Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

– Победа без жертв не бывает. Пойдем посмотрим завоевания.

Они вышли из блиндажа. Михаил брел по траншее, освещая фонариком трупы, стараясь разглядеть своих. Он тяжело вздыхал, то и дело оттягивая двумя пальцами воротник гимнастерки.

По обе стороны траншеи тянулись блиндажи и Доты. В железобетонных казематах установлены пулеметы, минометы, возле которых лежали их хозяева в разных позах…

Перед входом в огромный дот, где в гнездах стояли два станковых пулемета, вырыта глубокая ниша, набитая ящиками с патронами. Михаил водил фонариком, освещая кованые ящики. Он заметил кусок шинели в уголке.

– Встать! – крикнул Елизаров по-немецки.

Никаких признаков жизни. Держа пистолет наготове, Михаил осторожно взялся за шинель, медленно потянул. Если взорвутся эти ящики – целого пальца не останется. Кусок шинели шевельнулся. Элвадзе тоже подался вперед.

– Встать! – неистово крикнул Елизаров, наклонившись над ящиком.

Михаил осветил бледное морщинистое лицо немца. Тот заморгал, полуослепший в темноте.

– Вот где встретились! – затрясся Михаил от гнева. Это был старшина, который когда-то помогал майору Роммелю пытать Михаила. Он спрятался сюда в последнюю минуту и, замерев от страха, лежал за ящиком.

– Сандро, этот пес вместе с другим псом выжигал мне звезду на груди, – сказал Михаил, обыскивая старшину. Оружия у того не оказалось. – Вот и мои «визитные карточки», – вдруг сказал Елизаров, протягивая Элвадзе пачку фотографий, аккуратно надписанных. – Что это такое?

– Фотодневник, – ответил дрожавший немец.

– Дневник разбоя! – вспыхнул Элвадзе и ткнул фотоальбом старшине под нос.

Пленного доставили в офицерский блиндаж, где Вера дежурила у постели Тахава. Начали допрашивать.

– Как ваше имя?

– Фишер Пуделль, – дрожа всем телом, ответил немец.

– Не пудель, а овчарка, – сказал Элвадзе.

Башкир беспокойно метался во сне, стонал. Лейтенант приказал немцу отвечать потише.

Показания пленного Михаил записывал подробно: для памяти, чтоб ни на минуту не забывать о злодеяниях фашистов на родной земле. Сейчас лейтенант достал особую тетрадь, куда заносил самые тяжкие преступления. Он расспрашивал Пуделля не только о его «деятельности» на этом участке фронта, но и о всем военном пути фашиста. Немец старался разжалобить русских, уверял, что его заставляли быть беспощадным. Говорил покорно, срывающимся голосом.

Михаил рассматривал фотоснимки, на которых лежали истерзанные дети, убитые женщины, старики, расстрелянные русские солдаты. Он перестал записывать. Руки дрожали от ярости. Михаил положил альбом и тетрадь в полевую сумку, спрятал в карман ручку. Указал немцу дулом пистолета на дверь.

В блиндаж вошли Пермяков и генерал Якутин. Михаил задержал Пуделля, отдал боевой рапорт командиру дивизии и спросил, не желает ли генерал поговорить с пленным. Якутин не имел времени. Михаил добавил, что он детально допросил немецкого старшину.

– А теперь разрешите расквитаться с этим волкодавом? – обратился Елизаров.

– Не смейте чинить произвола, – строго предупредил генерал. – Ответите.

– Я отвечу, – бесстрашно сказал Михаил. – Я отвечу перед судом, перед народом, перед всем миром. Я скажу всем, как этот фашист убивал пленных, женщин и детей, как вешал юношей и девушек, как резал меня и выжигал раскаленным железом на моей груди звезду. Вот они, немые свидетели, обвинения против фашистов.

Михаил рывком вытащил фотоальбом.

– Я сохраню эти фотографии, буду показывать моим детям, внукам, правнукам и буду говорить: вот фашистская программа в действии.

Элвадзе стоял рядом, даже не пытаясь успокоить друга. Елизаров говорил страстно, яростно.

– Вы могли бы быть хорошим прокурором, – без иронии заметил генерал. – Но пленного прикажите отправить в штаб.

