нибудь говорит фамилия Данилов? – задумчиво спросила Соня.

Мама нахмурилась, помолчала.

– Таких знакомых у меня нет. Хотя фамилия достаточно распространённая. А что?

– Этот странный старец назвал папу Дмитрий Михайлович Данилов.

– Наверное, оговорился. Как он, кстати? Ты вчера ничего не захотела рассказывать, сразу ушла спать. Неужели правда ему столько лет?

– Правда. Но это живая мумия.

– О фотографиях, конечно, ничего интересного не сообщил?

– Нет. Только сказал, что я очень похожа вот на эту барышню, на Таню, дочь Свешникова. – Соня протянула маме снимок.

– Ты знаешь, да, действительно, что-то есть. Если тебе отрастить волосы и вот так причесаться.

– Да что вы все ко мне привязались с этими волосами? Смотри, она красавица, а я?

– Почему ты так раздражаешься, Софи? Успокойся, пожалуйста. Больше тебе этот старец ничего интересного не сообщил?

– Ничего. Но обещал, что я все узнаю сама, в Германии.

– Что – все?

– Понятия не имею, – Соня зевнула, – я правда жутко устала вчера, после общения с ним.

– О чём же вы говорили так долго?

– Он умолял меня съесть мороженое, жаловался, что ему ничего нельзя и осталась только одна радость – смотреть, как другие едят то, что он любит.

– Но тебе тоже нельзя, ты так тяжело болела. Надеюсь, ты отказалась?

– Конечно, – Соня поцеловала маму и отправилась в ванную.

Под душем она вдруг стала напевать Love me tender, love me sweet и продолжала петь, когда вернулась на кухню. Мама тихо хмыкнула и налила ей кофе. Соня принялась за йогурт, только когда допела последний куплет старого шлягера Элвиса Пресли.

– Неплохо, – сказала мама, – мелодию врёшь чуть-чуть. И сипишь, потому что много куришь. А теперь, будь добра, хотя бы взгляни на свои билеты. Ты знаешь, что у тебя бизнес-класс? И ещё, там наличные, тысяча евро. Странно, что они даже не попросили никакой расписки. Ещё раз повтори, пожалуйста, что этот старец сказал про Германию? Что такое ты там должна узнать?

Мама налила ей ещё кофе. Соня поймала её насторожённый, тревожный взгляд, попыталась улыбнуться, но вместо беззаботной улыбки получилась натянутая гримаса.

– Честно говоря, я ничего не поняла. Возможно, он просто бредил, заговаривался. У него там, в квартире, все очень странно. Ароматические палочки дымятся. Помощник или охранник, на редкость неприятный тип, они общаются через какое-то переговорное устройство вроде милицейской рации из комнаты в кухню. И смешно, и жутковато. «Как слышно? Приём!» Ещё с ним живёт пудель, почти такой же старый, как он, чёрный, облезлый. Зовут Адам. Пожалуй, из всей компании пудель самое симпатичное существо.

Мама вдруг нахмурилась, встала и быстро вышла.

– Мам! – удивлённо позвала Соня.

Никакого ответа. Соня выпила кофе, вытащила из папки билеты. Действительно, бизнес-класс. И конверт с деньгами. Десять бумажек по сто евро.

– Мам, они не сказали, меня кто-то встретит в аэропорту? – крикнула Соня.

Опять никакого ответа. Только звук льющейся воды. На ванне стояла доска, на доске таз.

– Мам, что ты делаешь?

– Стираю. Машина у вас не работает, у тебя ничего чистого не осталось.

– Ну так можно в прачечную, в химчистку сдать, папа всегда относил.

– Ты улетаешь послезавтра. Какая химчистка?

Мама продолжала усердно стирать, не глядя на Соню.

Таз свалился с доски в ванну. Веру Сергеевну обдало мыльной водой, Соня взяла полотенце, вытерла ей лицо и вдруг почувствовала, что плечи её вздрагивают.

– Я очень боюсь за тебя, Софи. Вроде бы все отлично, я должна радоваться, но мне почему-то страшно.

– Мамочка, ты что? – Соня стала целовать её мокрые глаза, щеки, заметила, что шрам на виске покраснел и вспух. – Мамочка, ну давай я никуда не полечу? И ты не полетишь в свой Сидней, хочешь? Ты найдёшь здесь работу, а твой Роджер будет приезжать к нам в гости.

Вера Сергеевна умылась, поправила волосы перед зеркалом, прикрыла прядью шрам.

– Не говори глупости. Ничего я не плачу. Мыло попало в глаза. В Германию ты полетишь, это твой шанс. Никакой работы я здесь не найду. Роджер приезжать в гости не сможет, у него тяжёлый артрит, он совершенно беспомощный без меня. А ты займись-ка делом, разбери свои вещи и подумай, что возьмёшь с собой, что надо купить.

Соня вошла в свою комнату, открыла шкаф, принялась машинально перебирать вещи, но быстро бросила это занятие, села за стол, закурила, рассеянно оглядела книжные полки. Взгляд её остановился на тонком корешке.

«Любовь Жарская. Встречи и расставания».

Воспоминания дамы-драматурга, приятельницы Свешникова, подарил ей Нолик на день рождения лет пять назад. Когда-то, ещё в юности, он привил Соне вкус к чтению мемуаров, он сам читал только их, да ещё всякие исторические труды о войнах. «Ты, кажется, интересовалась профессором Свешниковым. Вот, эта Жарская его хорошо знала».

Мемуары были написаны надрывно, жеманно. Стиль раздражал, но было много живых деталей. Богемная Москва, маленькие театры, поэтические вечера, сгущённый воздух шестнадцатого года, роковые романы, склонность к мистике, презрение ко всему обычному, обыденному.

Соня вдруг вспомнила, как Нолик сказал, что эти мемуары впервые были изданы в советское время, но с большими цензурными купюрами. Изъяли почему-то именно главу о Свешникове, всю целиком, хотя ничего идеологически опасного она не содержала. Теперь вот полное, без купюр, переиздание.