Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 32 страниц)

Привал на Эльбе

Часть первая

1

Эскадрон двинулся в путь. Темно и тихо. Изредка звякнет стремя да глухо зазвенит каска, задев ветки березок, и опять тихо.

Дорога изогнуто тянется по опушке леса. Лес окутан мраком, только в траве мерцают светлячки и кое-где тускло и холодно тлеют гнилушки.

Зеленой змеей взвилась ракета, брызнув искрами в темной выси. Конники насторожились. Послышался гул самолетов. В небе появились черные пятна. Они увеличивались, делались похожими на маленькие зонтики, их становилось все больше и больше.

Молодой казак Михаил Елизаров приподнял каску, посмотрел вверх. «Что будет теперь?» Больно кольнуло в груди. По телу пробежала дрожь. Михаил увидел в пасмурном небе парашютистов. Он вздрогнул, невольно нажал шпорами. Конь дернул головой и рванулся вперед. Михаил очутился возле командира и политрука, услышал их разговор.

– Что делать, политрук? – спросил лейтенант Хлопков.

– Принять бой, – решительно сказал Пермяков.

– Правильно, – подтвердил Хлопков, спрыгнул с коня и глухо подал команду:

– Спешиться! Коноводы, в лес! Следить за сигналом – желтая ракета. Елизаров, за пулемет!

– Есть, – шепнул Михаил. Он положил «Дегтярева» на бугорок и распластался.

Пермяков, согнувшись, ходил между бойцами.

– Задача ясна, казаки? – спросил он.

– Ясна. Изничтожить гитлеровцев.

– Правильно, – подтвердил политрук. – Бить в воздухе. – Он поднял автомат и выпустил короткую очередь в качавшегося над головами немецкого парашютиста.

Через равные промежутки звено за звеном пролетали в небе самолеты. От них отделялись темные точки и, качаясь в воздухе, приближались к земле. На зонтах, казавшихся с земли огромными, как облака, медленно, раньше солдат, задали ящики с боеприпасами.

– Товарищи, стреляйте метко, бейте гадов в воздухе! – крикнул Пермяков. Он стрелял скупо, короткими очередями. Две-три пули – и десантник, обмякнув, повисал на лямках. Тело его, глухо стукнувшись сапогами о землю, падало и накрывалось шелком парашюта.

Немцы опускались прямо на казаков. Десантники должны бы сразу стрелять, но парашюты предательски накрывали их, освобождаться некогда: били казаки. Парашютистов, однако, было так много, что казаки не успевали уничтожать их. Десантники, освобождаясь от лямок, ложились и открывали огонь. На опушке, недалеко от Михаила, с треском вспыхнули клочья огня: взорвалась немецкая ручная граната. Михаил словно ослеп, задрожал, уронил пулемет. «Убьют!» – пронзила голову мысль.

Казаки, прижимаясь к земле, не переставали стрелять. Но силы были неравны. Десантники все прибывали. Михаил, дрожа, думал, что вот-вот немцы накроют и его. Он попятился и пополз назад, затем приподнялся и побежал в лес. Немцы, словно обрадовавшись, усилили огонь.

«Что это, струсил?» Пермяков не верил своим глазам. Он рванулся за Елизаровым, догнал и в бешенстве схватил молодого казака за грудь:

– Стой! Куда?

– Вы же видите, сколько их? – пролепетал Елизаров.

– За мной! – рванул его за плечо Пермяков.

Михаил покачнулся, побежал за политруком и упал рядом с ним у пулемета, за которым уже лежал командир эскадрона.

– Врете, черти, не пройдете, – зло бормотал Хлопков, стреляя из пулемета, брошенного Елизаровым.

– Давай сигнал, – кивнул командир политруку.

Пермяков выпустил желтую ракету.

Плечо Хлопкова было мокрым и липким от крови, но пулемета он не бросал. Поставив последний набитый диск, он стрелял по убегавшим десантникам.

Примчались коноводы. Казаки вскочили на своих дончаков, с места взяли галопом. Остался один командир эскадрона. К нему подбежал фельдшер Дорофеев.

– Подожди, Федя, – простонал Хлопков, – смотри, как наши…

При свете ракеты блеснули клинки. Комсорг эскадрона Сандро Элвадзе пришпорил Орла, протяжно крикнул «Ура!» и вырвался вперед.