– Счастье твое, фашистский черт! – Михаил приказал вывести пленного.

Элвадзе тоже вышел. Увидев альбом, Вера принялась перелистывать его. Вдруг она вскрикнула:

– Михаил Кондратьевич!

Все склонились над фотоснимком. На карточке Роммель и Пуделль огнем пытали Михаила. На втором снимке истерзанный казак лежал в сарае. Заметно было: лицо его в шрамах и синяках, волосы с запекшейся кровью прилипли ко лбу, гимнастерка порвана, на груди чернеет выжженная звезда. Вера перевернула лист альбома, изумилась. Михаил обнимается с немецким офицером?!

– Что это значит? – вполголоса спросила Вера.

– Это сволочи сделали для провокационных целей…

Карточку рассматривали генерал и Пермяков. Они тоже недоумевали.

– Странная картина, – проговорил Якутин и протянул фото Михаилу.

– Подозрительная, – добавил Пермяков.

«Действительно странная, – подумал Михаил, вздрогнув от мучительных воспоминаний. – Ловко сработали, подлецы».

Чтобы отвлечься, предложил:

– Товарищ генерал, не желаете познакомиться с сооружениями немецкой обороны?

– Посмотрим, Елизаров.

Начали с осмотра обстановки офицерского блиндажа. В нем стояли четыре койки с матрацами и подушками. Над столом висела электрическая лампочка, светившаяся от аккумуляторов. Немцы собирались зимовать. Повел Михаил командира дивизии в доты, где бойцы упражнялись в стрельбе из немецких пулеметов.

– Очень хорошо! – с удовольствием отметил генерал. – Молодец, Елизаров, таких замечательных орлов воспитал. Вот это эскадрон!

– Эскадрон, – горестно протянул Михаил. – Двадцать человек. Долго не подходили полки; еще немножко, и немцы нас совсем бы уничтожили.

– Плоды лихачества, – напомнил Пермяков.

– Это с какой стороны смотреть, – заступился генерал. – Оборона здесь капитальная, в лоб ни за что бы не взяли.

Командир дивизии задумался, потом сказал:

– Товарищи, боевая задача сейчас – подготовить проходы через минные поля, чтобы пехота и танки смогли пройти напрямик.

– Саперы занялись, но заграждения сложны и опасны. Надо поискать сведущих немцев, – высказал свои соображения Елизаров.

Вера, оставшись в блиндаже, готовила обед из трофейных консервов. Пришел Кондрат Карпович. Заметил: «Закуски маловато, а вина хватило бы и на Маланьину свадьбу». Вскоре генерал Якутин отворил дверь блиндажа – Вера пригласила его к столу. Командир дивизии присел на кровать. Вера беспокоилась, куда делся Михаил: ведь для него она так старалась! Наконец младший лейтенант пришел. Он разыскал того шофера, который вез его сюда.

– Товарищ генерал, он знает проход, – доложил Михаил.

Вера внимательно, исподтишка осматривала казака. Лицо Михаила было теперь серьезным, возмужавшим, не таким юношеским, каким она увидела его в первое утро после бегства из Шатрищ. В глазах, поблескивающих от света, заметно сквозила тревога. Девушке вдруг захотелось успокоить казака, сказать ему несколько нежных, ласковых слов. Им так давно не удавалось поговорить откровенно, наедине.

Генерал понимающе подмигнул Кондрату Карповичу. Быстро прикончив закуску, так и не открыв трофейных бутылок, они вышли.

Вера приблизилась к Михаилу.

– Ну, здравствуй, казак, – шепотом сказала она. – По-настоящему мы еще и не поздоровались.

– Почему же так долго?

– Не удавалось, неприлично при людях.

– Да. Капитан Пермяков может наложить взыскание на вас за рукопожатие.

Это уже звучало упреком, но Вера не обиделась, сказала примирительно:

– Михаил Кондратьевич, если не хотите меня огорчить, не говорите глупостей. Скажите, почему волнуетесь?

– Я не волнуюсь.

– Не обманывайте меня, я вижу. Из-за карточки?

– Откровенно говоря, да. Пермяков назвал ее подозрительной. Что он хотел сказать этим? Неужели поверил тому, что увидел на последнем фото?

