Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

6

Курц зашел в парикмахерскую. Его подослала Гертруда. Владелец парикмахерской Артур Пиц встретил желанного клиента с отменным вниманием. Он завел его в особую кабину, где обычно брили важных персон. Хозяин заведения сам стал обрабатывать Курца. В парикмахерской это считалось высшим уважением к посетителю. Об этом говорили: «Сам обслужил».

– Что-то не слышно вас, – закинул Пиц удочку. – В дни войны, бывало, в Берлине…

– Вы знали меня? – спросил Курц.

– Да кто не знал вас? – льстил парикмахер. – Только и слышно было в столице о вашей отваге, – явно перегибал Пиц. – А что теперь услышишь от молодых людей? План, соревнование, коллективные прогулки, коллективная любовь. Пропала сильная личность…

Слова Пица западали в душу Курца, как проращенные семена в разрыхленную землю. У него заиграло воображение. Он-то ненавидел всякую коллективность даже в развлечениях, из-за этого и девушки не любят его. А Пиц сказал и о них:

– И девушки нынче влюблены в станки, машины, коллективы. Сердце свое отдают им. У вас есть нежная подруга? – осведомился Пиц, обливая Курца одеколоном. – Хотите, познакомлю с хорошей девушкой? Такого ангела не сыщешь и в Берлине. Редкая красавица. Волосы черные, глаза голубые. Умница, скромница с высокими идеалами.

Учел опытный разведчик и безденежье Курца. Он сказал, что за девушкой большой капитал: и марки и доллары. Пиц расписывал, что девушка не выходит в свет, ненавидит простоту нравов, мечтает о молодом человеке с сильным характером, – способном совершить романтический подвиг. Разве Курц мог отмахнуться от такого соблазна? Ему казалось, что он напал на сказочную судьбу, в которую с юности верил.

Поздно вечером Курц пришел на свидание к редкой красавице. Это была Эльза. Пиц подготовил и ее к встрече. Он сделал своей героине такую прическу, что Курц с восхищением смотрел на ее черные перекрашенные волосы.

Спереди они взвиты кольцами, на виски падали локоны. По всей голове, от уха до уха, резвились мелкие завитки. С макушки на шею свисали толстые крученые пряди. Одета Эльза небогато, но изысканно. Платье из вискозного полотна кофейного цвета, впереди оно казалось как костюм, а сзади разделялось, как блузка с юбкой. Пиц свел молодую пару, проверил своими руками, плотно ли зашторено окно, вышел и закрыл дверь на замок. «Так спокойнее», – подумал он.

Курц сразу стал объясняться. Эльза вела себя скромно, дразнила героя. Она только разрешала целовать пальцы и изредка нежно трепала молодого человека за ухо.

«Деньги, деньги! Без них как без рук», – вот что выводило из себя Курца. Нужны подарки, угощение с вином – вот обычный его ход. Но этот ход Курц не мог сделать. Денег на это у него не было.

Эльза не знала Курца до этой встречи, но о нем много говорили ей Пиц и Гертруда. Они хвалили Курца, подсылали ее познакомиться с ним и привести его в эту комнату. Но ей тогда не удалось зацепить Курца на крючок: после взрыва авторучки она забилась в нору. Зато теперь Эльза хотела наверстать упущенное, интересовалась его жизнью:

– Вам нравится повиноваться советским властям?

– Я живу без повиновения. Работаю, развлекаюсь – вот и все.

– И не притесняют вас?

– Ничуть. В первые дни вызвали меня в комендатуру: Сам комендант беседовал со мной, «Знаем, – говорит, – ваше прошлое, скажите как думаете жить». Отпираться я не стал. Сказал, что был членом «Гитлерюгенда», но теперь отрекся.

Эльза позавидовала ему. Он, бывший анфюрер, – свободный человек, а не мышка в лапах кошки, как она. Эльза решила поговорить с ним откровенно:

– А я почему-то боюсь советской комендатуры. Я ведь тоже была членом «Гитлерюгенда».

– Это для них не имеет значения. У русских первобытные нравы – не мстят. Идите к коменданту, и вы убедитесь.

