Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 32 страниц)

– Вы не обижайтесь на меня, Эрна. Все, что было, – шутка. Я девушек никогда не обижаю. Орел мух не ловит.

– Орел, который чирикает, – сказал Вальтер, кивнув на Курца.

– Я готов сыграть вам туш за остроумие, – сказал Курц таким тоном, что нельзя было заподозрить его в ненависти, кипевшей в груди.

Курц отлично понял из слов работника комендатуры, что в новой Германии не в почете бодливые рога. «Не те дни» – вот что огорчало Курда. В голове шумело, лицо побледнело. Его охватила жгучая злость. Если бы так уязвил его какой-то монтер до прихода русских, он, Курц, устроил бы ему «пляску смерти», а теперь сидит тише воды, ниже травы.

Курц поднял руку, помахал пальцами на прощанье, отошел в сторону, сел за свой стол и кивнул официанту.

– Укрощение шакала, – сказал Вальтер.

– Он хитрый, – заметил Михаил, садясь между Верой и Эрной. – Имеет волчий зуб и лисий хвост.

Вера все время думала о Курце: что он за человек? Дурачится, но чувствуется, что он не глуп, находчив, силен, изворотлив, гибок и зол. Во время войны она встречала гитлеровцев, которые считали себя пупом земли. Одним из таких был майор Роммель. Он сначала перевязал рану Михаилу, попавшему в плен, вздыхал, видя его страдания, улыбался, чтобы подбодрить, а потом выжег на его груди звезду. Роммель улыбался и ей, когда отбивал печенки резиновой палкой. Тогда Вера не понимала, почему гитлеровцы такие жестокие. Теперь, понюхав чад бывшего клуба «Гитлерюгенд» и встретив его выкормыша, Вера стала улавливать в характере Курца то общее, что роднило его с теми фашистами в шинелях.

– Интересный тип, – сказала Вера о Курце.

– Место таких в доме с решетками, – отозвался Вальтер.

– Конечно, больной зуб легче выдернуть, чем вылечить, – проговорила Вера, – но хороший врач не спешит удалять.

– Довольно об этом черте, – сказала Эрна. – Поговорим о чем-нибудь другом.

– Например, о том, чего бы нам выпить, коньяку или пива? – подхватил Михаил.

– Ничего не надо, – возразила Вера.

– Правильно, не будем пить, – поддержала Эрна. – Лучше отгадайте мои мысли.

– Пожалуйста, – живо откликнулся Михаил. – Вы думаете: кто вас пойдет провожать?

– Правильно! – крикнула Эрна. – Но это не все…

– Еще думаете: кому вы нравитесь?

– Верно, но тоже не все.

– И еще вы думаете: ваш сосед женатый или холостой? – кивнул Михаил на Тахава.

Эрна покраснела.

В кафе вошла девушка. На ней был поношенный летний костюм из серого трико. На ремне, закинутом на плечо, висела потертая коричневая сумка с сизым целлулоидным замком. Волосы на затылке наспех прихвачены приколками, над ушами болтались пучки. Губы и брови накрашены грубо: видимо, второпях. Она водила глазами по столикам, за которыми пили мужчины.

– Вы кого-то ищете? – спросил Михаил. – Если угодно, составьте компанию нам, а то у нас нечетное число.

Немецкие друзья Михаила удивились. Любек и Вальтер прикусили языки, решили держать нейтралитет. Эрна надулась, сочла Михаила нескромным и стала пудриться, собираясь уйти. Вера обиделась: что за наглость – привязываться к случайным женщинам!

– Спасибо за любезность, – промолвила девушка, села рядом с Михаилом и достала пудреницу.

– Ваша пудреница похожа на табакерку, – заметил Михаил.

Девушка не то покраснела, не то сконфузилась. Она покосилась на Михаила и сказала в отместку:

– А ваш язык похож на шило.