– Хотите, я поговорю с командиром полка? – предложила Вера.

– Ни в коем случае. Я не жалуюсь, по-дружески говорю с вами. Понимаете меня?

Вера не ответила: ее мысли были заняты совсем другим вопросом. Она не понимала, почему Михаил, когда-то ласковый и нежный с ней, теперь держался неприветливо, отчужденно. «Может, просто посерьезнел, или я разонравилась», – решила она. Вот и сейчас он стоит рядом, а о ней не думает: какой-то чужой, далекий. Девушка слегка прижалась к казаку, притихла, – так она готова была стоять вечность.

Послышался громкий разговор, Вера отскочила от Михаила, поспешно попросила, чтобы он достал из сумки альбом пленного.

– Дайте мне эти карточки. Я не хочу, чтобы вы мучились, глядя на них, – объяснила она.

– С условием, если я останусь жив, то вы мне вернете.

– Я все буду собирать на память о нашей фронтовой жизни, Миша. Почему мы называем друг друга то на «ты», то на «вы»? – вдруг упрекнула Вера, вспомнив их памятную поездку в Ростов к матери.

Елизаров смутился, обрадовался. Значит, даже здесь, в огне и дыму, она не забывает о нем, продолжает любить. Михаил, наклонившись к девушке, быстро поцеловал ее в щеку.

– Когда мне бывает трудно, я всегда думаю о вас, – сказал он, – и в эти минуты не боюсь смерти.

Вера почувствовала себя счастливой: это и есть любовь, если о ней думает человек в минуты страха и опасности.

В блиндаж, чуть покашляв у двери, вошел Кондрат Карпович. От звука стукнувшейся дверной скобы неожиданно проснулся Тахав, с недоумением осмотрев свое забинтованное плечо.

– Тахав очнулся, – бросился Михаил к товарищу. – Очень болит плечо?

– Немного, – с трудом улыбаясь, сказал башкир.

Посмотрев на перевязанную руку Кондрата Карповича, спросил:

– И вас задело?

– Пустяки, – отозвался тот. – Смогу ли держать поводья, вот что страшит.

Он шевельнул большим пальцем, осторожно притронулся к забинтованной ладони.

– Я давно вам говорила, что надо отправиться в госпиталь, – строго напомнила Вера.

– Дудки, – возразил Кондрат Карпович. – Казак в беде не плачет. Умереть, так умереть в поле.

– Вам нужен покой на некоторое время, – уговаривала Вера.

– Спасибо, дочка, – тихо произнес старик, взволнованный заботой девушки, – но я не поеду. Здесь скорее заживет рука.

Тахав вдруг слегка застонал – рана давала себя знать. Откинулся на подушку. Все замолчали, присев у его постели.

6

Михаила вызвали в штаб дивизии. Генерал Якутин созвал офицеров, чтобы разобрать операции последних боев. Все склонились у стола, над картой.

– Задание командования мы выполнили – захватили высоту. В результате боя был разгромлен эскадрон Елизарова, первым ворвавшийся в подземную оборону противника. Давайте разбирать наши ошибки. Кто хочет высказаться?

Михаил поднял глаза на генерала.

– Можно говорить обо всем? – спросил Елизаров.

– Конечно, конечно, – подбодрил генерал.

– Мне кажется, ошибочной была чрезмерная затяжка выступления из Лихобора. Надо бы с ходу броситься на высоту. Мы упустили момент внезапности.

– Задержка с выступлением была вынужденная. Мы ждали, пока наша авиация обработает высоту, – бросил реплику генерал.

– А разве сразу после бомбежки Лихобора нельзя было штурмовать высоту? – сказал Михаил.

– Нельзя, самолеты сбросили весь груз на Лихобор. Им нужно было вернуться на базу, заправиться и полететь назад на высоту… Продолжайте, Елизаров.

– Мы вытащили хороший козырь – узнали пароль врага. Я сразу доложил командиру полка. Он даже не выслушал меня. Я второй раз к нему – он отчитал меня, назвал необдуманным мое предложение. Тогда я решился пойти прямо к генералу.

– Жаль, что сразу не пошли, – заметил Якутин.

Михаил посмотрел на Пермякова, смутился: ему как-то не по себе было, что так круто повернулся разговор. Но генерал поддержал Елизарова.