– Рубанем, Тахав! – подбодрил Сандро товарища.

– Секир башка фрицу! – подхватил башкир, стараясь не выдать своей робости: он первый раз в бою.

Элвадзе скакал впереди, но не думал о смерти. Он был уверен, что в наступлении не умирают.

Конники настигли десантников, отстреливавшихся на бегу.

– Руби! – крикнул Элвадзе.

– Не жалей! – добавил Тахав и тяжелым ударом сабли свалил сутулого немца.

Налетев на толстого гитлеровца, приложившего к животу автомат, Сандро рубанул, оскалив зубы. Немец выстрелил, качнулся, и его сбили, смяли кони.

Элвадзе вдруг заметил парашютиста, вскинувшего пистолет на Тахава. Замахиваться некогда, пулю рукой не схватишь, и он сунул клинок в лицо фашисту.

– На, сазизгари! [1]1
  Сазизгари – подлец, сволочь (груз.).


[Закрыть]

– Умри, шайтан![2]2
  Шайтан – черт, дьявол,


[Закрыть] – рубанул Тахав гитлеровца.

Михаил скакал сзади. Ему не досталось живого парашютиста…

Бой утих. Конники сорвали хитрый замысел врага, сбросившего десант далеко за линию фронта. Мало осталось в живых десантников. Лишь кое-кому удалось нырнуть в лес. А многим не пришлось даже ступить на русскую землю: смерть настигла их в воздухе.

Кавалеристы подобрали своих раненых и убитых. Больше всего погибло в первом взводе, с которым были в начале боя Хлопков и Елизаров. Поймали коней, оставшихся без седоков.

Федя Дорофеев вынес с поля боя двадцать бойцов и каждого перевязал, уложил поудобней. Забот у Феди много: одному надо попить – в груди горит; другому – цигарку свернуть.

Федя подошел к Тахаву, раненному в щеку в последнюю минуту боя.

– Потерпи, родной.

– А мой конь?

– Найдется, – утешил его Федя и укрыл шинелью.

Тахава до слез тронуло слово «родной». Хотя ему было очень больно и щеку и голову, он встал на колени и начал громко, зазывно манить коня. Серка прибежала на его голос. Тахав взялся за стремя, приподнялся и обнял гривастую шею кобылы, Лошадь мотнула мордой, задела рану. Тахав свалился на землю. Серка повернулась, понюхала своего хозяина и легла. Тахав положил голову на шею лошади и сказал:

– Хорошо, Серка, я тоже тебя не оставлю…

Кавалеристы собрались по сигналу горниста на опушке леса. Федя и Михаил принесли на шинели тяжело раненного командира эскадрона. Бледный свет выплывшей луны упал на окровавленное лицо Хлопкова. Лоб казался зеленовато-желтым. Глаза его закрывались.

– Болит? – Федя положил руку на горячий лоб раненого.

Хлопков вздохнул, открыл глаза, заметил Елизарова.

– Струсил? – незлобно прошептал он. – Горит, пить…

Пермяков отстегнул флягу, помог раненому приподняться. К Хлопкову подошли командиры взводов, комсорг, бойцы. Лица их были хмуры, печальны.

– Как Чапаев дрался, – тихо сказал Пермяков о Хлопкове, набил свою трубку и подал ему.

Федя склонился над раненым, сказал протяжным голосом:

– Повезут вас в госпиталь, товарищ лейтенант. Будете выздоравливать.

Хлопков посмотрел на товарищей. Взгляд его задержался на смуглом юношеском лице Феди. Оно чем-то напомнило ему другое лицо, близкое и родное, лицо его сына, загорелого казачонка. Хлопков положил руку на плечо Феди и хрипло прошептал:

– Не хочется умирать. Жаль Сережу. Без отца будет расти.

Федя вытер глаза. Он с первого дня полюбил своего командира – донского казака. Хлопков обласкал молодого конника, когда тот прибыл с Урала, часто делился с ним мыслями о семье, о своей жизни на Дону. При первой встрече они поменялись ножами. Но одному из них памятный нож недолго пришлось носить…

Лейтенант попросил воды, сделал несколько глотков. Жестом подозвал Пермякова, обнял его за шею и прошептал:

– Все. Прощай. Будь жив.

Хлопков потянулся, как перед сном, в глазах угас последний блеск, и он умер на руках своего верного друга.

