Текст книги "Привал на Эльбе"

Автор книги: Петр Елисеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 32 страниц)

Кружки появились мгновенно.

– Что за беда стряслась, товарищ полковник?

– Нехорошее дело, заявление вашего сына фашисты напечатали в своей газете, написано: «Гитлеру слава».

– Как так Гитлеру слава? Предательство! – схватился Кондрат Карпович за эфес клинка.

– Не сметь! – Начальник политотдела остановил руку казака.

– Тарас Бульба не спрашивал: сметь или не сметь? Мой сын, за измену – моя власть над ним.

– Никакой измены нет, – сказал Михаил. – Пусть трибунал разберет.

– Хватит моего трибунала, – грозно воскликнул Кондрат Карпович, – если только сказал: «Гитлеру слава»!

Свиркин успокоил его:

– Не волнуйтесь, старшина, вина вашего сына требует еще доказательства.

Елизаров-младший вспылил:

– Не уговаривайте его, товарищ полковник. Пусть трибунал разбирается. Пусть там судят.

– Это решит командование. Голову не вешайте. Все хорошенько продумайте и напишите объяснение. До свидания!

Кондрат Карпович с горя улегся спать. Вера, чтобы не мешать Михаилу, ушла.

Михаил сел за стол, придвинул к себе керосиновую лампу, принялся писать объяснение. Он несколько раз начинал, но рвал листки – не получалось. «Что писать? То, что говорил: «Гитлеру смерть», а откуда взялось слово «слава»? Не знаю, не знаю, не знаю!» Михаил проклинал себя, зачем написал те два слова в плену? Без них, наверно, не смастерили бы этот подлый документ. Ведь люди прочтут его, посмотрят на фотографию и скажут: предатель, раз родной отец схватился за клинок, значит могут и другие поверить. Михаил опять взялся за ручку, опять задумался. Ничего нужного не мог придумать. Он склонил голову на руки и тяжело дышал.

Пришел Элвадзе. У него были красные с мороза щеки. Он тронул Михаила за плечо, догадался:

– Объяснение пишешь? Чего молчишь?

– Что писать? Пусть судят.

– Не говори глупостей. Пиши, что получилась ошибка: не уничтожил свои писания, хотя уже знал, что могут захватить в плен.

– Я в плен не хотел сдаваться, один патрон в пистолете оставлял для себя.

– Так и пиши.

Опять пришла Вера. Ей хотелось хоть чем-нибудь помочь другу. Думая над злосчастным словом, она вспоминала стихи Михаила в боевых листках.

Многие четверостишия девушка заносила на память в свою записную книжку. Теперь Вера вспомнила, что в одном из стихотворений была строчка: «Слава донским казакам!» Она сказала об этом Михаилу. Тот обрадовался:

– А это стихотворение было написано в моей записной книжке, которую тоже отобрали немцы.

– Могли из разных мест вырезать слова, наклеить, как на телеграмму, сфотографировать – и в газету, – сказал Элвадзе и побежал сообщить об этом Пермякову.

– Как я боялась за тебя! – вздохнула Вера.

Елизаров обозлился.

– А сначала тоже сомневалась, бумажке поверила. Не пойти ли вам лучше спать?

– Ты не шути, – отозвалась девушка, обидевшись, – я, кажется, никогда не усну, если случится что-нибудь с тобой.

– Может еще случиться, как я докажу, что именно так немцы сфабриковали заявление. Ну, ладно, оставим этот напряженный разговор. Ох, и тяжело у меня на душе! Хочется выпить.

Михаил налил в кружку спирта.

– Не надо пить. Давай так поговорим.

Елизаров с сожалением отставил «лекарство».

– А как отец вспыхнул, чуть не зарубил за такое дело.

– Не говори так никогда, – Вера взялась за руку Михаила.

– Ты еще любишь меня? – полушепотом спросил он девушку.

Вера не могла выговорить слова, которого ждал Михаил. Да и вообще она прямо не могла сказать об этом. Ей хотелось, чтобы любимый человек просто почувствовал: чувства сильнее слов.

– Если бы не любила, то зачем пришла бы я сюда?

Вера прильнула к его плечу. Михаил ласково и крепко обнял ее. Они долго молчали. Михаил никак не мог понять, что происходит между ними. На него обрушилось горе. Речь идет о чести, совести и жизни, а они в любви объясняются.

– Ты любил кого-нибудь? Встречался? – спросила Вера.