Курц обнял Эльзу. Девушка забыла нравоучения Пица и Гертруды и оборонялась по-своему. Она не трепала за ухо ухажера, не отворачивала голову, ей стало приятно ощущать молодость. Она могла бы полюбить Курца, но разве ей теперь до этого? Она лишний человек, укрывается как затравленный зверь от преследования. Стоит только сделать неосторожный шаг, и ее бросят в тюрьму. Открыться в своей смертельной игре Эльза боялась. Нежно пожимая руку Курцу, она ласково спросила:

– Расскажите, какие новости у вас?

– У меня никаких. Есть скверная новость в городе. Какая-то разведчица, должно быть советская, ослепила жену профессора Торрена сюрпризом – авторучкой. Я бы ее, подлую, своими руками задушил.

Эльза ахнула.

– Страшно мне!.. Не понимаете вы меня, – бессильно вырывалась она из объятий Курца.

Молодой человек и не стремился понять, даже не спросил о причине ее испуга. Он смотрел на нее, как волк на овцу. Курц при встрече с женщиной не признавал скромности и выдержки. Он безжалостно схватил Эльзу в свои объятия…

Звякнул замок. Вошли Пиц и Хапп. Курц обалдел, увидев бывшего гаулейтера. Бежал из тюрьмы? Хапп сел рядом с ним и мигнул Пицу. Тот увел Эльзу в другую комнату, где жила хозяйка домика, глухая и почти слепая старуха, которую содержали «оборотни».

Льстя и угрожая Курцу, Хапп стал добиваться от бывшего анфюрера прежней активности и покорности. Курц, не мудрствуя, рассказал все о своей беспечной жизни.

– Заблудился ты, мой молодой друг. – Хапп хлопнул Курца по плечу. – Тебя на той стороне Эльбы прочат в вожаки молодежи всей Германии, а ты превратился в мелкотравчатого шалопая, довольствуешься советскими порядками и… добиваешься женской ласки насилием.

– Другого пути не вижу, – промямлил Курц.

– Близоруким стал, – продолжал Хапп распекать анфюрера. – Растоптал идеалы фюрера. Но ладно. Прощаю за молодость. Как с деньгами? Суховато, говоришь? Совсем иссохнешь на одном жалованье. Держи, – протянул Хапп пачку денег. – Из фонда сбережения кадров. Зятем ведь был ты мне…

Курц вскочил, вытянулся. Как не вытянуться: десять тысяч марок! Сколько буйных ночей и веселых партий впереди! Теперь и скромница Эльза будет у его ног.

– Распишись на этой бумажке. – Хапп подал листок.

В экстазе Курц и не понял, что подписал. Запомнилась только последняя строчка: «Аванс за выполнение поручений». Да он и не задумывался над благодеянием бывшего тестя: деньги не пахнут.

– Теперь слушай, – эти слова Хаппа прозвучали приказанием. – Никто не должен знать о нашей встрече. В дальнейшем указания будешь получать от Пица. Поведение в обществе и на работе не изменяй, как будто ничего в твоей жизни не произошло. О встрече с этой девушкой никому ни слова… Да хранит тебя провидение!

Курц, до удали хмельной, побежал покупать подарки для Эльзы. Хапп позвал свою «студентку»– и ахнул: еле узнал ее. После встречи с Михаилом Эльза перекрасилась. Была блондинкой, а стала жгучей брюнеткой, смуглой как цыганка.

– Какой красавицей стала моя дочка! – приложился Хапп тонкими губами к накрашенному лбу Эльзы и стал расспрашивать ее о здоровье, о настроении.

Поцелуй не растрогал ее и не успокоил. Эльза завопила:

– Я не могу больше! Я с ума сойду!..

– Успокойся, моя девочка. Начало всегда трудно. Спроси тетю…

– Марту, – подсказала Гертруда, скрывая от Эльзы свое имя.

