Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 32 страниц)

2

Самолет, сделав круг, устремился вниз, на посадку. Он мягко стукнулся колесами о землю и покатился по цементированной дорожке, по которой во время войны разбегались «юнкерсы» и «хейнкели». Из воздушного корабля вышел Михаил Елизаров. На нем был белый китель с синими кантами, на плечах – золотистые погоны с четырьмя звездочками. На скрипящих хромовых сапогах блестели тонкие шпоры. Встречать Михаила пришли Тахав Керимов и Вера Усаненко. Вера была в летней гимнастерке с узкими медицинскими погонами. Лицо ее стало белее, пополнело. Михаил поставил свои тяжелые чемоданы, шагнул навстречу любимой. Тахав подхватил его чемоданы и понес их к машине.

– Дорогой мой!.. – прижалась к нему Вера. – Хорошо, как хорошо: ты опять здоров.

– Как твое здоровье? – обнимая девушку, спрашивал Михаил. – Ненаглядная моя, белорусская голубка…

Счастливые и радостные, они расспрашивали друг друга о родных и знакомых. Вера коротко рассказала о своем ранении. У нее была ранена правая рука. «Поэтому и письмо не сама писала», – подумал Михаил. Подбежал Тахав.

Салям! – обнял он Михаила. – Майор Пермяков просил передать извинение, что не мог приехать встречать тебя. Много у него на приеме цивильных немцев.

Разговаривая, друзья подошли к машине. Тахав уложил чемоданы в багажник, открыл заднюю дверку и жестом предложил Михаилу с Верой сесть.

Во дворе комендатуры Михаила ждал Кондрат Карпович. Перед волнующей встречей с сыном старый казак побрился, надел новую гимнастерку, накинул через плечо портупею с латунной пряжкой, подцепил клинок. Для него приезд сына был праздником. Когда Михаил вышел из машины, Кондрат Карпович снял фуражку с синим околышем и три раза поцеловал сына.

– Стало быть, с рукой, – осматривал он окрепшие пальцы. – Чудо чудес, как в сказке.

– Как видишь, наши врачи такое делают, чего и в сказке не бывает, – сказал Михаил. – В институте Благоразова делают операции сердца, мозга; хромых выпускают бегунами.

– Наука, – пожал плечами Кондрат Карпович, – напротив ничего не скажешь. Ученье – свет. Я вот за себя скажу. В войну немецкого слова не знал. А зараз, что ты думаешь, – с немцами объясняюсь, – с достоинством проговорил отец.

– Шпрехен зи гут дейч? – спросил Михаил.

– Гуты я все ферштею, – склонял казак немецкие слова на русский лад. – Каждый день слышу: гутен морген, гутен таг, гут комендант, гут казак, – приложил Кондрат Карпович большой палец к груди. Он ввел сына в свою комнату, в которой стояли две койки, и сказал:

– Наша временная хата.

Вера проживала в соседней комнате, соединявшейся с «хатой» казака внутренней дверью. Они жили с Кондратом Карповичем, как отец с дочерью, ели за одним столом, чай пили из одного чайника. Казак звал ее дочкой, а она его – папаней. Михаил внес в комнату Веры чемодан, сказал ей:

– Это все тебе. Хотел бы, чтоб ты померила московские обновы.

Он вышел и закрыл за собой дверь.

В комнату старшины вошла худосочная немка с добрыми синими глазами, высоким лбом с заметными морщинами. Из-под коричневой панамы выступали жидкие седоватые волосы. Женщина долго извинялась, что она потревожила уважаемого ею старшину, и поздоровалась с Михаилом.

– Добрый день, господин офицер.

– Здравствуйте, – поклонился Михаил. – Только не господин, а гражданин.

– Геноссе, – поправил старый казак. – Они меня, – он имел в виду немцев, – называют геноссе дер альтесте.

– Самый старший, значит, – уточнил Михаил пояснение отца.

– Точно, – самодовольно произнес Кондрат Карпович. – Так и есть и по годам и по службе. Не что-нибудь, а старшина комендатуры.

– Да… Лицо значительное, – заметил Михаил.