– Спасибо за компанию, – поднялся Любек. – Мне надо идти.

– Я тоже пойду. – Эрна глянула на Тахава.

Михаил кивнул друзьям, сделав вид, что не возражает. Ничего не сказав, Вера с Вальтером пересели за другой стол. К ним подошел Кури, весь вечер не сводивший глаз с русской красивой девушки. Он давно пристал бы к ней, но боялся Михаила. А теперь, когда с ней немец, Курц покажет свои способности.

– Тысячу извинений, – сказал Курд. – Позвольте составить компанию.

– Пожалуйста, если вы не всегда объясняетесь с девушками кулаками. – Вера говорила по-немецки коряво, но вполне понятно. – Зачем вы обидели Эрну?

– Я сказал истину: если неизлечима мать – пусть умирает.

Вере противно было слышать такие слова.

– Это ваша мораль? – спросила Вера, собирая кончиком ножа рассыпанную на столе соль.

– Об этом нам говорили еще в детской гитлеровской организации «Пимпф».

– Вы женаты?

– Вальтер, сочините еще выступление ваших артистов, – сказал Курц.

– Вы хотите, чтобы я ушел? – понял Вальтер намек противника.

Курц промолчал.

– Теперь я отвечу на ваш вопрос, – повернулся Курц к Вере. – В настоящее время я холостой.

Другой бы на месте Курца замял такой разговор. Но ему его семейная жизнь казалась трагической. И он с удовольствием разоткровенничался: Я учился на первом курсе института. Прислали нам гостевые билеты на именины гаулейтера. В гостях познакомился с его дочкой. Женился. Скоро обнаружился дефект моей жены – истерика. Я пошел на консультацию к врачу гаулейтера. Он посоветовал мне лечить физическим способом – бить во время истерики, Я применил этот способ. Она потеряла рассудок…

– Что же дальше?

– Увы, она отбыла в пределы праотцов.

– Вам ее жаль?

– В общей сложности жаль. Я лишился богатого приданого.

– И вас не судили за смерть жены? Неужели вы не любили ее?

– Я уважал ее за то, что было отведено ей природой.

Курц ухмыльнулся, считая, что ответил красиво.

Вера с изумлением смотрела на самодовольное лицо собеседника. Беседуя с ним, она улавливала в нем еще одну уязвимую черту – самолюбие.

– Вы испорченный человек. Живете вчерашним днем. Неужели не волнуют вас никакие новые помыслы?

Курц вздохнул: затронуто больное место. Его заветные помыслы разбиты, исковеркано единство цели.

В детстве и ранней юности он увлекался техникой. Мечтал стать изобретателем, конструктором. Он окончил техническое училище, поступил в институт и пристрастился к машиностроению, но «Гитлерюгенд» сбил его с пути, окунул его в купель войны. Потом Курц стал анфюрером: вожаком курсовой организации. Честолюбие, вождизм, впитываемые нацистами, стали его идеалом.

– Помыслы мои были красивы, – в голосе Курца зазвучали нотки разочарования. – Я мечтал сконструировать небольшую машину-универсал, которая работала бы. на любом топливе и делала бы все: плуг снял – косилку прицепил или картофелекопалку. Снял картофелекопалку – приставил корморезку или молотилку…

Вера стала смотреть на него с сожалением. Она переменила тон:

– Ваши слова напомнили мне изречение Шиллера: «Молоко смиренных помыслов ты превратил во мне в бродящий яд дракона». Так и ваши смиренные помыслы нацизм превратил в бродящий яд.

Курц никогда не слыхал такой понятной и жестокой характеристики. Ему стало обидно и больно. Он не мог даже возразить – очень уж сильные слова. У него затряслись руки: не мог вынуть спички из коробки.

– Вы не волнуйтесь, – мягко сказала Вера.

Эти простые слова как-то отрезвляюще подействовали на Курца… В его груди стала рассасываться желчная накипь злой горечи. Ему казалось, что умная русская девушка говорит неспроста.