Кавалеристы похоронили командира под старой ветвистой березой. На могилу Федя положил его каску.

К конникам подъехал со вторым эскадроном командир полка.

– Как дела? Доложите!

Пермяков козырнул, звякнув шпорами.

– Успели повоевать, товарищ майор, успели и… похоронить командира.

– Хлопкова? – сдвинув брови, спросил Дорожкин и снял каску. – Боевой был казак. Жаль, очень жаль, – сказал он.

Помолчали.

– Товарищ политрук, примите эскадрон, – приказал он Пермякову и, отозвав его в сторону, стал объяснять новую задачу.

Парторг эскадрона Величко собрал коммунистов, напомнил о бдительности, об их месте в бою.

– Да, да! Первое место должно быть, – подхватил Элвадзе. Он предложил кликнуть всех кавалеристов и поговорить о Елизарове.

Казаки собрались в круг, свернули цигарки, но никто не закуривал. Елизаров сидел, надвинув каску на глаза. Он чувствовал свою вину. Предсмертное слово командира эскадрона «струсил» как заноза вонзилось в грудь.

Сандро хлопнул Елизарова по плечу, заглянул под козырек его каски, спросил:

– Ты где родился?

– На Дону, – тихо ответил Михаил.

– Не может быть! Наверное, в астраханских степях: быстро бегаешь, как сайгак от охотника.

Михаил тягостно молчал.

– Скажи: почему бежал? – допытывался Сандро.

– Говори, Елизаров, – потребовал Величко.

Кровь бросилась в лицо Михаила. Он взглянул на парторга и еще ниже опустил голову.

– Я хотел залечь в стороне и стрелять по немцам, – начал было оправдываться он.

– Стрелять? А чем? Пулемет-то бросил, – перебил его Элвадзе. Он присел перед ним на корточки и резко сказал: – Нехорошо поешь, Елизаров, на свою голову. Скажи лучше – виноват, струсил, – умнее будет. Верно советую?

Михаил, задетый за живое, гневно посмотрел на Сандро. «Какое ему, комсоргу, дело? – подумал он. – Я же не комсомолец». Он вскочил на ноги и сказал:

– Я в твоем совете не нуждаюсь.

– Не горячись, – протянул руку Элвадзе. – У нас, в Грузии, так говорят: если очень сердишься, укуси свой нос.

– Сам укуси, у тебя он как морковка.

Элвадзе словно иглой кольнуло. В другом месте он схватил бы за грудь такого человека, который, вместо того чтобы каяться, спорит, насмешничает.

– Ай-вай!.. – покачал головой Сандро, положил руку на плечо Михаила. – Пойми же свою вину. Тебе ли теперь обижаться на нас? Поругаем – спасибо скажи: ума прибавится, дисциплины прибавится.

К конникам подошел Пермяков. Он набил трубку, прикурил, накрыв голову полой шинели, и, выдохнув дым, негромко сказал:

– Нет лейтенанта Хлопкова. Кто виноват в его смерти? – обвел он взглядом притихших казаков.

Елизаров боялся встретиться с его глазами. Ему казалось, что политрук сейчас скажет такое, что ему уж больше не придется держать клинок.

– Мы все виноваты: командира надо беречь в бою. Но больше всех виноваты вы, Елизаров, – медленно проговорил Пермяков. – Вы показали немцам спину, бросили пулемет, не подумали о командире. Есть боевая заповедь: «Сам погибай, а товарища выручай». Вы эту заповедь знали. Мы говорили о ней.

Элвадзе даже досадно стало, что такие простые и значительные слова не пришли ему на ум.

– Позорно откупаться в бою кровью товарищей, – продолжал политрук.

Тяжелым молотом опустилось на голову казака это обвинение. Михаил помрачнел еще больше и, проклиная ту минуту, когда поднялся и побежал назад, он пересилил себя, встал, не глядя ни на кого, честно признался:

– Да, я виноват…

Пермяков выколотил пепел из трубки, сунул ее в карман и строго сказал:

– Придется, Елизаров, отдать вас под суд за трусость. И домой напишем, что Михаил Елизаров трус, что он подвел своих товарищей в бою.

Тахав с перевязанной щекой сидел в кругу, держа своего коня на поводу. Он махнул рукой наотмашь и выпалил:

– Если кто предал товарища, секир башка ему! А Мишка признал, что просто труса праздновал. Ему хватит нашего горячего слова. Слово тоже бьет человека.

