Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц)

9

Вера убирала со стола пустые котелки. Она то и дело выглядывала в разбитое окно. На улице стало туманно. Девушка забеспокоилась о друге. Не ровен час, в такой туман опытный немец может его обмануть…

Хлопнула дверь. В комнату вошел Михаил. Вера не удержалась, бросилась к нему. Казак ласково усмехнулся, несмело обнял ее за плечи, достал из каски завернутое в зеленую бумагу печенье, спрятанное еще в засаде. Девушку тронуло внимание Михаила. Она молча перевязала ему палец, тревожно взглянула в черные глаза и шепнула:

– У вас температура…

Вернулся из штаба полка Пермяков. Он удивленно посмотрел на казака.

– Товарищ командир эскадрона, разрешите доложить: фашисту… капут!

– Как?! – воскликнул Пермяков.

– Не мог я иначе, – пробормотал Михаил и стал рассказывать. – Ночь темная. Фашист все время останавливался, просил курить, облегчался. Чувствую: хочет броситься на меня. Но не вышло, не подпускал я его близко. Потом стал баламутить мне мозги. «Листовки немецкие читал?» – спрашивает.

«Читал», – говорю. «Нравятся?» – опять задает вопрос. «Очень, – отвечаю, – сразу видно…»– «Что видно?» – перебил он меня. «Что писал их подлец». Он удивился: «Почему?» Я пояснил, что листовки ихние – брехня. Он мне свое доказывать. «Молчать! – говорю. – Не агитировать меня». Он тогда с другой стороны стал подъезжать. «Не собираетесь ли в плен? Все равно, – говорит, – капут русской армии. Бежим со мной, награду получите». Я опять приказал ему замолчать. Вдруг он на меня бросился, как сорвавшаяся с цепи собака. Думать некогда: кто кого. Я хлопнул его из трофейного, – Михаил показал парабеллум.

– Молодец! – шепнула Вера.

Пермяков подосадовал:

– Эх, товарищ Елизаров, неплохим бойцом вы стали, но в данном случае или напугались немца, или со злости…

– Ваша воля, товарищ командир эскадрона, но я объяснил все честно.

Убедившись, что молодой казак сказал правду, Пермяков махнул рукой, сел за стол и задумался.

– Пойду доложу командиру дивизии, – решил он и заметил: – А вы поешьте, товарищ Елизаров.

– Не хочется.

– Он горит весь. У него температура высокая, – сказала Вера.

– Долго, видно, в болоте я сидел, а вода холодная, – признался Михаил.

– Отправляйтесь в санчасть.

– Да, надо ему втирание сделать, – предложила Вера. – Банки поставить.

– В общем делайте что хотите, а до утра казака вылечите.

– Есть до утра вылечить, – фельдшерица приложила руку к пилотке. – Приходите скорее в санчасть. – Она улыбнулась Михаилу и вышла.

Пермяков подошел к Елизарову, сам пощупал пульс и долго смотрел на казака, припоминая его фронтовые дела. После первого боя не прошло и двух месяцев, а боец закалился, стал смелым, самостоятельным, вырабатывался характер, усиливалось чувство ненависти к врагу. Ненависть вспыхнула у него в тот день, когда он узнал о большом горе Веры, о смерти ее матери. «Обвинять ли казака в этом? – рассуждал Пермяков. – Нет, пусть у него через край льется ненависть к врагу. И действует он правильно, но кое в чем его надо будет обуздывать». Пермяков пожелал ему здоровья и проводил до ворот.

В колхозной амбулатории, где находилась теперь полковая санчасть, на голом топчане сидел Тахав. Перед ним стояла Вера – перевязывала его руку. Они спорили. Тахав доказывал, что у него не болит рука.

– Я на курае уже играл, – сжимал и выпрямлял он пальцы.

Вера внушала ему, что с такой раной отправляют в госпиталь.

– И вообще это не в моей власти, – наконец строго сказала она. – Приказал полковой врач – лежите.

– Нет, лежать я не могу, – поднялся Тахав с топчана. – Моя Серка без меня не будет ни пить, ни есть. Слышите, зовет меня! – забеспокоился он, хотя ржала другая лошадь.

Вошел Михаил. Тахав вскочил с топчана.