– Вы можете принести людям большую пользу, если вернетесь к своим помыслам и изобретете свой «универсал». Вы только представьте: ваша машина во всех странах, на ней весь мир будет читать ваше имя.

Курц неотрывно смотрел на красавицу девушку и думал: «Значит, русские не считают меня врагом, если их сотрудница так говорит».

– Вы мне очень нравитесь, – буркнул он.

Вера повела плечами и ответила Курцу:

– А мне не нравится это ваше скоропалительное признание.

Курц моргнул глазами, взялся за лоб, поняв, что сказал невпопад. Он хотел сказать потоньше, но получилось грубо. Надо было признаться изысканно, галантно. Курц повел бровью – официант сразу понял и подал вина. Курц почтительно поклонился Вере, протянул руку к рюмке, предложил выпить и манерно проговорил:

– Вы меня не так поняли. Я глубоко взволнован. У меня еще в жизни не было таких счастливых минут, как сейчас. Выпьем за бесконечность таких минут.

Вера подняла рюмку, но пить не стала. Подошел Вальтер и сказал, что завтра опять будет выступление молодых талантов. Вера протянула руку Курцу и сказала, что ей пора домой.

Курц встал, красиво отвесил поклон и, как молитву, сладким голосом произнес заученные для подобных случаев строчки:

 
Прекрасной барышне почтенье!
Дерзну ли вас сопровождать?..
 

Вера не хотела ни огорчать Курца, ни обнадеживать. Она подумала, как бы лучше отказаться. Слова нашлись, удачные сверх чаяния. Пригодились упражнения по немецкому языку – чтение «Фауста», заучивание отдельных строк. В тон Курцу она сказала:

 
Не барышня и не прекрасна,
На провожатых не согласна.
 

– Браво! – воскликнул Вальтер. – Курц остался с носом!

Ох, как ненавидел Курц Вальтера! Раньше он, анфюрер, вырвал бы его язык, а теперь даже пинка не может дать. Промолчать тоже неприятно: поддел его противник. Проглотив обиду, он ухмыльнулся и отпарировал:

– Твоя реплика – попытка грача спеть по-соловьиному.

Вальтер не остался в долгу за прошлые обиды: все-таки сунул кулак под нос противника:

– Довольно ехидствовать, юнкерской курицы племянник. Прошел ваш праздник. Теперь не вы двигаете нами, а мы – вами.

У Курца чуть сердце не лопнуло от злости. Так осрамили его! Да кто? Сын кочегара. Он так не оставит, отомстит этому Мелкозубке.

– Вы видели? – подскочил Курц к Елизарову. – Кулаки распускает лидер свободной молодежи. Я с уважением к нему, а он ко мне, как фашистский молодчик.

– Я поговорю с ним, – пообещал Елизаров.

Подошла Вера.

– Ты пойдешь? – спросила она Михаила.

– Я еще посижу. Ты иди с Тахавом.

В кафе стало тихо. Засидевшиеся посетители мирно разговаривали. Даже рыжий бравер после дубинок молчал, заливая боль водкой. Михаил беседовал с поздней посетительницей. Она без стеснения объяснилась:

– Я свободная девушка. Зовут меня Эльза.

Она думала: после этих слов молодой человек заинтересуется ее родителями, их состоянием, какое приданое за ней. К удивлению Эльзы новый знакомый спросил ее о другом.

– Вы работаете?

– Нет, я учусь. Мне посчастливилось поступить в берлинский пединститут. Приехала на каникулы, – показала Эльза удостоверение.

– Вы генерала Хаппа знаете?

– Этого изверга? Как же. Служила у него… – Эльза догадалась, что молодой человек узнал ее. – Его осудили и посадили в тюрьму. Мне кажется, я где-то видела вас.

– Вы переводчица генерала Хаппа?