– Подходящее, – с гордостью сказал Кондрат Карпович. – Берта Иоахимовна, – по-русски назвал он немку, – наш повар. Из трудового сословия, работала у помещика кухаркой. Науку свою понимает крепко. Из картошки приготовляет тридцать блюд.

Берта еще мало знала русских слов, но понимала, что старшина хвалит ее. За три месяца работы в столовой комендатуры она так привыкла к Кондрату Карповичу, своему непосредственному начальнику, будто всю жизнь провела с ним. Старый казак по натуре был человек строгий, на вид грозный, но он еще ни разу не сказал ей горького слова. В работе Берты он ничего не замечал плохого – трудилась она как пчела.

После пятнадцати лет обид, унижений и оскорблений, перенесенных у хозяйки, Берта почувствовала, будто ее жизнь повернулась другим концом – от старости к молодости. Раньше у хозяина она должна была получать десять марок в неделю, но половину денег удерживали за то, что с нею жила и кормилась в хозяйской кухне ее маленькая дочка Катрина.

За время работы в столовой советской комендатуры Берта ни разу не заметила недовольства на лицах советских людей. Все довольны ее кулинарным мастерством. Не умела она готовить только украинский борщ, но очень скоро познала и это искусство по рецепту Кондрата Карповича. Радовало Немецкую женщину и то, что она часто слышала свое имя. Хозяева называли ее «кюхен» – кухарка. Советские люди называют ее по имени-отчеству.

– Где теперь ваши хозяева? – поинтересовался Михаил.

– Бежали, побоялись, что русские убьют их, – ответила Берта. – И меня стращали, говорили: русские убивают всех. Когда ваш комендант привез меня сюда из деревни, где я жила у сестры, там пошел слух, что меня повезли убивать.

– Вы написали в деревню, что живы и здоровы?

– Нет. Некому писать. Двое моих сыновей погибли на фронте, дочь пропала без вести. А сестра знает, где я теперь.

Берта, узнав о приезде сына старшины, пришла спросить, что приготовить гостю. Эта привычка усвоена ею у хозяев – юнкеров. Когда приезжали гости или их сыновья На каникулы, кухарка, бывало, каждый вечер спрашивала, что им приготовить завтра.

Михаил смутился, услышав этот вопрос. Уж слишком много чести. Не отец ли подстроил это? Нет, старик отрицал. Михаил поблагодарил Берту за внимание и сказал:

– Что всем готовите, то и мне. А сегодня вообще не пойду в столовую, пообедаем здесь. Приходите и вы, – пригласил Михаил немку.

– Отставить, – прервал Кондрат Карпович, – здесь я дер альтесте. Пойдем в столовую. Сегодня обед будет особый. Гостей много придет. А ты, казак, будешь экзамен еще держать. Кавалерии хоть и дали отставку, а сабля будет жить.

Кондрат Карпович и Берта ушли. Вышла из своей комнаты Вера. На ней был летний костюм из шелкового полотна с нежно-салатными и бирюзовыми полосками и кремовыми нитями. На жакете не видно ни одного шва, мелкие плоские пуговицы сделаны из той же материи – костюм сшит искусно. Хорошо выглядели модные туфли и чулки «капрон».

– Как будто все по заказу сделано, – сказала Вера, благодаря Михаила за подарки. – Особенно спасибо за книги – новинки медицины.

– Спасибо скажите Галине Николаевне. Она помогала покупать, – сказал Михаил и осведомился: – А какой заговор устраивает старик против меня?

– Заговор мирный, – улыбнулась Вера.

– Теперь и нам можно поговорить о мирных делах. У меня есть друг, у вас подруга, – намекнул Михаил о себе. – Он давно хочеть стать ее супругом.

– Ваш друг – упрямый человек. И моя подруга капризная особа, – слукавила Вера.

– А можно упрямому человеку поцеловать капризную девушку? – взялся Михаил за обе руки Веры.

– Только пальчики и обязательно стоя на коленях.