– Михаил, полежи за меня, – сказал он и проворно направился к двери. – Я быстро, успокою Серку и опять приду болеть, – показал он перевязанную руку и вышел.

Михаилу было не до шуток. Он сразу свалился на топчан.

Ночью все время ворочался. Как ни ложился, но уснуть не мог. Тело пылало. Во рту сохло, хотелось пить. Вера тоже не смыкала глаз. Она то растирала больного спиртом, то клала компресс на голову, то подавала пить. Под утро Михаил упросил ее лечь.

Таяла жидкая синева на стеклах. Небо стало прозрачно-голубым. На улице фыркали автомобили, подвозившие боеприпасы. Гремели колеса орудий.

Раздалось громкое ржание. В комнату вошел полковой врач Левашкин. Вера проснулась от стука в дверь, вскочила на ноги, закидывая левой рукой распустившиеся локоны.

– Как самочувствие? – врач пощупал пульс у Михаила.

– Оставляет желать лучшего, – промолвил Михаил, облизывая пересохшие губы.

– Отправим в санбат, – сказал врач. – Ну, пока! Время грозное, болеть долго не полагается.

– Доктор, нате. Я обещала. – Вера подала врачу два платочка с бледно-голубыми васильками на углах.

– Правильно. В военное время обещанное три года не ждут. Спасибо, – сказал врач и вышел.

Михаил застонал. Он взял с окна стакан с водой, но рука затряслась, стакан упал и разбился.

Вера подбежала к нему. Михаил виновато поглядел на девушку и опустил глаза.

– Что же мне не сказали? – укоризненно покачала головой Вера.

– Вы заняты были… Прощались, платочки дарили…

– Я уже говорила вам, что мы приготовили подарки. – Вера достала из-за печки фанерный ящик, спрятанный и спасенный Костюшкой. – Хорошо будет, если сегодня раздам подарки всему эскадрону? – Она перебирала платочки, цветистые кисеты, бритвы, ножи.

– Хорошо. Праздник у бойцов будет.

– Скажу: казаки, колхозные девушки подарки вам прислали. – Вера достала из своей санитарной сумки тонкий, как папиросная бумага, шелковый платочек кремового цвета с вышивкой «Другу» и тихо промолвила: – А это вам от меня…

– Вера! Простите, Вера Федоровна… – Михаилу стало неловко. Он глядел на платочек, стыдясь взглянуть в глаза девушки.

– Что вы хотели сказать?

– Не знаю. Все перемешалось в голове, жарко.

Вера положила свою мягкую ладонь на лоб больного. Михаилу вроде легче стало. Не рука, а будто бальзам. Он прижал ее пальцы к горячему лицу.

Вера смутилась, тронутая робкой, безмолвной лаской казака. Она смотрела на его смуглое лицо. Ей хотелось навсегда запомнить черты молодого казака. Они долго молча смотрели друг на друга. Наконец Михаил отвел взгляд, несмело пожал ее руку. Вера смущенно склонила голову. Как-то легче стало на сердце. Ей хотелось сделать Михаилу что-то приятное, чтобы он понял, почувствовал ее дружбу.

– Что вы хотели сказать, когда я дала платочек врачу?

– Не нужно, Вера…

– Не хотите говорить, не надо! – Вера встала, подошла к окну.

Утро в Шатрищах казалось ей необычайным. Не выгоняют соседи коров и овец. Не поют горластые петухи, не тянутся цепочками утки на речку. Народу не видно. Война разогнала людей. Одни ушли до прихода немцев. Другие, напуганные врагом, как стая гусей волком, разлетелись, скрылись в лесах и не успели еще вернуться. Третьи попали в руки фашистов и уж никогда не вырвутся… Пустынно на улице. Вера открыла окно. Послышалась знакомая песня зяблика. «Не попала ты, веселая птичка, в руки фашистов, а то бы и тебя не стало», – подумала девушка. Песня пташки раздавалась звонче и ближе, будто под самым окном. Вере стало легче, радостнее, и обида на ревность Михаила прошла, но заговорить первой не хотелось.

Михаил не умел кривить душой. Он посмотрел на девушку и сказал:

– Бросьте сердиться, о чем думаете?