– Вспомнила! – воскликнула Эльза. Вы тогда приезжали в штаб нашей армии парламентером. Какая неожиданность! Вы теперь штатский? Чем занимаетесь?

– Изучаю немецкие нравы. Расскажите, как вы попали в институт?

– Это очень интересно, – сказала Эльза. – Только сегодня поздно. Давайте встретимся в другое время и при иных обстоятельствах.

На другой день Михаил рассказал коменданту все, что случилось в кафе. Пермяков отчитал его. Он не одобрил наблюдения за пари-дракой, долгий спор с Курцем и упрекнул за то, что Михаил остался в кафе с Эльзой.

Дошла очередь и до Тахава, где-то пропадавшего всю ночь. Он не признавался, где был, твердил, что ходил на вокзал узнавать о каком-то грузе, но так и не сказал, что провожал немецкую девушку.

4

Эльза сама позвонила Михаилу, пригласила его на свидание.

В доме, куда пришел Михаил, жил профессор Торрен. Хозяин встретил гостя с распростертыми объятиями, познакомил с женой – высокой седой женщиной, сохранившей изящество в движениях и жеманность в обращении. Хозяйка не преминула сказать комплимент Михаилу, что он сносно говорит по-немецки, усадила его на почетное место, развернула перед ним потомственный семейный альбом с портретами дедов и прадедов и, предоставив мужу удовольствие пояснять их родословную, направилась на кухню.

– Я угощу вас натуральным кофе, – пообещала она.

Михаил объяснил Торрену цель своего прихода. Профессор улыбнулся с хитрецой: дескать, понятно – молодость. И сочувствующе сказал, что девушка приходила, очень сожалела, что не могла дождаться молодого человека. Она получила телеграмму о смерти сестры и сразу уехала.

– Она родственница вам?

– Знакомая. Вместе служили в штабе армии. Теперь учится в институте. Этот сверточек просила передать вам.

Михаил развернул целлофановую бумагу. В ней была красивая автоматическая ручка и записка: «Любознательному русскому знакомому, изучающему немецкие нравы, на память».

– Я не имею права принять этот подарок от малознакомой девушки и прошу вернуть ей обратно, – положил Михаил ручку на стол и поднялся, чтобы уйти.

Появилась хозяйка. Она хотела усадить гостя на место. Ей на помощь прибег профессор. Он пояснил, что если гость уйдет, его супруга очень обидится. Михаил сдался.

Хозяин повел гостя в другую комнату. Это был небольшой рабочий кабинет профессора с очень скромной обстановкой. Старый письменный стол, три дубовых стула, широкий книжный шкаф, портрет Гегеля в самодельной раме – вот и все. Но библиотека профессора еле вмещалась в большой шкаф и настенную полку. Здесь красовались сочинения Гегеля, Канта, Шеллинга и множество других старых книг в толстых жестких, как фанера, переплетах.

– А вот это – моя новая азбука, – профессор показал книгу о диалектическом и историческом материализме. – С удовольствием штудирую. Очень хочется поговорить с господином Пермяковым о марксистской философии. Он эрудит. Когда бы мог он пожертвовать часок?

– Я не могу ответить за него. Вы позвоните ему. – Михаил посмотрел на телефон.

– Благодарю за совет. Скажите, пожалуйста, номер его телефона. Марта, – сказал профессор жене, оставшейся в соседней комнате, – запиши номер телефона.

Хозяйка взяла ручку, принесенную Эльзой Для Михаила, и стала записывать. Ручка вдруг взорвалась. Профессорша закрыла лицо руками. Сквозь пальцы выступила кровь.

– Какой ужас!.. – простонал профессор.

Елизаров позвонил по телефону, вызвал из комендатуры машину. Добрую, гостеприимную немку повезли в больницу. Врачи сказали, что она ничего не видит.

Вернут ли ей зрение?