Хапп обнял «студентку», стал называть ее разными заманчивыми словами: героиней тяжких дней, будущей звездой. Слова Хаппа не обольщали, не радовала Эльзу. Она раскаивалась, что поддалась Хаппу, который еще до окончания войны готовил ее к этой страшной роли разведчицы. А кончилась война, и «оборотни» сказали ей, что это русские убили ее мать. Хапп и теперь повторил призыв к мести:

– Милый взрослый ребенок, что ты скажешь своей бедной матери на том свете, если не отомстишь за нее? А отомстить ты должна – ведь убили твою маму, когда уж кончилась война.

Эльза ничего не возразила. Имя матери заворожило ее. Она откинула голову на спинку дивана и закрыла глаза. Хапп решил, что убедил ее и скрылся.

Эльза осталась одна в комнате. Тяжелые мысли о матери душили ее. Но мать – это прошлое. А Эльзу не покидали думы о завтрашнем дне. Ей все страшнее делалось при мысли, что ищут ее. Поймают – и в тюрьму. Как мучительно больно, что она не может свободно ходить по городу, встречаться с людьми. Она опять подумала о Курце и позавидовала ему. Почище был – анфюрер! И то как с гуся вода. Живет – не оглядывается. Резвится, как мышь в амбаре. Не пошел с теми, у которых в бархатной перчатке железный кулак. А может, сегодня и он попал в в лапы Хаппа! Чем больше она думала о жизни, тем больше сжималось у нее сердце. За что страдать? Ради будущей войны? А что она принесет? Встреча с Курцем оказалась горстью пороха, брошенного в огонь. Эльзу свалили с ног слова об авторучке, от которой ни за что ни про что пострадала невинная добрая немка. Уцелеет ли теперь она сама? Эльза закинула голову назад, повела глазами по потолку, стенам: нет ли крючка? Повеситься – и конец…

В дверь постучались. Не за ней ли? Не открывать никому – таков наказ Пица. Но на этот раз Эльза изменила своему повелителю. Услышав голос Курца, она открыла дверь, не задумываясь.

Курц сообщил ей последнюю новость: жена профессора Торрена умерла…

7

Ночное небо облачно: оно то прояснялось, то опять заволакивалось. Мелькнет меж разорванных туч тусклая звездочка и снова померкнет. Выплыл на горизонте остророгий месяц, но клубящиеся тучи сразу задернули его. Пошел мелкий холодный дождик. Кутаясь в плащ, Хапп с беспокойством смотрел на шоссе: маршрутного такси на аэродром все не было.

«Наконец-то» – вздохнул Хапп, встречая машину у остановки. Из такси, уступая ему место, вышел Курц. «Он едет!..» – успел шепнуть ему Курц и исчез. Хапп сел в такси рядом с профессором Торреном и с притворным дружелюбием произнес:

– Какая приятная встреча! А мне говорили, что вы, профессор, уже бежали туда, на Запад?

– О! – воскликнул Торрен. – Что это такое? Заключенные свободно разъезжают по нашему городу?

– Как видите… – ухмыльнулся Хапп.

Профессор невольно отодвинулся. Ему не по нутру было ехать с человеком, который ни за что ни про что отправил его из штаба на передовую линию. «Опасный субъект, – подумал Торрен, – убьет и выбросит из такси». Профессор склонил голову на руки и тяжело задумался. Мысли не вмещались в его седую голову, умудренную социал-демократическими идеями. Почему этот осужденный военный преступник на свободе?

На аэродроме Хапп, спокойно высосав сигарету, вошел в самолет и подсел ближе к Торрену. Хапп умел жалить, не показывая жала:

– Вы, говорят, доживаете свои годы с большим сочувствием к Советам и коммунистам? Что же вы не отвечаете?

– Высший разум – не отвечать прохвосту. – Торрен решил идти наперекор.

– Бессмысленно на того сердиться, кто тебя не боится.

Да, профессор отлично понимал, что этот нацистский зубр не боится любого социал-демократического козла. Но и он, Торрен, теперь не мочало, как до войны. Время вылечило его от довоенной болезни, которую друзья называют теперь примиренчеством. Намек Хаппа не устрашил Торрена. Терять теперь ему нечего, кроме чести. Профессор стал отчитывать своего недруга, не стесняясь в выражениях:

– Лютер говорил, что остолоп употребляет слова для того, чтобы казаться умным. Что вы городите? Не боитесь? Это старая ваша песня. Вот вас, политических мертвецов, теперь никто не боится.