– Спокойно, Тахав, – дернул Элвадзе товарища за полу шинели, – а то командир в санбат отправит тебя.

– Не учи козу капусту есть, – огрызнулся Тахав. – Я не приказ обсуждаю, а предложение даю. Елизаров не враг.

Легче бы казаку проглотить горячий уголек, чем слышать такие слова о себе. Елизаров стоял, кусая губы. Он вспомнил отца, старого казака, кавалера георгиевского креста, и его наказ: «Не посрами Елизаровых. А коли придется – умирай со славой: в бою и смерть красна…» Что скажет отец, если получит письмо командира? Сердце разрывалось у Михаила. Он не мог ни объяснить, ни оправдать свою трусость. Отец воспитывал его в строгости, учил дорожить казацкой честью, гордиться фамилией предков, любить жизнь. А он, молодой, необстрелянный казак, в первом бою затрясся, как осиновый лист, смерти испугался, пустился в бегство. И чем больше думал Михаил, тем досаднее и тяжелее становилось ему. Он исподлобья посмотрел на Элвадзе, Тахава и других бойцов. Они казались ему счастливыми героями. «Неужели я хуже всех?» В нем заговорила казацкая честь. Он крякнул, махнул рукой, раздосадованный, вытянулся и громко сказал:

– Вина моя тяжелая. Разрешите искупить ее в бою.

– Недолго думано, хорошо сказано, – Элвадзе схватил руку Елизарова.

– Правильно! Споткнулся в первом бою – сумей подняться для нового боя. Только бесстрашием и можешь искупить вину, – заключил Пермяков и скомандовал:

– По коням!..

И Михаил Елизаров поехал искупать свою вину.

2

День выдался ненастный. Дул порывистый ветер. Черные тучи, обложившие небо, то разрывались, то сливались. Вершины сосен покачивались. Лес гудел. С шорохом осыпались сосновые иглы.

По краю угрюмого леса скользила река Сож. Крутые волны набегали на отлогий берег и разбивались о толстые обнаженные корни замшелых ив. Стемнело рано. Низко плыли густые тучи. Ветер усиливался и все ниже гнул верхушки деревьев.

Разведка подкралась к Сожу. Ей надо переправиться через реку, узнать, какие силы противника в селении Шатрищи. Мост, находившийся в пяти километрах, по сообщению воздушной разведки, неприятель усиленно охранял.

Элвадзе поднял руку. Казаки натянули поводья, остановили коней. Елизаров косо посмотрел на грузина. Он сердился на него, но виду не подавал и думал о том, как бы не осрамиться еще раз и сдержать слово, данное товарищам.

Элвадзе тоже думал, глядя на катившиеся к тому берегу волны, но думал о другом: как перейти реку, как украдкой пробраться в селение, занятое противником. Он достал кисет, молча свернул козью ножку и протянул табак Елизарову. Тот отказался.

– Опасно курить – заметят…

– Правильно, – опомнился Элвадзе, бросил козью ножку и вполголоса скомандовал: – За мной, марш!

Он резко пришпорил Орла. Конь рванулся, бросился с песчаного берега в реку. Вслед за ним, зло грызя трензеля, прыгнул Булат Елизарова. Одна за другой поплыли через бурный Сож семь лошадей. Кони отрывисто всхрапывали, борясь с течением. Студеная вода обжигала, поднималась все выше и выше. Вот она дошла до грив лошадей, хлестнула через их крупы. Всадники соскальзывали с седел и, вцепившись в гривы лошадей, плыли рядом, держа автоматы над головой.

– Ну и купанье, – протянул Елизаров, отряхиваясь на берегу. – Эх, елки зеленые, книга размокла!

– Зачем с собой возишь?

– Люблю стихи Твардовского, – он бережно завернул книжку в платок и вздохнул. – Напоролись на глубокое место.

– Ничего, влез по пояс, полезай и по горло. – Элвадзе выливал из переметных сум воду. – А-а, хлеб-то – каша.

– Сойдет. Солдатский живот что котел – все сварит.

Елизаров вытер коня пучком травы, сунул ему в рот размокшую корку хлеба и поехал рядом с Элвадзе, пригнувшись в седле, как на скачках. Пробирались они лесной дорожкой.