5

В глухом переулке Гендендорфа стоял во дворе небольшой особняк. С виду он ничем не отличался от других домов, но если присмотреться, кое-что было в нем и необычное. Заборы низкие, через них может перескочить любой смертный без всякой тренировки. Из кирпичного сарая почему-то в чужой двор сделан ход, закрывающийся железной плитой на шарнирах. В особняке четыре одинаковые комнаты с небольшими прихожими, которые имели и отдельные и общие входы.

Особняк построил один музыкант около ста лет назад. У него было четыре сына, тоже музыканты. Они составляли семейный квартет. Отец хотел, чтобы сыновья жили под одной крышей и не нарушали фамильного квартета. В дни победы фашизма квартет распался. Особняк купил владелец парикмахерской – тайный помощник гаулейтера Хаппа. Перед приходом советских войск хозяин особняка якобы бежал вместе с Хаппом.

Теперь в особняке жил новый владелец, тоже парикмахер, Артур Пиц, а одну квартиру по решению магистрата занимала Гертруда Гельмер.

Когда прошла ее вторая молодость – это было перед войной в Гамбурге, – она стала содержательницей кафе. В последний год войны Гертруду обучали на гитлеровских курсах «оборотней», Там и окрестили ее «ученицей Клары Цеткин».

В два часа ночи к Гертруде пришел Артур Пиц. Он хотя и жил в особняке, но почти никогда не ночевал в нем. Пиц был в легкой темной куртке, в тонких брюках и летних туфлях, похожих на сандалии.

– Что показывает барометр в ваших сферах? – спросил он хозяйку.

– Ищут Эльзу, считают ее разведчицей из Западного Берлина. Мне жаль профессора Торрена, – вздохнула Гертруда и постучала в стенку.

Немного погодя вошел… генерал Хапп. Он был в штатской одежде. Хапп находился в соседней комнате. Из нее можно было выйти и во двор и в общий коридор особняка.

– Наконец-то вижу моего учителя, – обнял Пиц Хаппа. – Вы прекрасно выглядите.

– Работа стала спокойнее, – проговорил Хапп. – В войну в дьявольской России приходилось сидя спать и стоя есть. А здесь вечерами я спокойно лежу в ванне и жую жвачку.

– Вас осудили, об этом лишь для блезиру писали в газетах? – спросил Пиц.

– Осудили, – ухмыльнулся Хапп. – Пожизненную каторгу прописали. Но старые кадры понадобились и новым западным властям. Нужен им наш опыт, мой друг Роммель.

– Простите, учитель; мое имя теперь Артур Пиц.

– Знаю и не забываю, где как называть. В Западном Берлине очень хорошего мнения о вашей службе. За предложение об изготовлении и применении авторучек тебе назначен солидный гонорар.

Гертруда накрыла стол. Недостатка ни в чем не было. Здесь не ощущалась карточная система. Гертруда знала черные ходы магазинов. Ей, заместителю бургомистра города, отказа нигде не было. Хапп велел открыть консервы, привезенные им. Гертруда вслух прочитала надпись на американской банке.

– Молодцы наши новые шефы! – с восхищением сказал Хапп. – Кормят, деньги платят, заводы наши пускают в ход, права предпринимателей охраняют как святыню.

– А каковы наши успехи в широком плане? – спросил Пиц.

– Ситуация наиблагоприятнейшая. Образовалась трещина между союзниками. В Берлине созданы разные центры пропаганды и разведки. Вас включили в филиал «Свободной Европы» и в союз ветеранов войны.

– Меняются наши функции? – спросила Гертруда.

– Усиливаются. Наш шеф в Берлине благословил идею непризнания новых восточных границ и требует вдолбить это каждому немцу и по ту и по эту сторону Эльбы.

– Я думаю, что без аншлюса ничего не получится, а народ шипит, не хочет новой войны, – процедил Пиц.