Народ узнал вкус жизни без принуждения. А вы, умник, несете нацистский вздор. Я же поумнел за это время, особенно после того, как от чьих-то, возможно, и ваших злокозней умерла моя дорогая супруга…

– Вы, оказывается, стали идейным, – надменно язвил Хапп. – Постараюсь с точностью передать ваши идеи вашему лидеру Гебауэру.

– Гебауэр не такая бестия, как вы.

Торрен отвернулся, стал смотреть в окошечко. Сквозь утреннюю голубизну он видел плывущую назад равнину Западной Германии. По шоссейной дороге ползали тягачи и танки, казавшиеся черепахами. «Маневры победителей», – подумал профессор. В зеленой дымке виднелись леса с широкими свежими просеками. Стало совсем светло. Скользнули под крылом самолета низкие дымящиеся терриконы буроугольных шахт. Потянулись узкие полосы льняных угодий у истоков реки Лан. За ними простирались пустующие земли графа, фамилии которого, как ни ломал голову Торрен, не вспомнил. Блеснул на раннем солнце многоводный Рейн, закованный в гранит деловыми соотечественниками профессора Торрена.

Вот и Бонн. С высоты городок показался профессору уютным и мирным. Хозяйничали в нем над немцами гладковыбритые, переодетые в штатское генералы без армии, научившиеся жевать американскую резинку.

С аэродрома профессор Торрен поехал прямо в резиденцию Гебауэра. Тот поцеловал своего сподвижника, долго тряс ему руку, восхвалял за стойкость и верность социал-демократическим идеалам, за непримиримость к коммунистам. Гебауэр не забыл пустить и слезу, выражая сочувствие Торрену по случаю гибели его жены.

– Вам, многострадальцу, история воздаст должное. Потомки будут боготворить ваше имя и заклеймят позором коммунистов за ваши муки.

– Почему коммунистов? – с недоумением спросил Торрен. – Злодейство совершила, к несчастию, немка, кем-то подосланная. А коммунисты относятся ко мне с уважением.

– Дорогой друг, – начал свою проповедь Гебауэр. – У них лесть и месть, как рука с перчаткой. Каждому школьнику известно, что та немка была советской разведчицей…

Торрен пожал плечами: «А может, и так». Он не стал осложнять разговора, начал расспрашивать о жизни в западной зоне.

– Возблагодарим провидение. Никакого посягательства на нашу десятилетиями испытанную политику. У меня в основном полное единство взглядов с новыми властями на социальные идеалы. И я от души приветствую оплодотворение истощенной немецкой экономики золотым дождем доллара и все-прогрессирующим импортом и экспортом. Друг мой, прошу представить мне доклад о вашем многотрудном функционировании, о давлении коммунистов и советского коменданта на нашу линию и об убийстве вашей дорогой жены на этой почве. Ваш доклад представит интерес для печати. Поэтому скажите в докладе о нашем генеральном курсе – идее демократического капитализма.

– Эту идею я отчетливо не представляю, – признался Торрен.

– Идея, профессор, в основном старая. Вы разве не читали резолюцию совещания лидеров социал-демократических партий? Я советую прочесть материалы совещания. Найдете и мои выступления.

– Благодарю, я прочту.

Гебауэр поместил Торрена в одном из покоев своей летней резиденции. Профессор отдохнул после дорожных неприятностей, пошел в хранилище печати. Хранитель оказался однокашником Торрена, старым социал-демократом. Он любезно открыл все двери и шкафы. Там были и заграничные издания, заокеанские многостраничные газеты, кричащие о молочных реках, которые потекут от Эльбы и до Ла-Манша, о манне, которая посыплется на немецкие? города. Однажды хранитель по секрету спросил своего приятеля:

– Запрещенного плода не хотите попробовать?

В отдельной подвальной комнате стояли железные шкафы. В них были запрещенные книги и конфискованные номера газет. Два старых социал-демократа, дыша в платочки, читали недозволенные сочинения. Профессор Торрен то и дело спрашивал хранителя:

– Это так и было?