– Почему вы сразу не доложили мне о пароле? – спросил он командира полка. – Ведь Елизаров в первый же раз сказал вам о нем.

Пермяков встал, подтянулся. Он не ожидал такого оборота, не думал, что молодой дисциплинированный офицер, никогда не вступавший с ним в пререкания, так повернет дело. Он решил дать отпор Михаилу:

– Предложение Елизарова мне показалось лихачеством. Я и сейчас не в восторге от этого. Эскадрон Елизарова растаял – двадцать человек осталось.

– Вы ответьте на вопрос, – перебил Якутии Пермякова.

– Вы, товарищ генерал, сказали, что дивизия выступит в конном строю после авиаподготовки…

– Правильно, я сказал. Но если появились другие, лучшие возможности, можно было бы пересмотреть план операции. Вы понимаете, что такое пароль? Зная пароль врага, можно без звука снимать его охранение, захватить войска врага врасплох, спящими. Неужели вы, командир полка, не поняли такой простой истины? Хорошо, что Елизаров догадался, правда с некоторым опозданием, прийти ко мне. И, как видите, эскадрон выполнил свою задачу… А потери действительно тяжелые…

Подробно разбирая операцию, генерал Якутин сказал, что эскадрон Елизарова открыл путь дивизии. Не будь этого, дивизия в общей сложности понесла бы больше потерь. Упрекнув Пермякова, генерал еще раз подчеркнул, что если бы эскадрон Елизарова сразу выступил, как только узнал пароль врага, то он с меньшей потерей ворвался бы на высоту.

– В общем, капитан Пермяков, – сказал в заключение Якутин, – вы проявили непонимание в этом деле и неоправданно глушили инициативу командира эскадрона. Елизаров – молодой офицер, но понимает службу, разбирается в боевой обстановке. Нам очень пригодились его наблюдения о системе обороны и распорядке дня врага. При составлении плана операции мы многое учли из его докладной записки. Хорошо он действовал и в этих боях. Я решил представить его к награде.

Совещание кончилось, когда за окном засинело утро. Постепенно на востоке чуть заалела румяная полоска зари. От ее краев разбежались ярко-желтые лучи. Начиналось утро.

Пермяков и Елизаров, немного отстав от других офицеров, шли в расположение полка по безлюдной улице села, с вечера запорошенной тонким слоем снега. Прихваченный ранним морозом, снег певуче скрипел под ногами. Пермяков, выпустив длинное облачко дыма, заговорил первым:

– Довольны своим выступлением? Высекли меня…

Елизаров молчал. У него на фронте выработалась привычка слушать, не перебивая, возражать – если прав.

Когда Пермяков закончил, Михаил сказал:

– Мы с вами вдвоем, товарищ командир полка. Разрешите откровенно поговорить.

– Я всегда приветствовал откровенность. Мы, по-моему, не враги, а друзья: вместе за одно дело воюем.

– Вы все-таки не признали своих ошибок на совещании у генерала, – слегка волнуясь, начал Михаил, – а отрицать ошибку – вдвойне ошибка. Вы как-то сказали: «Осознай ошибку и больше не ошибайся». Умно сказано. Ответьте, пожалуйста: вы говорите истину только для других? Вы извините меня, что я так резко ставлю вопрос. Коль к слову пришлось, хочется поговорить по душам. Вы – умный воспитатель, хороший политический руководитель, чуткий человек, но иногда ошибаетесь. А вам кажется, что ваше мнение всегда идеально. Вы не хотели и слушать меня, когда как-то зашел разговор о пополнении материальной части подразделения. Вы отчитали меня, даже оскорбили, когда я сказал вам о пароле. В военном деле дискуссий быть не может, но советы допускаются. Вы советов не признаете.

Пермяков внимательно слушал слова младшего лейтенанта, искренне удивлялся, что так дельно рассуждает Елизаров, которого он учил уму-разуму. Рядом с ним шел теперь совсем другой человек, не тот, что в первые дни фронтовой жизни. Он уверенно спорит со старшим по званию и опыту в военных делах. Спорить с начальником не полагается, но Пермяков допускал это в такой обстановке. В споре рождается истина, оттачивается мысль, а это полезно и ему, командиру полка, и другим.