– Наши гитлерюгенды да и все молодые германцы опять пойдут, когда им прикажут. Главная сила – в руководителях и военных заводах. Трубы уже дымят. Посадим Германию на танки и реактивные самолеты, и по-новому загремит наш девиз: «Нах Остен!» Выпьем за это!

Хапп всадил вилку в американский шпиг и спросил:

– Как студентка сдает экзамен? – Хапп так называл Эльзу.

– Плохо, – ответил Пиц. – В первый же выход напоролась на сотрудника комендатуры. Послали ее с сюрпризом – попала в козу вместо волка: ослепла жена профессора Торрена. Я очень встревожен этой неудачей. Капитан Елизаров не оставит это дело. Он ищет Эльзу, и коммунистические мальчишки помогают ему. Есть такой Вальтер, сын кочегара, – их вожак. Он хуже советских сотрудников. Побил анфюрера Курца.

– Вот какой выродок. Надо угостить его конфетами. Я привез из Берлина. – Хапп показал этикетку, на которой по-русски написано «Весна».

– Есть еще один опасный человек – профессор Торрен, – промямлила Гертруда. – На каждом шагу он рассказывает об авторучке, о студентке Эльзе, говорит, что приехала она из Западного Берлина. С восторгом отзывается о советской комендатуре, поместившей его жену в свой госпиталь. С каждым часом становится труднее и опаснее.

– Ничего, мой ангел. – Хапп поцеловал Гертруду в мясистую щеку. – Не теряйте спокойствия духа. Тех двоих – капитана Елизарова и кочегарова сына – вы сами уберёте, а профессора Торрена – я.

– Много надо убирать дряни. Ваша кухарка Берта пятки лижет коменданту. Бургомистр Больце совсем продался русским – тоже враг номер один. Меня путает слабость Эльзы: попадется – погубит нас всех, – в голосе Гертруды были слышны нотки отчаяния.

– Правда, – сказал Пиц, – увезите Эльзу отсюда.

– Куда? Где такая нужна? Если уж под вашим руководством не справляется, то в другом, месте тем более. Будет мешать – угостите и ее конфетами, но не без пользы. Поверните ее смерть против русских, – начал Хапп инструктировать своих подручных. – И впредь будут изготовляться разные сюрпризы: карандаши, консервы, жучки. У меня есть претензии к вам, мои друзья: почему не растете?

– Почва испортилась, учитель, – жаловался Пиц. – Советская служба будто прививку сделала всем против наших идеалов.

– Прививку?! – передразнил Хапп. – У нас есть прививка сильнее – доллар. Почему Курца не втянули до сих пор?

– Мелким бесом стал: кутит и хулиганит, ничего знать не хочет, – возмущался Пиц. – Я бросал приваду – не клюет.

– Зазовите Курда. Я с ним поговорю. У меня клюнет, – похвастался Хапп, – я заставлю паршивца таскать каштаны. А Квинта почему не заставите работать? Напомните ему о картотеке.

– Об этом я не знал, – сказал Пиц. – Учитель, вы долго будете здесь?

– Нет, недолго. Большие дела начинаются.

– Вам небезопасно ездить, учитель?

– Нет. Я теперь человек экстерриториальный – американский дипломат.

– Где ваша постоянная резиденция?

– В Западном Берлине, но скоро переезжаю в Бонн. Назначен консультантом в штаб оккупационных войск, разумеется негласным…

На другой день Гертруда пришла к коменданту. Она развернула перед ним свой проект развития мелкой промышленности. Пермяков об этом уже разговаривал с бургомистром, одобрил увеличение выпуска товаров. Но Гертруде важно было козырнуть, что это ее работа. По обыкновению она с восторгом поблагодарила коменданта за поддержку и под конец заговорила о покушении на капитана Елизарова:

– Я до глубины души возмущена! Вы, товарищ комендант, слишком благодушны. Надо немедленно арестовать рабочих мастерской, где изготовляются авторучки; посадить в тюрьму профессора Торрена за связь с шельмой-диверсанткой. Простая логика – вместе служили в штабе армии, а туда наверняка подбирали ярых нацистов. Мне сердце подсказывает, что Торрен не с чистой совестью. Вспомните его выступление на вечере дружбы о вашей политике, о новых границах. Так только фашисты кричат. Подозрительна болтовня и вашей поварихи Берты. Подумайте, товарищ комендант. Желаю здоровья, – поклонилась Гертруда и вышла.