После ответов он обычно записывал факт в свой толстый блокнот в переплете. Увлеченный запретной литературой, Торрен затягивал представление доклада. Гебауэр уже начинал подгонять профессора, журить его за неуважение к руководителю. Философу было обидно выслушивать нотацию: что он, не знает, что ли, какой день после воскресенья?

Наконец Торрен принес свой доклад. Гебауэр прочитал его и с сожалением сказал:

– Вы идете вразрез с нашими идеями. Видимо, сказывается атмосфера восточной зоны.

– Не отрицаю, – согласился Торрен, – влияние ощущается, но не вредное.

– Оно и мешает вам правильно ориентироваться. Вы пишете: «Идеи социализма становятся все более популярными среди социал-демократов».

– Я считаю эту мысль правильной, – сказал Торрен.

– Была бы правильной, если бы вы написали: «Идеи конструктивного социализма», или, по последнему слову социологии, «демократического капитализма». Не нравятся мне и ваши реверансы советской комендатуре: «Доброжелательное отношение», «взаимопонимание». К этим словам приписать бы частицу «не». Я не обвиняю вас: вы оторваны от нашего идеологического горна. Мы поможем вам. Я дам ваш доклад редактору. Он подготовит его к печати в унисон нашему курсу…

На следующий день редактор газеты положил перед Торреном его выправленный доклад. Профессор прочитал его и отказался подписать. Редактор пожаловался Гебауэру. Но и лидер не мог заставить старого упрямого социал-демократа приложить свою руку. Узнал о неповиновении Торрена и генерал Хапп и взялся помочь уговорить бывшего своего сослуживца.

8

Профессор Торрен в отведенной ему комнате просматривал свои свежие записи: «Американцы за год ввезли в Западную Германию товаров на миллиард долларов, а вывезли на тридцать миллионов. Новый политик кричит: «Благоденствие!» Старик экономист пишет: «Кабала». Сейчас рабочий Западной Германии трудится на американского дядю два месяца в год. Если так будет продолжаться и дальше, лет через пять немец будет гнуть спину на чужеземцев полгода. Такая внешняя политика и торговля заставят платить долги не только наших сыновей, но и внуков и правнуков. «Я раньше не находил интереса в девальвации, – нашел профессор Торрен признание одного экономиста, – американцы заставили меня познать вкус в ней. Германская марка равнялась тридцати американским центам. Бизнесмену показалось дорого. Он велел своему комиссару снизить котировку на одну четверть. От этой проделки на двадцать пять процентов повысились их прибыли». Профессору хотелось поговорить об этих фактах, вычитанных им в газетах, с Гебауэром.

Без стука вошел в комнату Хапп. Торрен посмотрел через плечо на незваного гостя, ничего не сказав, уткнулся в свой блокнот и начал что-то писать.

– Статью готовите? – спросил Хапп.

– Еще во времена фараонов было принято стучаться в дверь, – проговорил Торрен. – Вы разве забыли мои слова, что я не желаю с вами разговаривать?

– Спокойствие – первый долг немца в западной зоне, – сказал Хапп. – Я хочу помочь вам составить статью.

– Когда сойдутся два воскресенья, тогда воспользуюсь вашей помощью, – опять начал писать Торрен.

– Профессор, вы сами себе ищете беду. Вы могли бы с большой пользой для себя работать со мной в одном ведомстве, – закидывал удочки продувной разведчик.

– Я соглашусь выполнить только одну работу в вашем ведомстве – вбить гвоздь в крышку вашего гроба. Можете уходить. – Торрен указал на дверь.

Хаппа этот жест не смутил и не огорчил: привык. Он знал, что профессор не пойдет на сделку с ним. Хапп только для затравки сделал такой ход. Он положил перед Торреном напечатанную на машинке статью, скрепленную целлулоидной скрепкой, и сказал:

– Подпишите.

– Я в состоянии сам написать, – просмотрел Торрен статью. – Грязное сочинительство.

– Я вас понимаю, профессор, – тем же сдержанным тоном цедил Хапп. – Вы не хотите сжечь мосты за собой, хотите вернуться в Гендендорф. В таком случае подпишите вот эту, – положил он другую статью.