Михаил стал на колени. Ему было весело, как никогда. Хотелось шутить, играть, плясать. Ведь всему свое время. На фронте он по-настоящему не говорил о любви, о семейной жизни. Были только мечтания. Правда, казак все четыре года чувствовал, что и он дорог Вере. Ее привязанность радовала его, делала смелее. Деля горести и невзгоды войны, они часто утешали друг друга словами: «Как только кончится война…» Когда же она, ненавистная, кончилась, военная судьба разделила их. Теперь они снова вместе, не наглядятся друг на друга. Стоя перед ней на коленях, Михаил то целовал ее пальцы, то читал свои стихи.

Вошел Кондрат Карпович, погладив крутые усы, ухмыльнулся.

– Товарищ капитан, разрешите спросить: по какому уставу вы на коленях стоите?

– Это у нас репетиция такая, к спектаклю готовимся.

– Спектакль этот ставить здесь я не разрешаю. Только «а Дону, в нашем театре.

– Который именуется хатой? – добавил Михаил. – А, здравствуйте, товарищ майор! – встретил он Пермякова, тихо вошедшего в комнату.

– Приветствую, дорогой друг, – поцеловал Пермяков своего боевого товарища. – Кстати сказать, я слышал: глубокую мысль подал Кондрат Карлович. Он предлагает свадьбу играть на Дону, на родине. Правильно.

Михаилу не по вкусу пришлись слова отца, повторенные и Пермяковым. Он даже министру признался, когда просился на службу в Германию, что там его невеста. И вдруг как холодной водой окатили: свадьбу на Дону. Но ничего. Об этом он еще поговорит.

– О, вы уже капитан! Каким образом? Поздравляю с новым званием.

– Благодарю, товарищ майор, – звякнул шпорами Михаил, опустив руки по швам. – Капитана мне в Москве перед назначением сюда присвоили…

– В министерстве? – опросил Пермяков.

– Да. Я подавал рапорт, чтобы меня направили в Германию. Пришлось немного на курсах поучиться.

– Как рука?

– Работает безотказно.

– Проверим… – усомнился Кондрат Карпович. – Неспроста я берегу твой клинок.

– Цел? – обрадовался Михаил. – Рубанем!

– А вы, Вера Федоровна, похорошели в обновках, – окинул Пермяков девушку с ног до головы. – Отменные подарки.

– Вам тоже есть подарок, да еще какой, товарищ майор. Держу пари – понравится, – достал Михаил из чемодана портрет Галины и торжественно преподнес другу.

Пермяков поцеловал портрет и долго молча смотрел на него. Михаил передал ему и письмо.

«Милый Витя! Когда человек очень занят, он говорит: «Мне и скучать некогда». Это неправда! Я очень много работаю в институте над диссертацией, но скучаю по тебе безумно. Когда ты приедешь? Ведь имеешь право пойти в отпуск. Если ты не хочешь, то я возьму инициативу. Нагряну внезапно… Твоя тоскующая Галка».

– Хорошо пишет! И далеко шагает, – радостно сказал Пермяков, смотря на карточку. – Доктором науки будет вот эта Галка…

– Законно, ученье меняет человека. Я за себя скажу, – похвалился Кондрат Карпович. – В сорок третьем был рядовым, а зараз – старшина.

– Да. Высоко поднялся. Самый старший среди младших, – сострил Михаил. – Вы тоже, товарищ майор, работали над диссертацией. Продолжаете?

– Нет. Здесь не могу, – с сожалением проговорил Пермяков. – Материалов нет. Вот уедем отсюда, поступлю в Академию общественных наук. Идемте обедать! – посмотрел он на часы. – Гости сейчас начнут собираться.

– Вы шагайте с Верой и принимайте гостей, – подсказал Пермякову старый казак. Такая уж у него привычка – всем указывать. – А я своему капитану, – указал он большим пальцем на Михаила, – учиню кое-какой экзамен.

Старый казак придумал-таки испытание сыну: вынес саблю во двор и сказал:

– Покажь, во что горазда твоя новая рука.

Михаил прижал к груди шашку, выдернул ее из ножен и взмахнул, со свистом разрезав воздух.

– Снизу вверх, – как на плацу подал команду старый казак.

Опять блеснула шашка на солнце. Михаил вошел в азарт. Он подбежал к садику, взмахнул клинком.

– Отставить! – крикнул старшина. – Не губи осинку. У меня есть лозы.