– Ты первая моя любовь, – серьезно сказал он.

– Это хорошо, что первая, но я хотела бы быть и последней твоей любовью.

– Если жизнь не посмеется надо мной, ты будешь первой и последней моей любовью.

Вера нежно перебирала его вьющиеся волосы, была довольна и счастлива, верила ему. Гладя кудри Михаила, она вспомнила свою юность, увлечения, в которых было много детского, пустого. У нее были друзья детства, школьные товарищи. Ходили вместе в кино, катались на лодке по сизому Сожу, гуляли в лесу, рвали цветы, гадали «любит, не любит». Но все это было чистое золотое юношество.

Когда Вера училась в техникуме, в нее влюбился преподаватель – молодой врач Сучков. Увлеченный ее красотой, он добивался взаимности. Но Вере казалось, что Сучков слишком просто смотрит на любовь. «Поцелуй – это цветок, – выражался он. – Нравится тебе – сорви. В жизни не так много наслаждений, чтоб от них отказываться».

«Что же дальше? Сорвал – и бросил», – сказала однажды семнадцатилетняя Вера Сучкову и больше о любви ни с кем не говорила.

Теперь, когда ей исполнилось двадцать три года, она заговорила о своем чувстве сама. Молодой казак так понравился ей, что она хочет любить только его, верит, что и он всю жизнь будет верен ей. Она знала, что объятия молодого донца – не случайная вспышка, а большое чувство, сдержанное и застенчивое, и пробудилось оно не где-нибудь под черемухой, а на фронте, усиливалось в невзгодах войны, в тяжкой разлуке, в плену у врага, в боли и горе. Вера теснее прижалась к нему, жарко зашептала:

– Ты один раз сказал мне: кончится война, вернемся домой на Дон и будем век вместе. Что бы я ни делала, а эти слова все время вертятся у меня в голове.

– У нас с тобой, наверно, совершенно одинаковые мысли. Я тоже всегда помню об этом.

Они замечтались. Вот кончится война, приедут они сначала в Ростов, где живет мать, потом в станицу в отчий дом, под окнами которого плещется Дон, сядут у развесистой яблони. Но голову сверлила другая мысль – доживут ли они до той счастливой поры? Казак положил голову на плечо девушки. Она чесала его волосы гребенкой.

– Ты моя любимая, – шепнул Михаил, поцеловал ее в губы.

Вера закрыла глаза, вздохнула, тихо сказала:

– Хорошо с тобой.

Окна стали светлеть, верхние стекла поголубели. Занималась заря. Проснулся, покряхтев, Кондрат Карпович. Улыбнулся, посмотрев на молодых влюбленных. Вскоре ушел: в этот час кавалеристы принимались чистить лошадей.

Михаил проводил Веру. Во дворе к нему подскочил старшина, звонко скомандовал конникам: «Смирно!», отдал рапорт.

Всходило изжелта-красное солнце. Заря растаяла.

Пришел в эскадрон Пермяков. С ним был подполковник в кавалерийской форме. Михаил с какой-то завистью посмотрел на погоны незнакомца, подумал: «Какой молодой, а уж подполковник».

Елизаров отдал честь.

– Новый командир полка, – представил Пермяков подполковника. – Я еду на курсы. Надо кое-чему подучиться. Может, встретимся. Удастся – вернусь в свою дивизию.

– Орлов, – подал подполковник руку Михаилу.

– Познакомитесь с эскадроном?

– Обстоятельно познакомлюсь. Пусть казаки закончат уборку, позавтракают, – сказал Орлов. – Дел много будет. Есть приказ: наш корпус перешел на фронтовое подчинение и именуется теперь «Конно-механизированный корпус».

– В нем будут танковые и артиллерийские соединения?

– Да, авиационные и другие части, – ответил Орлов. – Подразделения будут переоснащены новой техникой. Крепко придется личному составу поработать, особенно офицерам, чтобы четко действовать во взаимодействии с другими родами войск. Коренной переворот в кавалерии.

– Товарищ подполковник, вы на каких фронтах воевали? – спросил Михаил.

– В сорок первом году был командиром эскадрона у Доватора. После ранения и госпиталя попал к Кириченко, на кавказском фронте сражался. Опять был ранен. Пришлось и на Сталинградском побывать. Наш кавкорпус во взаимодействии с танковыми частями замкнул кольцо окружения армии Паулюса в районе Калача.

«Богатый опыт, – обрадовался Михаил, – с таким командиром интересно и полезно служить».