Девушка молчала.

– Если бы я вам сказал правду, то вы, наверно, никогда не заговорили бы со мной.

– Ничего подобного, только благодарна была бы за искренность.

– Ну смотрите, не обижайтесь. Когда вы подарили Левашкину платочек, я подумал, что вы… дружите с ним, интимно.

– Как со своим начальником – да, дружу. Но как вы смели подумать о большем? – снова обиделась Вера.

– Очевидно, я глуп…

«Не глуп, а ревнуешь, мальчик», – молча улыбнулась Вера.

Что за утро! Что за прелесть – жизнь молодая! Михаил сел на койку, сжал руку девушки, неотрывно смотрел ей в глаза. Вера в его взгляде уловила признание. Но разве теперь время? Будь эта встреча до войны или после ее окончания, она бы ответила…

Но жизнь сильнее войны и горя. И Вере невольно думалось о завтрашнем дне, о любви. Хотелось сказать ласковое слово, дать понять, что подсказывает сердце, и заботиться о человеке, который понравился. То же самое таилось и в душе Михаила. Но он не хотел думать, что сейчас не до любви. Он знал, что вот-вот отправят его в санбат. Встретится ли снова с Верой?

– Вы мне будете писать? – спросил он с надеждой.

Вера подошла к топчану, посмотрела ему в глаза, обняла за голову и обещала:

– Буду.

В комнату вошел командир эскадрона и попятился.

– Небольшое лирическое отступление? – засмеялся он.

Вера отскочила от койки и закрыла ладонью глаза.

– Чего всполошились? – Пермяков загородил ей дорогу, расставив руки.

Вера покраснела, бросила виноватый взгляд на комэска и опустила голову. Пермяков весело пожал плечами и как бы между прочим сказал:

– Если моя Галинка обняла бы меня сейчас, кажется, крылья появились бы у меня.

– Жена? – осведомилась Вера.

– Нет еще, нареченная, – вздохнул Пермяков. – Окончила мединститут, только хотели свадьбу справить, вдруг война. Я сразу на фронт. А она поступила в аспирантуру.

– Скучаете, товарищ командир?

– По Галинке нельзя не скучать…

– Русская? – спросила Вера.

– Коренная уральчанка, – похвалился Пермяков и спросил больного: – Как самочувствие?

– Ничего, – ответил Михаил.

– Товарищ Елизаров, мне очень понравилось ваше побратимство, о котором рассказал мне Элвадзе. Это святая клятва. Но и жалоба была на вас.

Михаил смутился. Он подумал, что Элвадзе рассказал о неприятном случае на посту.

– Вы ушли от моста к немецкому боевому охранению…

– Совершенно точно, – признался больной. – Но не гулять же я уходил…

– Надо беречь себя. Убивать врага надо везде, но с расчетом. Вдруг убили бы вас, и Элвадзе мог бы не вернуться, а основная задача была – маневрировать у моста. В общем конец – делу венец, но мой совет: всегда действуйте с расчетом, без лихачества.

– Спасибо, товарищ командир эскадрона. Но разрешите сказать. Что получилось бы, если бы я не пошел? Немецкий пулеметчик мог бы убить Элвадзе, но я выручил его. А меня спас Элвадзе.

– Правильно, настоящая взаимная выручка, – Пермяков положил руку казаку на лоб. – Температура высокая.

– Тридцать девять, – заметила Вера. – Боюсь, как бы осложнение на легкие…

– Что? – перебил Михаил и с упреком посмотрел на девушку. – Я зимой в Дону купался, а вы – осложнение.

– Полковой врач приказал эвакуировать его, – сказала Вера, выходя из комнаты.

– Не хочется, – грустно сказал Михаил.

– Признаться, и мне не хотелось бы, – произнес Пермяков, – но ничего не поделаешь. До свиданья, выздоравливайте скорее и обратно в эскадрон, – командир пожал кавалеристу руку и вышел.

Вера принесла котелок супа, пододвинула стол к конке и стала собирать завтрак.

– Миша, – она впервые назвала его так, – вообразите, что вы мой гость.

– Спасибо, только есть не хочется.

– Заставим. – Вера окинула казака ласковым взглядом. – Сейчас братишка принесет аппетитные капли.