Старшина вынес из кладовки осину толщиною почти в кисть руки и воткнул ее в землю. Михаил изрубил деревцо на кусочки, ни разу не свалив его.

– Факт: рука добрая! – с удовольствием заключил старый казак и взял у сына клинок. – Вручу там…

В большом зале комендатуры собрались представители разных организаций, лучшие люди города, приглашенные по случаю проведения месячника дружбы советского и немецкого народов. Это была первая встреча, бывшие победители и побежденные, сидя за столами рядом, беседовали о зарождавшейся дружбе.

За передним столом друг против друга сидели коммунист Больце, избранный бургомистром, и лидер социал-демократов профессор Торрен. Они горячо спорили. Больце доказывал, что уместно выступить с общим заявлением о единстве действий.

– Нет общей платформы, – категорически отклонил Торрен пожелание коммунистов. – Я против революционной системы. Я за эволюцию. В этом сила социал-демократии.

– Выборы в магистрат показали ее слабость, – возразил Больце. – Рядовые социал-демократы стали на нашу платформу, голосовали за коммунистов.

– Голосовали слабые духом, молодые.

– Напротив, старейшие социал-демократы примкнули к коммунистам.

К лидерам партийных организаций подсел Пермяков. Вера устроилась за соседним столом. Вошли в зал Кондрат Карпович и Михаил.

– Товарищ комендант, годен! – указал старый казак на сына. – Рубает лихо, по-казацки. Разрешите вручить клинок?

Пермякову не понравилась затея старика, но огорчить его не хотелось. В знак согласия он кивнул. Кондрат Карпович, держа саблю обеими руками, торжественно поднес ее Михаилу.

– Вручаю, сын! – громко произнес Кондрат Карпович. – Завсегда так рубай, как исполосовал тот осиновый сук…

– Спасибо, отец, – принимая свою шашку, отвечал Михаил.

Все с любопытством, недоуменно смотрели на Елизаровых. Пришлось Пермякову объяснить собравшимся забаву старого казака. Он сказал, что это личное дело старшины, что с радости он вручил при почетных гостях оружие, хранившееся как боевая семейная реликвия, сыну, которому советские хирурги восстановили кисть руки. Раздались аплодисменты. Все приветствовали молодого капитана. Профессор Торрен поднялся, подошел к Михаилу и стал рассматривать его пальцы.

– Поразительное самодвижение медицины, – на весь зал произнес он, подняв бокал. – Я провозглашаю тост за самодвижение медицины.

В большом кругу профессор любил говорить высокопарно, философически. Не обошелся он без этого и сейчас, ввернув словечко «самодвижение». Торрен не восторгался советской системой, он лишь отдал дань советской медицине. Он преклонялся перед наукой, приветствовал, как он выражался, саморазвитие. Он был противником скачков в истории и крутых поворотов в политике, лелеял мечту о том, что со временем люди самоусовершенствуются, поймут зло общественного эгоизма, и наступит примирение всех жителей земли, и без насилия и крови восторжествует разум. Это субъективное мнение мешало ему стать выразителем воли своего народа, сомкнуться с ним и шагать в его передовых рядах. Он по-своему старался искоренить общественное зло, помочь своему народу, но не с той стороны подходил к нему, не угадывал его стремлений и плелся в хвосте общественной борьбы.

Поднял бокал с вином и Больце. Он также приветствовал советских хирургов, назвал имена профессора Благоразова и ординатора Галины Марковой, о заслугах которых только что рассказал ему капитан. Больце отличался не красноречием и начитанностью, а мудростью. В университете он не учился, а черпал знания из жизни народа, впитывал в себя его думы и надежды, как дерево соки земли. Желания, мысли народа становились его силой и волей.

– Два слова о дружбе наших народов. Есть друзья труда, которые помогают народу выпрямить спину и разделить с ним тяжесть, не требуя за это ни пфеннига. Таковы советские друзья. Есть друзья, которые говорят: «Подружимся, сперва я на тебе поеду, а потом ты меня повезешь». Таковы заокеанские друзья по ту сторону Эльбы. Настоящие друзья помогают друг другу строить дом, и советские друзья помогают немецкому народу строить новый дом. Фальшивые друзья выгоняют народ из его дома и вселяют в него своих людей со штыками.