– Это переложение моего доклада, но я тоже не подпишу. Воздержусь от публичного выступления. Все. Конец нашему разговору. – Профессор опять склонился над столом.

Хапп от злости покраснев: мирный подход не принес ему успеха. Лицемерить Хапп уже не мог. Дрожа от ярости, он вытащил пистолет.

– Подпишите.

Лицо профессора позеленело. Руки непослушно опустились. Очки упали на пол. Торрен что-то хотел сказать, но язык не ворочался.

– Подпишите, иначе вас найдут здесь покончившим с собой или застреленным агентом Москвы, – водил пистолетом Хапп. – Считаю до трех. Раз. Два…

Умирать профессору не хотелось. Так интересно развернулась его жизнь в родном городе. Он с любовью читал лекции, выступал на собраниях, спорил с коммунистами, полемизировал с советскими друзьями, отстаивая свои взгляды. И вот еще одно слово генерала Хаппа, и раздастся выстрел. И никто не будет знать, куда исчез профессор Торрен, да еще сочинят версию о его самоубийстве или убийстве старого социал-демократа советскими чекистами…

– Очки, – проговорил профессор.

Но Хапп предусмотрительно наступил на них.

– Дайте вторую, – профессор решил подписать статью, в которой беспристрастно излагалась советская политика.

Хапп подсунул ему первую, как аферист вместо драгоценного камня подсовывает покупателю фальшивый. Во время подписи Хапп успел сфотографировать профессора наручным фотоаппаратом.

– Благодарю вас! – Хапп не постеснялся улыбнуться перед тем, как исчезнуть.

Торрен уронил голову на стол. У него закололо в груди. Тяжело было дышать: не хватало воздуха.

Зашел в комнату Гебауэр, потряс Торрена за плечо. Профессор открыл глаза, полные слез, стал жаловаться на гитлеровского генерала. Гебауэр поднял глаза кверху и сказал:

– Да взыщет с него бог!

Не верилось Торрену в искренность своего лидера. Гебауэр не мог не знать о визите Хаппа, его шантаже. Уж очень все это похоже на требование самого Гебауэра.

– Вы помогаете американским бизнесменам.

– Из патриотических побуждений приходится… консолидироваться.

Выкрутасы Гебауэра еще больше убедили Торрена, что социал-демократический лидер и фашистский генерал поют одну песню. Профессор отодвинул принесенную Гебауэром бутылку вина и недвусмысленно сказал:

– Вы сотрудничаете даже с гитлеровцами!

Гебауэр не вынес этой жестокой правды, принял ее как выпад против него. Он разразился бранью, назвал профессора склочником, выжившим из ума. Профессор хотя и был потрясен бранью лидера, но ругаться не стал, молча надел плащ и покинул злосчастную квартиру. На улице он нахлобучил свою серую шляпу до самого носа, нагнул голову и шел по городу, тяжело размышляя: как выбраться из Бонна? Денег нет. Пропуска могут не выдать. Пошел профессор искать своего приятеля – хранителя печати.

Профессора и здесь настигла неудача. Приятель оказался ненадежным, как вешний снег. Узнав о гневе Гебауэра, он отвернулся от Торрена, даже в квартиру не пустил, извинился перед ним и посоветовал пойти в гостиницу.

– С чем? Ни денег, ни документа подходящего.

Профессор вышел на улицу и, не зная куда деваться, зашагал по мостовой. Он добрел до окраины, остановился перед дощатыми строениями. Жители называли их «бочками», а некоторые добавляли – «с сельдями». Строения были полукруглые, будто разрезанные пополам гигантские бочки.

Возле одной двери на дощечке, положенной на кирпичи, сидел пожилой человек в замасленной фуфайке. Это был машинист Зельберг. Его называли в Бонне «героем» за то, что он угнал из захваченного русскими города эшелон, в котором вместе с государственным архивом находилась и шайка крупных нацистов во главе с генералом Хаппом. Зельберг пригласил профессора присесть. У них сразу нашелся общий язык: Зельберг тоже старый социалист-демократ. Он приютил Торрена в своей маленькой квартире.