Костюшка выкопал в саду стеклянную четверть с перекисшим медком, крепким, как водка.

Вера налила стакан медку Михаилу.

– А себе и Костюшке? Наливай, наливай, а то я пить не стану. – Он помолчал и вдруг тихо сказал: – Хорошая семья была бы…

Вера не представляла семью без матери, достала ее карточку, грустно посмотрела на нее, уткнулась лицом в согнутую руку и заплакала.

– Мама, родная…

Костюшка моргал, кусая губы. Слезы, как горошинки, катились по его щекам. Михаил протянул руку, чтобы обнять Веру, приласкать, но решил не мешать. «Пусть поплачет, легче станет».

– Довольно, браток, – сказал он Костюшке, – слезами горю не поможешь. Не плачьте, Вера. – Михаил положил руку на ее плечо. – Кончим войну, поедем все на Дон к моей родной старухе, и будет она нам всем троим матерью.

– А школа от вашей хаты далеко? – шепотом спросил мальчуган.

– Если будем жить в Ростове, где мой старший брат живет, там на каждой улице школа. Если в станице, где я жил с отцом, – там школа в полукилометре. Какой класс окончил? В седьмой пойдешь, а Вера в Ростовский мединститут поступит. Так? – Михаил отвел ее руку, которую она не отрывала от лица, и участливо взглянул на нее.

– Не время сейчас думать об этом, остаться бы живыми.

– Останемся. Поедем, Костюшка, на Дон? Какие у нас яблоки, груши, вишни! А рыба донская? Закинешь сети – вытянешь: лещи, судаки вот такие, – развел руками Михаил. – А сельдь донская? Эх, Док родной, тоска берет по тебе. А театр ростовский? Во всем мире нет такого. Все кресла обшиты красной кожей. Где ни сядешь – все равно в середине, против сцены. А сцена? Площадь!

– Где это так? – спросил Элвадзе, быстро войдя в дверь.

– У нас на Дону, – гордо сказал казак. – Садись завтракать.

– А про цимлянское сказал?

– Ты пил его?

– Если все шампанское, которое я выпил, вылить в одно место, озеро получилось бы. – Сандро сел за стол.

– А нашего медку хотите? – Вера подала ему стакан.

– Угощают – воду пей! – Элвадзе опрокинул стакан.

Михаил поднес ложку ко рту и отвернулся.

– Не могу есть: глаза просят, а душа отказывается.

– Через не могу надо есть, брат мой. Дай только боли волю – помрешь! У меня против боли два средства: сон и еда. Позавтракаешь, отвезу тебя в санбат – командир приказал. – Элвадзе поставил котелок на стол. – Я приготовил для тебя харчо.

Елизаров взял ложку.

– Это не соус?

– Что соус? Пустяк: нарезал мяса, картошки, сварил, и готово. А харчо – сначала мясо сварил, потом лук, чеснок положил, потом рис, кислые сливы, перцу положил, чтобы во рту горело.

– А соль кладется? – спросил Михаил, отведав харчо. – А перцу-то сколько – рот жжет.

– Эх! – Сандро хлопнул ладонью себе по шее и стал солить харчо. – Засыпался.

– Влюбился, наверное, – заметила Вера.

– Точно в воду смотрели! – Элвадзе наклонился к автомату, держа руку на сердце.

– Спасибо, Сандро, не могу больше.

Михаил встал, оделся, посмотрел в окно. Орел бил копытом землю. Рядом с ним стоял темно-гнедой конь Бараш, которого дали Елизарову после гибели Булата.

Все вышли во двор. День был осенний. Михаил не хотел казаться грустным на прощанье. Он сунул в руку Вере записку. В ней были слова признания: «Расстаюсь с тревогой: придется ли встретиться? Эх, война проклятая! Может, в вечную разлуку ухожу. А хочется всю жизнь быть с вами!..

Искренне уважающий вас донской казак Михаил Елизаров».

Он заглянул в лицо Веры. Глаза ее были полны слез.

Вера вздохнула: больно ей было провожать молодого казака…

– Помни, не забывай, – шепнула она ему, украдкой поцеловала и закрыла рукой глаза. – А записку не надо, грустная очень… – тихо добавила и сунула бумажку в его карман.