Михаил и не думал о выступлении на этой встрече дружбы. Но так повернулось после затейливой церемонии с клинком, что надо было ответить на теплые слова друзей-немцев.

– Мне очень приятно слышать хорошие слова о советских хирургах, которые сделали невозможное возможным, вернули мне руку. Радостно сознавать, что война окончилась справедливой победой. Но вообще я проклинаю войну. Могло бы случиться со мной и так, что мне оторвало бы не пальцы, а голову, а пуля пробила бы не ногу, а сердце. Я за то, чтоб дети не умирали раньше родителей, за то, чтоб вместо танков делались тракторы, вместо пуль – гвозди.

Михаил говорил по-немецки. Кондрат Карпович хотя и хвалился, что он тоже «шпрехает», но не понимал. Ему дословно перевел выступление сына Пермяков. «Вот чертяка, – крутил старый казак усы, – как научился по-немецки гутарить! А давно ли спрашивал: «Папаня, кто быстрее бегает – полкан или чушка?» Добре, сыну, добре. Рубай правду-матку».

Выступающих было много. Приглашенные немцы говорили о пользе дружбы. Речь повела Гертруда Гельмер:

– Мы теперь находимся в дружбе с сильным и надежным русским народом. Я, как активистка, познавшая фашистские застенки, готова жизнь отдать во имя дружбы народов Германии и России. Вот на этих московских конфетах, – взяла она из вазы конфету, – написано «Весна». Пусть это слово будет предзнаменованием великой дружбы.

– Коротко, сильно, красиво сказала, – шепнул Михаил Пермякову. – Кто она такая?

– Заместитель бургомистра. Незаурядный организатор.

Выступил профессор Торрен. Вид у него был изможденный. Под глазами – темные круги. Под подбородком, словно пустой кисет, болталась кожа. Лицо одутловатое, отекшее. Торрену не давали покоя мысли о крутом повороте истории. Все перевернулось в Восточной Германии. Появились новые хозяева города – рабочие. Они взяли в свои руки все: магистрат, заводы, магазины, определяют политику, беспощадно критикуют друг друга на собраниях. Вчерашние враги – немцы и русские – называют друг друга товарищами, друзьями… И он решил сказать все, что таилось в его голове.

– Я в молодости увлекался правоведением, – угрюмо заговорил он. – В соответствии с правовыми нормами эту кампанию я назвал бы не месячником дружбы, а месячником победителей и побежденных. За эти три декады победители должны разъяснить свою политику. Я приветствую победу над фашизмом, но не понимаю новую демократию в сочетании с тюрьмами и вооруженными охранниками, товарищество и дружбу – с жестоким критическим самобичеванием. Не понимаю и политику отторжения земель Германии за Одером, – глухо простонал он и опустился на стул.

Комендант не собирался держать речь. Разъяснять политику советских властей не было нужды. Она хорошо известна народу, о ней говорилось и в печати и по радио. Ничего от немецких людей не скрывалось. Пермяков в заключение только хотел произнести еще одну здравицу за великую дружбу двух народов, но вызов профессора он не мог не принять. Хотя бы надо напомнить, что солнце яснее луны, добро лучше зла.

– Вы говорите, – посмотрел Пермяков в упор на профессора Торрена, – наличие тюрем и охраны при народной демократии не соответствуют правовым нормам. Честному человеку нечего бояться ни тюрьмы, ни вооруженной охраны: они ведь предназначены против преступников и врагов народа. А это вполне соответствует и правовым нормам.

Торрен не думал, что так просто обернется ответ. Он уже каялся, что дал пищу для полемики. «Молчать бы лучше, как рыбе, на этой встрече вежливости», – незлобно размышлял он. Пермякову тоже не хотелось отклоняться от плана встречи, на которой гости говорили бы запросто, непринужденно, без пышных слов. Но нужно ответить на вопросы профессора.

– К мирному жителю забрался вор, увел корову. Через какое-то время хозяин находит свою корову и с помощью добрых людей возвращает ее себе. Скажите, профессор, прав хозяин?