– Понимаешь, душа любезный, куда едешь? – Сандро ткнул Михаила в бок.

– На охоту, – пробормотал Елизаров.

– Почти. Разница только такая: на охоте увидел лису – бах! А в разведке и дышать надо в рукав. Увидел врага – цап, но без звука: веселое дело, но немножко опасное. Разведка, брат, – глаза и уши. Понял?

Михаил первый раз назначен в разведку. Он не представлял себе, как узнать о силе противника да еще схватить живого немца. Удастся ли самому вернуться живым? Он взглянул на Элвадзе, и ему как-то легче стало. Комсорг подмигнул ему, подбодрил. Михаилу казалось, что Элвадзе действительно будто на охоту едет, и у него постепенно стала проходить обида на вспыльчивого товарища. Михаил спросил его:

– Будут судить меня?

– Знаешь что, Елизаров, брось эти думки. Сейчас в голове должно быть одно: приказ выполнить геройски, поглубже прощупать немца и сцапать хоть одного фрица.

Элвадзе осматривал местность, которую он долго изучал по карте перед выездом в разведку. Теперь нужно было переехать болотистый луг, пересечь густую рощицу, потом пробраться сквозь низкие тальники к огородам, на край селения. Дороги не видно. Как раз угодишь в топкие места, какими богата Белоруссия, завязнешь с лошадьми или напорешься на боевое охранение противника.

Елизаров слез и повел Булата на поводу. За ним гуськом потянулись остальные разведчики. Смутно виднелись кружочки воды меж кочек, а роща, к которой подходили казаки, казалась темной стеной. Конники остановились. Тихо. Слышен только писк комаров. Элвадзе молча махнул рукой. Свернув вправо, казаки двинулись вперед. Михаил напряженно всматривался в темноту. Кусты казались то людьми, то шатрами. Михаил шел, не выдавая боязни. Озираясь, он пробирался дальше и дальше. Под ногами стало мягче. Кони проваливались по колено и выше. Нельзя и остановиться – лошади могут совсем завязнуть, и двигаться опасно: звучно хлюпает топь под ногами.

– Скоро выберемся? – спросил Михаил.

– Когда кони будут проваливаться по живот, а мы – по колено, – ответил Элвадзе. – Так карта говорит.

Наконец усталые и вспотевшие разведчики добрались до конца рощи, Ехать дальше нельзя – враг близко. Минут пять они молча отдыхали.

– Елизаров, подползите к огородам, послушайте – и назад, – приказал Элвадзе.

– Есть подползти к огородам, послушать, – дрогнув, прошептал казак.

Он добрался до огорода, вдоль которого тянулся фруктовый сад. Сердце стало стучать сильнее. Он осторожно раздвигал ветви вишен и подкрадывался ко дворам. Рукой вдруг коснулся провода. Держась за скользкий кабель, он тихо двигался вперед. Нащупал пальцами узелок, покрутил его. Провод оборвался. Михаил озадачился: «Что делать?» Не двигаясь с места, он простоял в раздумье минуты две, прислушиваясь в темноте.

Показался силуэт человека. Немецкий связист шел исправлять линию. Михаил присел. Немец нашел оборванное место, начал соединять провод.

«Схватить солдата, потащить в лес? Половина задания будет выполнена… А вдруг он сильнее меня? – подумал разведчик. – Убьет на месте. Черт с ним, пусть идет себе!» Михаил еще ниже пригнулся к земле и просидел как скованный, пока не скрылся солдат.

Михаила прошиб пот, стало жарко, будто шинель загорелась. «Неужели и в самом деле я трус?» Вдруг мелькнула в голове мысль – оборвать линию. Он быстро нащупал провод, разъединил его и присел на корточки под кустом. Но ему не сиделось. Он то и дело приподнимался, вытягивая шею, всматривался в ту сторону, куда ушел немецкий солдат. Встревоженный, припоминал, откуда шел связист, как он стоял возле провода. Казак несколько раз менял свое место, прилавчивался.

Показался немец. Михаил притаился. Связист одной рукой держался за провод, другой – прижимал автомат. Вот он подошел к оборванному месту, остановился, взял автомат на изготовку и стал озираться по сторонам. Тихо, как ночью на кладбище. Связист прихватил оружие левым локтем и начал соединять провод. Этого момента и ждал казак. Он прыгнул, ударил немца автоматом по голове, сунул ему в рот пилотку, свалил на землю, я тот присмирел. Схватив его за воротник шинели и подталкивая автоматом, погнал в рощу. Михаил дрожал и радовался: шутка ли, живого фрица захватил!