Михаил, тронутый поцелуем девушки, не мог ничего сказать. Никакими словами не выразить той радостной взволнованности. Ведь это первый поцелуй девушки, красивее и умнее которой, как казалось Михаилу, нет во всей Белоруссии.

Оставшись во дворе с Костюшкой, Вера прижала брата к своей груди и молча гладила его вихрастые волосы. Вся ее нежность и ласка перешли к единственному родному мальчику, с которым тоже приходится расставаться. С кем он будет, сиротка? Что посоветовать и наказать обездоленному братишке? Родных и близких знакомых нет, всех разогнала война. Что он будет есть, где спать, кто оденет его?

Вера зашла с Костюшкой в санчасть, достала из кармана банку консервов, сахар – вот и все, что могла она дать ему.

– Если наши будут отступать, у немцев не оставайся. Ростовский адрес Михаила не теряй! – сказала ему на прощанье.

Вера накинула на плечо санитарную сумку и пошла искать Тахава. Может, тоже надо отправить в санбат упрямого башкира, сбежавшего из санчасти?

Где-то вдали загремели выстрелы. Над селом появились вражеские самолеты.

Полк получил приказание отойти в лес, раскинувшийся в двух километрах восточнее села. Первый эскадрон, прикрывавший отход, направился в сосновую рощу. Вера, придерживая свою туго набитую сумку с красным крестом, шла за эскадроном позади всех. Она все время оглядывалась, искала глазами братишку, но так и не увидела.

10

Речка Шатринка разделяла село пополам. В центре, против кооператива и школы, через реку переброшен длинный деревянный мост. На середине возвышалась триумфальная арка с надписью: «Добро пожаловать! Колхоз «Полесье».

Парторг Величко, коренастый азовский казак двадцати пяти лет, с реденькой бородкой и усиками, похожими на перышки молодого скворца, грустно посмотрел на большие деревянные буквы, покрытые лаком вишневого цвета, и твердо зашагал к мосту. За ним пошли Тахав и Ломакин – уральский колхозник.

– Еще подумают немцы, что для них поставлена арка. Мы им сейчас другую встречу приготовим. – Величко подошел с миной к мосту.

На западной окраине показались танки. Засвистели над минером пули, врезывались в перила моста, в телеграфные столбы. Загудели мины. Все распластались. Один снаряд с протяжным воем ухнул совсем близко. Тахава засыпало землей.

По-над речкой, направляясь в санбат, ехали Элвадзе и Михаил.

– Не подъезжайте сюда. – Величко махнул рукой и прилег, услышав новый гул снаряда.

– Убит? – Михаил прыгнул с коня, бросился к Тахаву. – Жив! Давайте посадим его в седло. Вези, Сандро.

– Езжай ты, – предложил Элвадзе.

– Я не довезу, – сказал Михаил и стал поднимать башкира на своего коня. – Я с парторгом как-нибудь доберусь до леса.

Тахав молчал. Голова его потяжелела, клонилась вниз. В ушах раздавался сплошной шум, напоминающий гул водяной мельницы.

– Минируете мост, товарищ парторг? – спросил Михаил, проводив товарищей.

– Да, но немцы уже держат его под обстрелом.

– Мы с Ломакиным попробуем помешать им.

Михаил взял автомат Тахава, запас патронов и притаился за углом кооператива, в конце улицы, тянувшейся от моста, Михаил заметил трех мотоциклистов, которые обстреливали мост.

– Послужи, родной, – пробормотал он над автоматом, поставил прицел на шестьсот метров и пустил добрую очередь.

Немцы скрылись за хатами.

– Ставьте скорее мины, товарищ парторг! – крикнул Михаил, не спуская глаз с улицы.

Мины были установлены. Казаки побежали по огородам на восточную окраину. Михаил начал задыхаться. Длинная шинель путалась в ногах, за шпоры цеплялась ботва картофеля. Ему стало жарко. Пот капал с лица. Голова кружилась. Лицо пылало. Он стал отставать. Позвоночник болел, идти стало тяжело, больно.

– Товарищ Елизаров, не отставайте! – крикнул Величко.