Капитан мысленно давно уже согласился с Елизаровым, но сознаться в своей неправоте тяжело. И он решил пока защищаться:

– Товарищ Елизаров, как вы думаете, у вас бывают ошибки?

– За одну печальную ошибку вы хотели отдать меня под суд. Я буду благодарен вам до самой смерти за то, что дали возможность искупить свою вину, – искренне признался Михаил.

– Слушая вас сегодня, Михаил Кондратьевич, – продолжал Пермяков, – я осознал не только свои ошибки, но начинаю осмысливать и ваши. Вы слишком самостоятельным хотите быть. Правда, инициативу я всегда приветствовал и буду приветствовать. Но что плохо? Вы не согласовываете свои действия. Чрезмерная независимость может принести вам когда-нибудь огромный вред. Любое начинание только выигрывает, если оно взвесится и обсудится вместе с другими. Я сам это почувствовал сегодня на совещании у генерала.

Слушая командира полка, Михаил убеждался в том, что Пермяков не злится за критику. Как всегда, строг, но справедлив. Елизаров дружески козырнул, примирительно сказал:

– Слушаюсь, товарищ командир полка, я учту ваши замечания.

7

Дивизия была на переформировании. Пополнение прибыло молодое. Работы с новичками много. Кондрат Карпович, назначенный старшиной эскадрона, наводил суровые порядки. Подкручивая усы, он наказывал молодым солдатам:

– Прежде всего казак должен коня в сытости держать. Сам голодай – коня корми. Опять-таки чистота амуниции. Удила, мундштуки, стремена серебром чтоб горели. Седло так потребно натереть, чтобы перед ним можно бриться.

Кондрат Карпович почти каждый день осматривал оружие и был особенно требовательным в этом деле. Он пришел во взвод, в котором командиром первого отделения был Тахав, только что вернувшийся из санбата. Хотя старшина отлично знал всех казаков, но по примеру старших командиров, придя в подразделение, обычно спрашивал:

– Кто здесь командир?

– Командир отделения сержант Керимов, – четко отвечал Тахав, чтобы доставить удовольствие старому казаку.

– Чей автомат семнадцать ноль пять? – старшина посмотрел в дуло оружия.

– Сержанта Керимова, – опять задорно ответил Тахав.

– Грязно. Получите наряд, сержант Керимов, – безапелляционно сказал Кондрат Карпович. – В службе ни родни, ни дружбы… Не вступать в пререкания.

Старшина продолжал обход. Он осматривал клинки, с удовлетворением ухмылялся себе под нос. Состояние шашек Кондрат Карпович признал образцовым. Все были начищены, блестели на солнце, как зеркальные стекла, и тонко смазаны ружейным маслом.

– Добре казаки содержат холодное оружие, молодцы, надо объявить благодарность, – бормотал Кондрат Карпович… – Елки зеленые! – вдруг воскликнул он, взявшись за клинок, стоявший в углу, за кроватью. – Чей?

– Ветеринара, – ответил Тахав.

– Кличь его сюда.

– Он не подчинен командирам взводов.

– Все одно. Я ему зараз покажу подчинение.

Вошел Яков Гордеевич. Рукава гимнастерки были засучены. За время армейской службы он стал заправским ветеринаром, прочитал много книг о своей службе.

– Ваш клинок, товарищ ветинструктор?

– Мой, Кондрат Карпович, – по-дружески ответил Яков Гордеевич.

– Где вы находитесь: на службе в кавалерии или хозяйской конюшне? Почему пришли с засученными рукавами?

– Я осматривал копыта лошадей.

– Не резон. Вызывает начальство – подтянитесь. Худо, товарищ ветинструктор. Устава внутренней службы не знаете. И оружие запустили, – вынул старшина саблю из ножен.

Ржа покрыла лезвие.

– Вы же фрицу кровь заразите этим клинком.

– Ничего, пусть заразится его нечистая кровь, – заметил седой украинец.

– Пусть заразится, – передразнил Кондрат Карпович своего друга. – По казацкому уставу (хотя такого устава на бумаге нет) врага надо одним ударом развалить до пояса. А этим клинком тыкву не разрубишь. Получайте наряд – дневальство на конюшне.