Абсолютно прав, – ответил Торрен. – Но я не разумею, к чему относится эта субстанция?

– А вот к чему. В прошлом веке на землю мирной Польши с огнем и мечом забрались пруссаки. Они отняли у поляков города и села, пашни и заводы. Теперь хозяева с помощью добрых людей вернули себе свою землю. Правы хозяева?

– Немецкие гренадеры кровью заплатили за нее, – почти шепотом сказал профессор Торрен.

– Правда старше гренадеров. Что отнято грабежом, то возвращается судом. Вот история и вынесла свой приговор в пользу польского народа. Вы хотите, чтобы мы разъяснили нашу политику в течение этого месяца? Она известна из газет. Сегодня я получил письмо от пионеров. Вот что они пишут: «Мы на своем сборе читали статью «Пожелания комендатуры». Вы предлагаете в память месячника дружбы открыть городскую библиотеку, новую поликлинику, Дворец культуры при радиозаводе, кинотеатр, заложить фундамент драматического театра, радиотехникума. За все это спасибо говорят наши папы и мамы, старшие братья и сестры. А вот о нас вы, товарищ комендант, и забыли. Мы хотим – это нам нужно, – чтобы были в городе детская библиотека, детский театр, Дом пионеров. Ведь у вас, в Советском Союзе, в каждом городе такие есть». Вот где наша политика, – указал Пермяков на письмо, – дети пишут о ней и дополняют ее, обижаются, что забыли их интересы.

– Это священное послание. В Дрожащими руками потянулся профессор к письму. – Вы, господин комендант, немедленно, сегодня же ответьте детям, что все это будет построено для них.

Письмо растрогало старого немца, оно соответствовало его идеалу – самоусовершенствованию людей, которое должно начаться с малых лет.

– Зачем же отвечать именно мне, коменданту? – заметил Пермяков. – Это письмо я направлю к вам в магистрат и попрошу удовлетворить желание ваших детей…

«А он и дипломат», – подумал профессор Торрен.

На встрече был и Вальтер. После того как он создал Союз рабочей молодежи, ему пришлось проглотить много горьких пилюль. Городской партийный комитет распустил союз, а его манифест отменил. Утвердили новый организационный комитет Союза молодежи свободной. Германии. Председателем все-таки был выдвинут Вальтер. И вот его избрали руководителем этой организации молодежи. Говорил Вальтер всегда задорно и никогда не держал перед собой блокнота и записей. Но перед таким избранным обществом ему не приходилось выступать. Лицо его то краснело, то бледнело, когда он заговорил.

– Майор Пермяков однажды сказал, – вспомнил Вальтер выступление коменданта на собрании молодежи, – дружные голуби и ястреба заклюют. С этим я согласен. Если молодёжь Советского Союза и Германии, – «А почему только двух стран?» – вдруг мелькнула у «его мысль, и он добавил: —да Франции, да Италии и других государств будет в дружбе, то любой хищник сломит свой клюв. От имени городской организации союза нашей молодежи – ура этой дружбе!

– Задорно говорит, – Михаил кивнул на Вальтера.

– Цицерон! – поддакнул комендант и улыбнулся.

– Это первая часть моего выступления, – сделал передышку Вальтер. – Вторую часть моей речи я направляю в адрес коменданта, – дрогнул голос оратора. – Ястребята есть и в – нашем городе – это бывшие члены гитлерюгенд. Вместо того чтобы подрезать им крылья, комендант говорит: летайте и вы, развлекайтесь, перевоспитывайтесь…

– А что бы вы сказали им? – спросил Пермяков.

– Ничего. Посадил бы их в тюрьму и там перевоспитывал. Да! – повысил голос Вальтер, заметив улыбку на лице коменданта. – Зайдите после десяти часов вечера в кафе «Функе», увидите, как они там перевоспитываются.

– Я заходил раза два-три – мирно пьют пиво.

– При вас, конечно, мирно. Вы не видели настоящего содома в кафе «Функе». Кроме названия, ничего не изменилось в нем:,и хозяин старый, и поздние посетители прежние, и дубинки «чести» сохранились.

– Что это за дубинки? – поинтересовался Пермяков.

– Гитлерюгенды бьются ими в кафе за честь.