Пермяков задумался. Тревога Гертруды понятна, но что значит предложение «немедленно арестовать рабочих»? Пермяков не был уверен в их виновности. Надо проверить, а как? Как найти врага? Как сорвать с него маску, каким способом? Пермяков знал один способ: глаза и уши народа. Надо позвать на помощь людей труда. Пермяков вышел из кабинета, заглянул в рабочую комнату Елизарова и напомнил ему об обеде.

В столовой они разговорились с Бертой. Она сразу заплакала. По городу разносились слухи, будто кухарка комендатуры везде говорит, что дни советских военных властей в Германии сочтены.

– Слезы – плохие помощники, – сказал Пермяков. – Если вы действительно нам друг, то плакать нечего, надо действовать, узнать, кто распускает вредные слухи, кто клевещет на вас.

Вошел в столовую Больце. Лицо его было бледное, глаза гневные. Пермяков таким расстроенным еще не видел бургомистра. В другое время Больце не стал бы тревожить коменданта во время обеда, но теперь не выдержал. Ему казалось, что событие, о котором он пришел сообщить, нетерпимое.

– Слышали? Бежал профессор Торрен! – выпалил бургомистр. – Другом считали его, а он оказался тайным врагом. Вчера я ходил к нему на квартиру, думал, может, облегчу его горе. Ведь нелегко ему: жена осталась слепой. Он благодарил меня за внимание, за дружбу, как он сказал. И вот… Теперь весь город говорит о бегстве лидера социал-демократов, которые и без того упрекали нас, что мы, мол, принуждали Торрена объединиться с нами. А кто его принуждал? И откуда только берутся грязные слухи?

Пермяков удивился:

– Как сбежал? Вечером он был у меня, советовался со мной о поездке в Бонн, куда приглашал его партийный лидер.

– Почему же тогда такие слухи? – возмущался Больце.

Пермяков задумался. Он знал приемы подобной политической борьбы, понимал, что слухи не возникают из ничего. Цель обессиленного врага ясна – нанести вред, озлобить немцев против советских властей. А может, действительно профессор из «Вервольфа»[20]20
  «Вервольф» – «Волчья защита», «Оружие волка» – тайная организация, созданная нацистами еще до окончания войны для борьбы с новой властью.


[Закрыть], как говорила Гертруда? Блоха не велика, а спать не дает. Комендант и во сне думал, что же предпринять. Из-за блох не сожжешь одеяла, из-за недобитых фашистов не обнажишь меч против мирных людей труда, как предлагает Гертруда. Найти «оборотней» надо, но опять возникает тот же вопрос: как? Враг – не голодный котенок, не сует морду, куда попало.

– Созовите коммунистов, поговорите с ними о слухах, о взрывающихся авторучках, – посоветовал Пермяков растревоженному Больце.

Проводив бургомистра, Пермяков опять разговорился с Бертой, попросил и ее подумать, как узнать, кто распускает подобные слухи.

У Берты в душе словно кошки скребли. Ей и самой хотелось узнать клеветника, сочинителя вредных слухов, но разве нападешь на него ни с того ни с сего? «Может, надо ходить на базар, в церковь, на вокзал, прислушиваться к бабьим сплетнями?» – подумала она. «Нет, одна ничего не сделаешь, надо с соседками договориться. Среди них есть очень хорошие, честные, они различают правду от клеветы».