– Не согласен, – покачав головой, возразил Яков Гордеевич и взял свою саблю. – Я тоже начальствующее лицо эскадронного масштаба – ветеринарный инструктор, непосредственно подчинен командиру эскадрона.

Старшина тронул себя большим пальцем в грудь, как бы сказав, что он старше, и вышел вместе с другом.

Яков Гордеевич обиделся: он привык обращаться со своим старым другом запросто, такой официальный тон пришелся ему не по душе. Он не оспаривал правоту Кондрата Карповича, согласился вычистить клинок, но хотел только, чтоб с ним его друг не обращался как с новобранцем.

Они зашли в сарай, где были размещены лошади кавалеристов. Яков Гордеевич стал продолжать свою работу – осматривать копыта. Он с удовольствием приговаривал: «Нормально, вполне нормально». Подошел он к коню Кондрата Карповича.

– Ногу, Беркут, – слегка ударял он ребром ладони лошадь под колено.

Беркут поднял ногу. Ветеринар детально осмотрел копыта, ковку.

– Э-э! – протянул он, осмотрев ямку под щиколоткой задней ноги. – Мокрица, товарищ старшина. Для порядку придется доложить командиру эскадрона, товарищ старшина.

– Заладил: «старшина, старшина». Аль имя мое не знаешь?

– По уставу обращаюсь, – кольнул глазами Яков Гордеевич казака. – Вы только что отчитывали меня.

– То при молодых бойцах для примера.

– Вам для примера тоже нарядик пропишут за мокрицы.

– Только скажи, чтоб скорее, – сострил Кондрат Карпович, а то двинемся на немца, тогда не придется отработать.

Пришел командир эскадрона. Яков Гордеевич по-деловому доложил, что осматривает копыта лошадей, что все в порядке, но у одной лошади обнаружены мокрицы.

– Наложить взыскание на всадника. Чей конь? – спросил Михаил.

– Товарища старшины.

– У Беркута? – удивился командир эскадрона. – Как же так, товарищ старшина?

– Маху дал, виновато посмотрел Кондрат Карпович на сына. – Не узрел, что сарайчик теплый, сырость имеет. Вина моя.

За такую халатность предусматривается наказание, – заключил командир эскадрона. – Но повинную голову меч не сечет. Старшина признал свою вину.

– Я тоже признал, – вставил Яков Гордеевич, – однако он прописал мне наряд.

– Простит, – примиряюще сказал Михаил.

– Нет, – категорически заявил Кондрат Карпович, я казак, а не поп, чтобы отпущать грехи. В службе ни родни, ни дружбы, – повторил он свою заповедь.

– Верим, что вы справедливый, но ваш старый друг заслуживает помилования. – Михаил указал на Якова Гордеевича.

– Не уговаривайте, – наотрез отказался отменить свое решение старый казак. – Слово – закон. Если бы с глазу на глаз сказал, то подумал бы, а то сказано при бойцах.

– Ну ладно, Яков Гордеевич, – обратился Михаил к ветеринару – В таком случае и лаю наряд старшине, вместе будете отбывать наказание.

– Вы, товарищ младший лейтенант, – с достоинством сказал старшина сыну, – не гладьте меня по головке. Наряд есть наказание. А с Яковом Гордеевичем мы сами уладим свои дела. Давай клинок, старшина, – уже по-дружески сказал он. – Я наточу его так, что волос рассечет. Оселок с четырнадцатого года держу. А песочек у меня такой, что золотом будет гореть сабля.

Михаил давно наблюдал за отцом. Обидчивый тот, ворчливый, но службу несет исправно. Только изредка Михаил, не задевая его самолюбия, смягчал слишком строгие требования старого казака. Бойцы знали, что Кондрат Карпович суров, но чуток, строгость у него красивая – зря никого не обидит. На фронте, особенно после назначения старшиной, старик не знал покоя ни днем ни ночью. Жил делами эскадрона. Михаил хорошо знал характер отца: не захочет тот отставать от других. И он втягивал его в учебу. Кондрат Карпович, сам не замечая, брался за книги, изучал современное военное дело, осваивал новые уставы. Не покладая рук, учился и сам Михаил. Вечером он готовился к занятиям и командирской учебе, днем занимался с казаками, каждую свободную минуту использовал для чтения военной литературы. Продолжал изучать немецкий язык. Переформировка была длительная. Заново вооружалась кавалерия. Учитывалось, что она будет залетать в глубокие тылы противника, воевать на его территории.