– Бегите быстрее, – отвечал, задыхаясь, Михаил, – минируйте и тот переезд. Не успеем – прорвутся…

– А как же вы? – тревожился Величко.

– Потом я догоню.

Пластуны побежали. «Не удержали село, опять отступаем», – подумал с горечью Михаил. Он на ходу снял шинель, перебросил ее через плечо и зашагал по огородам, пригнув голову. Кругом жужжали пули, будто он проходил мимо пасеки. «Заметили, видно, гады, а тут проклятая лихорадка трясет», – с досадой подумал он.

Что-то шлепнулось об его голенище. Левое голенище наполнилось чем-то теплым, мягким. Михаил упал. Опираясь на локти, он пополз между ветвистой ботвы помидоров. Где-то совсем близко послышался шорох и посвист. Елизаров оглянулся. Будто пчела ужалила его в подбородок. Во рту стало солоно. Михаил приложил палец к подбородку. По кисти потекла струйка крови. «Почему же не больно? Может, так и умирают?»

Голова клонилась к земле, в глазах дрожала муть, но он полз дальше, добрался до сарая. Только теперь он почувствовал жгучую боль в ноге и подбородке. Еще жарче стало. Хотелось пить.

У речки, совсем недалеко от него, возились немцы. Одни разбирали стену и потолок школы, другие носили бревна и наводили переправу через Шатринку. Михаила охватило жгучее волнение. «Может, не надо вступать в неравный бой?» – подумал он, но вспомнились слова Пермякова: «Береги себя, а врага бей везде и всегда». Елизаров улегся поудобнее между широкими кустами крыжовника, навел автомат, дал длинную очередь. Страх и отчаяние исчезли, когда он увидел, как немцы падали от его пуль, уцелевшие разбегались.

«А, черти, прячетесь!» – торжествовал Михаил. Думать о том, что ему уже не выбраться из села, не хотелось, а все-таки думалось. Кровь из подбородка капала на желтые листья огурцов, ярко окрашивая их. Гитлеровцы опять столпились у переправы. Михаил обстреливал их. Автомат умолк. Последний диск кончился. Патронов больше нет. Какая досада!

Михаил приподнялся на локтях и оглянулся вокруг: куда бы спрятаться? Никого нигде не видно. «Эх, нашелся бы человек, скрыл бы меня от фашистов». Казаку пришла в голову и такая мысль: «Найти бы лошадь, сесть на нее и умчаться».

В кустах показалась голова мальчика. Михаил удивился: это был Костюшка.

– Почему ты не ушел с Верой?

– Я не нашел ее… Мы уйдем в лес, к партизанам.

– Вряд ли… Видишь, немцы переправу наводят.

– Давайте я перевяжу вас, – Костюшка взял у него пакет, обмотал бинтом подбородок и шею.

– Лошади нет поблизости? – спросил Михаил. – Нет? Плохо. Убьют нас, беспатронных…

– У нас есть немецкие патроны и автомат.

– Где? – вцепился Михаил в Костюшку. – В той яме? Молодец! Неси, браток, неси скорее! Только ползком и туда и обратно.

Вскоре Костюшка вернулся с автоматом и школьной сумкой, полной патронов. Михаил как будто воскрес. Казалось, что он сорвет немцам переправу и спасет жизнь себе и Костюшке, но прежде всего он позаботился о мальчике.

– Пока ты, Костюшка, уходи отсюда. Если я продержусь до вечера, тогда, может, коня найдем и уедем. Будь осторожен, не показывайся немцам, – напомнил он уходящему мальчику и открыл огонь по гитлеровцам, строящим переправу.

Опять заметались враги на речке. Они убегали, падали, орали. Патроны кончились. Нужно было снять коробку и набить, но Михаил не смог вытащить ее – не знал техники немецкого автомата. Он злился, негодовал, терял самообладание. Вот дьявольская штука! Наконец-то, случайно нажав что-то, он выдернул коробку. Наполнив ее патронами, он не мог вставить коробку: что-то заело.

Михаил выругался и стал вкладывать по одному патрону в ствол. Стреляя, приговаривал:

– Буду по одному класть вас, сволочи!

И вдруг прикусил язык: немецкий солдат, подкравшись, ударил его прикладом по голове.