– Я не понимаю, что происходит, – сказал Зельберг. – Военные заводы опять задымились, опять оружие делают. Зачем? Что за философия?

– Философия реваншистов такова, – ответил профессор. – Если они делают бомбу – значит, сбросят.

– Было у меня два сына, не стало их. Осталось четверо внучат, подрастут – и тоже пошлют их за отцами… Садитесь, профессор, обедать. Правда, обед бедный. Суп из трех круп. Но я ни при чем. Такова система.

Профессору больно было слушать такие слова. Он не стал есть, хотя и был голоден.

Зельберг стал собираться в рейс в Берлин. Профессор Торрен воспрянул духом. Он надеялся как-нибудь проскочить с машинистом, хоть на паровозе. Зельберг мог бы помочь старику, но без пропуска не решился взять его на паровоз. Он обещал добраться до советской комендатуры и рассказать о скитаниях профессора.

– Скажите там, пожалуйста, – наказывал ему Торрен, – чтоб сообщили обо мне в Гендендорф, майору Пермякову. Тот хорошо знает меня. Не забудьте передать, что военный преступник генерал Хапп освобожден из тюрьмы.

На другой день жена Зельберга получила сколько-то картошки, брюквы, маргарина и накормила голодного профессора.

Вернулся Зельберг из Берлина. Он с восторгом рассказал о беседе в советской комендатуре:

– Какие славные люди! К генералу провели меня. Тот выслушал меня и сразу позвонил в Гендендорф. Что говорил, не знаю, не понимаю русского языка. А лично мне по-немецки: «Передайте профессору Торрену, пусть не падает духом, приедет наш представитель».

Социал-демократы заговорили о новостях. Зельберг сказал:

– Вернулся из Испании бывший «бог бомбардировочной авиации» – хозяин трех заводов. Американцы вошли к нему в акционерное общество. Выходит, ворон ворона не съест. Богатому и черти деньги куют.

– Меня эта махинация не изумляет. Я недавно вычитал о более ловкой, проделке. Деловые янки присвоили тысячи наших патентов на научные и технические открытия, оценивающиеся в десять миллиардов долларов. Теперь они торгуют этими патентами, как своей резиновой жвачкой.

– Прибирают нашу Германию к рукам, – вздохнул Зельберг. – Скоро скажут: Рурский бассейн – американская концессия.

– Уже сказали, – горестно усмехнулся Торрен. – Я прочитал об этом в конфискованной газете. Янки оформили сделку на вывоз рурского угля. Наши промышленники спохватились, решили оставить часть добычи для своих концернов. Тогда янки продали им наш уголь, который еще лежал под землей, но за перепродажу взяли семьдесят процентов прибыли.

– Совести хоть немного есть у них? – возмущался старый машинист.

– Бизнес родится без совести.

– А как в советской зоне? – спросил Зельберг.

– Там немцы сами управляют своими делами. Хозяином стал рабочий. На этой почве у нас с коммунистами разногласия. Рабочего надо подготовить, усовершенствовать, дать ему образование. А коммунисты берут его от станка и назначают директором, начальником службы. Даже бургомистром избрали токаря. Круто, чрезвычайно круто повернули жизнь.

– Круто? – словно взвесил это слово машинист. – Я тоже думаю, круто, но верно. Рабочий борется за интересы народа. Этим он и совершенствуется. Кроме того, рабочий теперь не тот, что был при Бебеле. Мы выросли. Я жалею, что покинул Гендендорф. Вначале мне здесь пели хвалебные песни, обещали рай земной. А сунули в эту бочку, – окинул он взором комнату без потолка, – и некуда выбраться. Сколько беженцев в таких дворцах! Как вы думаете, профессор, когда поднимут шлагбаум, опущенный между западом и востоком? Этот вопрос очень тревожит народ.

– Абсолютно правильно. Народ не одобряет этой границы внутри страны. И я абсолютно убежден: русские против войны, – произнес профессор Торрен. – Надо убедить западных правителей в этом.