«Понятно, – решил он про себя, – воевать с ними можно».

Немец, дотрагиваясь рукой до живота, присел и что-то подавленно замычал:

– Понимаю… Садись, пес.

Елизаров повернулся лицом к немцу, тот ударил его головой. У Михаила ляскнули зубы. Больно было язык повернуть. Боль ударила в голову. Но можно ли думать сейчас о боли? Немец схватился за автомат. «Врешь, фриц, оружье тебе не вырвать!» Он двинул связиста коленом в живот. Тот опять стукнул его головой. «Сатана, крепко башкой бьется!» Михаил нагнулся, подался назад, но не свалился. У него хлынула кровь из носа. Он замахнулся на немца автоматом, но тот отскочил и побежал. Казак хотел скосить связиста автоматной очередью, но жаль было убивать «языка». Он во весь дух побежал за ним, сняв на ходу шинель. Догнал немца у самых огородов и на бегу стукнул прикладом в затылок.

– Теперь не уйдешь, хомяк!

Елизаров связал руки немцу и повел его, как арестанта. Ушли уже далеко. Михаил злился и ругал себя за то, что не знает немецкого языка. Ему хотелось поговорить с противником, допросить его. Он выдернул изо рта немца пилотку и начал допрашивать:

– Как зовут?

Немец пожимал плечами, повторял одни и те же слова:

– Их ферштее нихт[3]3
  Я не понимаю.


[Закрыть].

– Подавился бы ты своим ферштеем, – злился Михаил. – Фамилия твоя как: Гитлер, Геббельс, Геринг? – перечислял он.

Немец испуганно отрицательно покачал головой и что-то пробормотал по-своему.

Михаил понял одно: фриц боится его. И он стал передразнивать немца, приправляя свою речь крутыми словечками.

– Фашист? Ты фашист?

Этот вопрос немец понял и замотал головой, как медведь на пасеке. Он, словно на исповеди, произнес слова, которые берег в душе на всякий случай:

– Нихт фашист.

– Вывернуть бы тебе скулы, чтобы не воевал с нами. Счастье твое, волчок, что ты нужен штабу. А то я показал бы тебе «нихт фашист». Иди быстрей! – толкнул его Михаил в спину и погнал в рощу.

Разведчики встретили Елизарова радостно. Элвадзе обнял его.

– Сердце мое не обмануло меня! Сердце мое говорило мне, что ты, Михаил, боевой казак.

– Сайгак, – напомнил Михаил слова грузина.

– Это для порядка было сказано. Забудем прошлое. Время не ждет, – сказал Элвадзе. – Начало разведки неплохое. Теперь давайте поговорим с фрицем.

Трудно было допрашивать пленного. Никто из разведчиков не знал как следует немецкого языка. Элвадзе помнил несколько слов из школьного учебника, но они не подходили к военному делу. Не теряя времени, он приказал двум разведчикам отправиться с «языком» в штаб.

– Давайте посоветуемся, – сказал Элвадзе. – Немцы вот-вот узнают, что их связист исчез, и забьют тревогу…

– Время пока терпимое, – заметил Михаил. – Связист мог идти вдоль линии и километр и два – сколько там она тянется. Но осторожность не трусость, – как бы оправдывался он перед товарищами. – Надо зайти с другой стороны, а не с этой, где я сцапал связиста.

Элвадзе согласился. Он приказал одному бойцу остаться за коновода сторожить лошадей, остальным двинуться в селение.

Разведчики добрались до огородов и поползли по картофельным бороздам, прячась в ботве.

Тяжело дыша, опираясь на локти, Михаил пробирался вдоль изгороди к крайней хате, за ним полз Элвадзе. Холодные росинки с ботвы падали Елизарову на лицо, на шею, сливаясь с каплями пота. Жарко стало ему, захотелось пить. Михаил озирался, прислушивался. Он много слышал о дерзких ночных вылазках красноармейцев, о налетах на вражеские штабы. Но ему казалось, что эта вылазка не похожа на те, о которых ему приходилось читать и слышать. Разведка кавалеристов была и проще и опаснее.