А вы организуйте там культурные мероприятия.

– Там надо организовывать тоже с дубинками, да не с резиновыми, а с дубовыми. А вы, товарищ комендант, за одно предложение ответить тем гитлерюгенд подзатыльниками прочистили меня с песочком.

– Я только дружески покритиковал вас.

– После той дружеской критики у меня три ночи сои пропадал…

Все засмеялись. Но Вальтеру было не до смеха. Ему непонятно, почему так деликатно обращаются с молодыми гитлеровцами. Против них надо бы обнажить меч мести, а комендант требует воздействовать лишь на их сознание. Вальтер старался как мог. С помощью Пермякова он составил план работы среди молодежи. Много радости приносила работа Вальтеру, но с бывшими членами гитлерюгенд ничего не получалось. Те щетинились, пускали шпильки, брали Вальтера в штыки, не признавали его за руководителя новой организации молодежи. Вальтер потерял веру в общий язык с ними, поэтому и выступил так решительно. Его выступление показалось немцам отчаянно смелым. Гертруда толкнула Вальтера в бок, когда тот сел, и прошептала:

– Хорошо выступил, но тебе это так не пройдет.

– Пускай пострадаю за борьбу с фашистами.

Кондрат Карпович следил, чтобы на столах было густо, а не пусто. Пермяков подозвал его к столу, пододвинул ему стул, предложил стопку. Старый казак по-своему понимал приглашение начальника – на привет дай ответ. Речи произносить он не умел, но мог сказать, почем сотня гребешков. Ему захотелось сказать о том, почему он в Германии и с какими мыслями возвращается на Родину.

– Налей-ка еще, – подставил он свою стопку, – для красноречия.

– Чтоб язык не ворочался, – вставил Михаил для полноты.

– Я, геноссе цивильные немцы (в эти слова Кондрат Карпович вкладывал понятие: товарищи мирные немцы), грешен был в мыслях, когда видел разбой ваших солдат в моей стране. Я загадывал: доберусь до Германии и буду рубать налево и направо – зуб за зуб, око за око. Доперся я сюда, смотрю: люди как люди, дети смотрят тебе в глаза, как пойманные зайчонки. Думаю: за что убивать? Отошла злость от сердца. Присмотрелся к трудовому сословию – добрые люди. Стало быть, народ как народ, а люди из него разные выходят: одни с горбом, другие с денежным мешком. Недаром говорит русская мудрость: из того же цветка пчела мед берет, а змея – яд. Ваш бургомистр Больце – душа человек. А если вспомним Гитлера, Геббельса и других чертей – они тоже из вашего сада фрукты. За их дела, геноссе Больце, ваш народ должен ответ держать. Потому и я здесь на старости лет. А зачем мне на чужбине кости трясти? Я – бригадир колхозный, у меня дом с садом на берегу Дона. Старуха скучает по мне, и самого тоска хватает на зорьке. Через вас я свои дела запустил. Но так и быть. Дружба – дело святое. Решил и я дождаться ее росточка. Листья появляются весной. В вашем саду уже появились почки. Мы помогли вам встретить весну. Зараз скажу: бывайте здоровы. Дома у нас большие дела. Оставим вам для порядка одну комендатуру и скоро помашем платочком, скажем: живите дружно и богато. Пью до дна за нашу с вами дружбу, геноссе цивильные немцы! – чокнулся Кондрат Карпович с Больце и Торреном и позвал Берту.

Пермяков подал ей бокал с вином. Берта смутилась. Много обедов готовила она, бывало, у хозяина, но ее, кухарку, никогда не приглашали к столу.

– Выпьем, Берта Иоахимовна, на прощанье, чтобы дома не журились.

– На прощанье? – уныло переспросила немка. – Мне за это не хочется пить.

– Выпейте за то, что сердцу мило.

– За это выпью, скажу, что мое сердце желает.

Все посмотрели на Берту. Насторожила уши и Гертруда. Что же скажет бывшая кухарка? Берта, почувствовав свое достоинство среди избранных гостей, сказала:

– Я выпью за то, чтоб русские друзья не прощались с нами. Я недавно в церкви слышала от одной богомолки такие слова: «Уйдут советские войска – заживем по-прежнему». А я не желаю, не хочу и теперь уж не могу жить по-старому…

– А вы сами не клеветница? Вы узнали, что за богомолка? – бросила реплику Гертруда.