– Бесполезно! – махнул старый машинист рукой. – Надо нам самим взяться за свою судьбу. Коммунисты предлагают объединить силы для этой цели – правильно делают. А наши лидеры нос отворачивают: «Нет общей платформы!»

Словно в глаз пальцем кольнул хозяин старого социал-демократа. Торрен осторожно возразил:

– Объединение с коммунистами в известной степени лишит нас партийной свободы и демократии.

– В западной зоне, профессор, нам остается единственная свобода – быть безработными.

Принесли газету. На первой странице была напечатана статья с автографом и портретом профессора Торрена.

– Ваша? – начал читать хозяин вслух.

У старого машиниста волосы подымались дыбом. Какой кошмар и ужас! В статье говорилось, что жену профессора застрелила советская разведчица и его самого пытались убить. Спасся он бегством в западную зону. Зельбергу жалко стало профессора– пострадал… Непонятно только, почему в беседе с ним Торрен все время хвалит советские власти.

– Все это ложь! – выхватил профессор газету, скомкал и бросил в угол. – Не читайте.

– Нет, прочту, – проговорил машинист. – Что-то подозрительно…

Профессору стало больно и смешно. Как запятнали его имя! Торрен уперся подбородком о ладони и пальцами хлопал себя по вискам. Он невольно улыбнулся, представив, что попал в эту зону, как медведь на горячую плиту.

– Улыбаетесь? – с упреком спросил хозяин.

– Бывают улыбки хуже слез, – со вздохом проговорил профессор. – Подстроили мне эту гнусность.

– Как это подстроили? На снимке ясно видно, что вы собственноручно подписываете статью.

– Подпишешь, если к виску пистолет приставят.

– Пистолет увидел – и совесть продал? – с насмешливой жалостью сказал машинист. – Уходите из моего дома. Нечестный вы человек.

Профессор не стал ни спорить, ни извиняться, ни доказывать, что врасплох и медведь труслив. Машинист прав, жестоко осудив его за трусость. Профессор поблагодарил его за приют и ушел.

На улице от стыда и волнения ему стало дурно, чуть не распластался на тротуаре – успел опуститься на ступени крыльца. Пить хотелось, но даже стакана воды не на что купить. «Нищий профессор – вот название мне». Что же делать дальше? Куда идти? Он пошел в редакцию газеты.

Редактор встретил Торрена любезно, предложил резиновой жвачки. «Подавились бы вы этой пакостью», – подумал профессор. Редактор гебауэровской газеты сказал, что он очень доволен статьей и спросил, угодно ли уважаемому автору получить гонорар марками или долларами, как за особо важный материал?

– Гонорар возьмите себе чем угодно, – сказал профессор. – А мне представьте возможность поместить опровержение в вашей газете.

Редактор сразу сообразил. Он не стал огорчать профессора отказом, а подал ему бланк на получение гонорара назвал сумму и попросил милостивого автора приписать: долларами. После этого редактор положил перед профессором лист бумаги и также вежливо попросил написать опровержение.

Доверчивый профессор ушел. На душе у него стало легче. Появится заметка – совесть его будет чиста. Откуда он мог знать, что в тот самый момент редактор бросил опровержение в корзину и пошел получать его гонорар? Не знал профессор и того, что редактор из тех доброхотов, у которых и кошки приносят цыплят.

Торрен пришел на станцию разведать, удастся ли проскользнуть в восточную зону. Но не так-то просто. Нужно иметь разрешение коменданта. Но к нему идти, все равно что разбудить спящую собаку. Кто такой? А, знаменитый автор статьи! Шаркнет какой-нибудь янки, и начнутся новые шантажи. Голова кругом пошла у профессора: попал как заяц на псарню. Стал он слоняться по вокзалу. Ноги подкашивались – устали. Сесть негде, кроме как за стол в кафе.

Кафе ничем не отличалось от других питейных заведений. Необыкновенно странным казалось профессору поведение посетителей в военной форме. Все они были, в пилотках, и все курили. Многие из них свои кованые ботинки держали на стульях, а коленями упирались в столы. Профессор не мог больше стоять на ногах, примостился возле крайнего стола и сказал официанту, подскочившему с меню, что просто малость посидит.