На краю огорода под вишневым деревом рука Михаила вдруг провалилась в яму, коснулась чьей-то спины. В яме зашевелились люди. По телу казака прошла дрожь. «Наскочил», – кольнуло голову.

– Руки вверх! – прошептал Елизаров срывающимся голосом, держа автомат над головами людей.

– Ой, лихо! – послышались женские голоса.

– Кто здесь? – Михаил пригнулся, стараясь разглядеть в темноте копошащихся людей.

– Немцы попрогоняли нас, голубе, из хат, – пожаловалась старая белоруска, вылезая на край окопа.

– А много их здесь?

– Богато. Автомобили, танки, мотоциклы коло хат…

– А где их офицеры примостились?

– У нас есть, – высунул мальчик голову из окопа.

– Которая ваша хата?

– Рядом со школой. А в школе солдаты ихние. Перед школой грузовики и три танка. На обоих концах улицы тоже по три танка. День и ночь возле них часовые…

Конники радовались, что напали на такой клад: не мальчик, а разведчик, все знает. Он рассказал, сколько пушек, где они стоят, где склад боеприпасов.

– Вот бы взорвать его! – жарко выдохнул паренек.

– Взорвать? – удивился Элвадзе. – Ты сам это придумал или кто-либо другой?

– Это наша тайна. Присягу дал не говорить никому, – сказал мальчик.

– Быть так, не говори никому, – заметил Элвадзе. – Скажи, сколько немцев в деревне.

– Не знаю. Может, триста, а может, четыреста. Офицеров двадцать будет. Один майор есть.

– А как узнал, что он майор?

– Слыхал, так называли его.

– А может, еще есть майоры?

– Нет, один только с такими погонами.

Разведчики долго расспрашивали мальчика. Уяснив обстановку, они ползком отправились назад и скрылись. Когда они добрались до коней, начали рассуждать: что же немцы подумают о своем связисте? Куда он исчез?

– Будут терзать жителей села, – проговорил Михаил. – Подумают, что они убили его.

– Это, пожалуй, правильно, – согласился Элвадзе. – Жаль наших людей. Хорошо бы трахнуть по немцам. Видно, не больше батальона их здесь…

Вернулись разведчики в часть в пять утра. Было еще темно. В штабе не спали. Элвадзе доложил командиру полка о разведке и спросил:

– Товарищ майор, как «язык»? Подходящий?

– Хорош! – ответил командир полка. – Сведущий. Как связист, многое знает. Говорит, в Шатрищах стоит батальон, усиленный девятью танками. Только обижается немец на Елизарова. Руки, говорит, поломал.

– Пусть спасибо скажет, что голову сберег, – заметил Михаил. – Прохвост он, обхитрил меня, стал показывать на живот. Ну, думаю, напала медвежья болезнь, садись, черт. А он как двинет меня головой в зубы. Звезды посыпались из глаз. И сейчас горит во рту – зубы болят. Хорошо, что я автомат не выронил. А то каюк бы мне. Вскочил я, хотел прострочить его из автомата, да вспомнил наказ, – кивнул Михаил на Элвадзе, – что в разведке нельзя стрелять.

– Правильно. Молодец, Елизаров, не растерялся. А зубы полечи. Попроси двойную порцию спирта. Потом поедем в штаб дивизии.

«Ого, какое значение придают нашей вылазке! – подумал Михаил. – В штаб дивизии! Как бы по-умному все рассказать? А что, если набросать план села и расположения немцев?» Елизаров так и сделал.

– Правильно! – подтвердил Сандро. – Поехали…

– Здравствуйте, орлы, – с улыбкой встретил командир дивизии Якутин Элвадзе и Михаила, пожал им руки. – Умеете читать по-немецки? – Он положил перед ними план, начерченный «языком».

– Читать-то умеем, да мало знаем слов, – с сожалением проговорил Михаил. – Почти все совпадает с моими набросками. Посмотрите, товарищ генерал, – подал он свой план.

– Молодец! – воскликнул Якутин. – Вы что, топографию изучали?

– В школе занимался в топографическом кружке.

– Отлично начертили. Так вот, товарищи, – сказал командир дивизии разведчикам после беседы, – вы уже познакомились с местностью. Придется вам еще раз выехать – найти брод через Сож на этом участке, – указал он на карту, где река пересекает лес.