– Я не догадалась. Я только подумала: наверно, буржуйка или генеральша.

– Новое всегда имеет своего врага – старое, – заметил Пермяков.

Гости стали расходиться.

Комендант провожал гостей до подъезда. Бургомистру он пожелал успеха в проведении воскресника по разбивке парка и напомнил, что работники комендатуры тоже примут участие.

– А вам, профессор, – пожал он руку Торрену, – я пожелал бы взяться за дело просвещения по-новому и поставить образовательное дело на строго научной основе, призвать для этого всех своих коллег.

– Абсолютно согласен с вами, – искренне проговорил Торрен. – Просвещение народа – мой идеал.

– Значит, прошла обида на меня за критику вашей книги? – спросил Пермяков.

Профессор улыбнулся, сжал обеими руками плечи Пермякова. Без слов было понятно, что об этом не стоит вспоминать. После той стычки они еще раза три пикировались. Торрен дал почитать еще одну свою обветшалую книгу о философии Гегеля. Комендант достал для него книгу о диалектическом и историческом материализме.

– Не нашли еще общей платформы с коммунистами? – спросил Пермяков.

– Нет. Программные принципы у нас разные. Мои лидеры не дают санкции. Гебауэр категорически запрещает. Я обязан считаться с ним.

К Пермякову подошел инженер Штривер.

– Я искренне недоумеваю, почему вы пригласили меня в гости? Я не заслужил такой чести.

– Мы авансом оказали вам эту честь, – шутя сказал Пермяков. – Надеемся, что вы заслужите ее трудом на благо своего народа. А то кое-кто называет вас саботажником.

– Саботажником? В-словно с перепугу открыл рот Штривер. – Саботажником я никогда не был и не буду. Я только вне коллектива.

– А знаете, как говорят рабочие: «Кто не с нами, тот против нас».

Упрямый, самолюбивый инженер перешел к обороне, стал доказывать, что никогда не шел против народа.

– Может, вы желаете перейти на ту сторону Эльбы? – откровенно спросил его Пермяков.

Штривера это задело за живое больнее, чем слово «саботажник». Что он, бродяга или нацистский политик, чтобы покинуть родное место и отчий дом? Он сейчас докажет, кто такой инженер Штривер.

– Я не бродяга, а инженер. Хочу жить в своем доме и работать по призванию души. Если я не работаю на заводе, то это не значит, что я саботажник. Я работаю дома над цветным телевизором. Если не угодно мое поведение, то можете переселить меня в тюрьму. А по доброй воле я не покину свой дом. До свиданья!

Пермяков подал руку и спросил Штривера об успехах его изобретательства:

– Кому предложите свой телевизор?

– Кто больше даст, – отрезал Штривер.

Пермякову показался странным ответ инженера.

Неужели не дорога немцу честь родины? Неужели его идеал – торгашество? Советский офицер решил уязвить любителя денег.

– Вы как думаете продавать: объявив в газете, что продается такое-то изобретение, или будете возить из страны в страну и кричать в клубах предпринимателей: кто больше?

– Не слишком ли насмешливы ваши слова, господин комендант? – обиделся инженер.

– Менее насмешливы, чем ваши: «кто больше даст». Так может говорить торгаш или безродный космополит, – отрезал напрямик Пермяков. – А у меня к вам предложение – возглавьте конструкторскую работу на радиозаводе. Надо пускать завод. Подумайте. До свиданья.

Самым последним спускался по лестнице Вальтер. Он не спешил – разглядывал портреты и картины, развешанные по стенам коридора и вестибюля. Пермяков попросил его задержаться, посидеть на диване.

У молодого немца кольнуло под ложечкой. «Права проницательная Гертруда», – вспомнил Вальтер предупреждение соседки по столу. Он вытер выступивший на лбу пот, вспомнил свою мать. «Прибавится у тебя горе, родная. Останешься совсем одна. Хорошо начал было твой Вальтер, да плохо кончит».