Наступил памятный день – день приема Михаила Елизарова в партию.

До начала собрания Михаил постригся и побрился, надел новое обмундирование. С нетерпением посматривал на часы: казалось, что минутная стрелка движется медленно, как часовая.

Михаил волновался. Сегодня перед товарищами он будет говорить обо всем, что составляло его жизнь. Говорить только правду. Правда суда не боится. Пусть коммунисты сами оценят его жизнь, решат, достоин ли он этого высокого звания члена партии. Собрание началось в одной из комнат штаба. Михаила попросили рассказать автобиографию. Он встал, подошел к столу, посмотрел на парторга. Элвадзе показался ему теперь каким-то иным, более строгим, чем обычно. Лицо парторга было суровым и торжественным. Все сидели вокруг тесными рядами. Собрание было открытым.

– С малых лет я с отцом работал по хозяйству, – . начал говорить Михаил. – После окончания средней школы год трудился в колхозе. Потом поступил в горный институт, окончил первый курс. Грехов по работе не было. Рано утром или поздно вечером ловили с отцом рыбу, сдавали улов в артель. В первые дни войны призвали на фронт, с тех пор воюю. Был у меня позор – в первом бою струсил…

– Расскажи лучше, как в плен попали, – вдруг сказал кто-то.

– Я много раз рассказывал об этом. Болен был…

– Из-за меня попал, бросил реплику Тахав. – Мне коня дал, а сам остался.

– Мне трудно говорить об этом: слишком страшно вспоминать. В плену пристал немецкий майор – напиши три слова: «Великому Гитлеру слава». Я отказался. Что он только не делал надо мной! Чувствую – или смерть, или написать. Нет, лучше смерть, чем позор. Взял и написал: «Гитлеру смерть». После этого били меня до бессознания.

– Командир наш молод годами, – выступил Яков Гордеевич, – да стары книги читал. По первости я думал: молодо-жидко. Потом бачу – молод, а на ум крепок, далеко видит. Возьмем факт. Я ругался про себя. Зачем, думал, командир заставляет нас жевать немецкую технику, а когда захватывали вражью технику, учеба в точку попала. Насчет кавалерийской службы скажу. Командир знает коня исправно Требует уставного ухода за ним.

Один: за другим высказались шесть человек. Михаил даже был недоволен: слишком хвалили. Выступил парторг.

– Дела товарища Елизарова вначале были пестрые. Мы потрепали его, покатали. Он морщился, но ошибки свои понимал. Стал драться без страха. Жизни своей не жалел. О казаках всегда заботился. Честный человек, строгий, чуткий. Я думаю, что Михаил Елизаров достоин быть в партии.

Зашел в комнату даже вечно занятый начальник политотдела дивизии Свиркин. Парторг доложил ему о повестке дня. Свиркин попросил слова.

– Товарищи, – сказал он, – мы только что в трофеях обнаружили фашистскую газету, в ней пишут о пребывании товарища Елизарова в плену. Я предлагаю воздержаться от приема его в партию. Надо разобраться.

Михаил вздрогнул, словно громом ударило его. «Что за газета, что в ней написано?»

Загрустил и Кондрат Карпович. Он почувствовал в словах начальника политотдела что-то неладное. Видимо, проштрафился в плену сын казака.

Проголосовав, коммунисты приняли решение временно отложить вопрос о приеме в партию Михаила Елизарова.

Начальник политотдела достал из полевой сумки приказ к предложил прочитать его на партийном собрании. В приказе указывалось, что командующий армией высоко оценил боевые заслуги дивизии. За отличную службу парторгу эскадрона Сандро Элвадзе, в последнее время командовавшему взводом, присвоено офицерское звание. Затем перечислялся ряд других имен и фамилий. Коммунисты поздравляли друг друга – командование отметило их заслуги.

Прибавилась и звездочка на погонах младшего лейтенанта Елизарова: генерал не забыл операцию в Лихоборе. Но это сейчас не радовало Михаила.

Старшина Елизаров со своим другом Яковом Гордеевичем пошли получать продукты на торжественный ужин.

Ужинать конники собрались повзводно: не было большого помещения. Они хотели, чтобы командир эскадрона и парторг обязательно были на ужине в каждом взводе.

В торжественном ожидании сидели кавалеристы первого взвода. Вошли Михаил, Элвадзе, Яков Гордеевич и Кондрат Карпович. Тахав Керимов, исполнявший обязанности командира взвода, отдал рапорт. Началось незатейливое празднество. Михаилу стыдно было смотреть в глаза людям. Ему казалось, что они думают о нем нехорошо. Михаил готовился сказать кратенькую речь своим друзьям о задачах кавалеристов и закончить ее словами: «Бей врага всюду – не бойся смерти», но промолчал, сел за стол и опустил голову. Элвадзе шепнул ему: «Скажи казакам». Михаил покачал головой и махнул рукой.

– Что за пессимизм? Говори.

Михаил сказал все-таки, но таким подавленным голосом, что всем стало грустно.

В комнату вошел Пермяков. Ему было присвоено звание майора. Он извинился, что опоздал, поздравил конников с награждением, парторга с присвоением офицерского звания. Только Михаилу ничего не мог сказать приятного. Тяжелее стало у казака на душе. Хоть бы скорее узнать, что написано в проклятой газете! Начальник политотдела, отправляясь в другие полки, сказал, что вернется через три часа. Как долго тянется это время!

Торжественный вечер в подразделениях кончался. Михаил, Элвадзе, Кондрат Карпович и Яков Гордеевич пришли в свою квартиру. Зажгли керосиновую лампу, включили радио. Услышали знакомый голос диктора, сообщившего, что наши войска на подступах к Минску.

– А по сему случаю разрешаю выпить еще по одной, – Кондрат Карпович, достав заветную бутыль, налил в кружку спирта, выпил залпом.

– Разошелся, – с горечью сказал Михаил. – Довольно.

– И старый конь ест ячмень, – крякнул старшина.

– Правильные слова, – сказал Яков Гордеевич, – старый казак гуляет, а саблю не выпускает. Все хорошо, но с тобой, Михаил Кондратьевич, неладно получилось, – с сочувствием проговорил он. – Хоть бы до собрания или после собрания сообщили. Что же такое в газете про вас?

– Понятия не имею, – проговорил Михаил, – накаркали фашисты что-нибудь.

– Гадать не будем, – заметил Элвадзе. – Приедет начальник политотдела – узнаем.

Михаил молчал, все было немило: слова друзей, их сочувствие, даже мысли о Вере, вдруг возникшие, удручали его. Она обещала прийти на вечер – не пришла. «Наверное, узнала про плохую весть и отвернулась от меня». Чем больше Михаил думал о ней, тем горше становилось. Он вспомнил поговорку: друзья познаются в беде.

– Не горюй, сын, – пытался Кондрат Карпович подбодрить сына. – Если душа чиста, свинья не съест.

– Перестань убаюкивать, пустые слова, – оборвал Михаил отца.

– Ты не сердись, – вмешался Элвадзе. – Старый ворон зря не каркнет.

– Точно. Если натворил что в плену, то скажи лучше, – сказал старый казак.

– Да перестань же, черт возьми! Натворил, – передразнил Михаил отца. – Что натворил?

В комнату вошла Вера. На голове у нее была кавалерийская фуражка, на груди блестели медаль и орден. Она звякнула шпорами, прицепленными впервые за время службы на фронте. Михаил сразу улыбнулся, бросился ей навстречу, воскликнул:

– Чем не казак!

– Прошу извинить, что не пришла к вам на ужин – отправляла больного в санбат, – объяснила она.

– Извиняем, садитесь, спасибо, что хоть поздно пришли.

Михаил почувствовал, что с Верой ему стало веселее, спокойнее. Он налил ей вина, достал из своей сумки плитку шоколада и мандарин, припрятанный им на обеде у командира дивизии: там он был перед приходом во взвод.

– Чем богаты, тем и рады, угощайтесь, – поднес Михаил, чуть наполнив кружку, взятую у Кондрата Карповича.

– А сами? Я одна не буду пить.