– Обо мне ничего не сказали в штабе дивизии? – виновато спросил он.

– Был разговор, – ответил Орлов. – Командование убедилось, что немцы состряпали письмо сами. Генерал Якутин сказал: пусть так же сражается, как прежде.

– Ничего неизвестно о новых задачах дивизии? – спросил Михаил.

– Конкретного задания не знаю, но новое назначение нашего корпуса известно: будем самостоятельно проделывать бреши в немецкой обороне – гнать фрица до самой могилы.

8

Поезд мчится, делая короткие деловые остановки. На большой станции начальник эшелона лейтенант Елизаров забежит к коменданту, выяснит маршрут – и снова вперед, на запад. Летят кудрявые русские леса, голубые болота, мелькают серебристые ручейки. Наконец-то прошла зима.

Михаил и Элвадзе сидят на тюке сена, любуются бегущей назад живой картиной. Показалось в сизой дали село с деревянными избами. В центре выделялась пожарная вышка, возле которой, по рассказам Веры, бесстрашный пионер Костюшка взорвал немецкий склад с боеприпасами. Мелькнула река, на берегу которой немцы вешали Веру, пытали каленым железом Михаила…

Машинист резко затормозил. Колеса завизжали. Граница. Дальше русский паровоз не идет. Для него узки колеи чужестранных дорог.

Эшелон остановился среди соснового леса. Михаил пробежал вдоль вагонов, приказывая:

– Выгружайтесь!

Лейтенанту Елизарову приятно было, что из всей дивизии его эскадрон первым прибыл к границе. Вскоре пустые вагоны двинулись назад, а на их место прибыл другой эшелон, в котором были Орлов и Вера. Михаил протянул ей руки, помог спрыгнуть с подножки. Заметив командира полка, соскочившего со ступенек вагона, подбежал к нему, отдал рапорт:

– Третий эскадрон прибыл на место назначения в полном порядке. С личным составом парторг Элвадзе проводит политбеседу.

– Хорошо. – Орлов пожал руку Елизарову.

– Как вы доехали, товарищ подполковник?

– В общем благополучно. Отстал один командир взвода, не успел вернуться с почты – деньги переводил домой. Наверно, со следующим эшелоном приедет. Придется всыпать ему.

– Какие будут распоряжения? – спросил Михаил Орлова.

– Быть в полной готовности к выступлению. Через час – горячая пища. Проследите, чтобы все бойцы пообедали. Вы, Вера Федоровна, произведите санитарный осмотр эскадрона. Проверьте, есть ли у конников индивидуальные пакеты, таблетки для дезинфекции воды; начните с командира эскадрона.

Девушка сдержанно улыбнулась и пошла с Михаилом. Ей было радостно – казалось, будто с фронта домой приехали. Радость усиливалась от мысли, что эшелон шел по родной белорусской земле, освобожденной от врага. Казаку тоже было весело. В глазах блестела улыбка. Они вышли на поляну. Трава, густая и зеленая, цеплялась за сапоги, прилипали белые лепестки земляники.

– Какая красивая природа! – заметил Михаил.

– А помните, как говорили, что нашей Белоруссии по природе далеко до вашего Дона? – лукаво заметила Вера.

– Рад признать свою неправоту. Не видел я раньше таких красот, – восхищался Михаил. – Красива наша страна! Каких только пейзажей нет! Я однажды отдыхал в Сочи. В палате со мной были ненец и узбек. Я читал поэму Пушкина. В ней есть слова: «финский пасынок природы». Я ненцу сказал: ты тоже «пасынок природы». Он назвал меня дураком. «Какой я пасынок, я счастливый сын природы. Ты понимаешь, какая красота в тундре? Круглый год пасутся олени на готовом корму. А какое чудо мчаться на нартах: несут тебя шесть пар собак, аж дух захватывает». И узбек однажды атаковал меня: «Где, – говорит, – есть такой кишмиш, урюк, айва, хлопок, как у нас?» Я начал рассказывать ему, что очень красиво в Гагре, Батуми, а он спросил меня: «Арыки текут по улицам? Нет. Какая же красота без арыков? У нас утром встал, склонился над арыком, умываешься, вода чистая, холодная, с гор бежит. Вечером пришел с работы, сидишь над арыком – ешь плов и пьешь зеленый чай». Вот и наш городок, – указал Михаил на эскадрон, расположившийся между деревьями. – Занимайтесь своими медико-санитарными делами, – подчеркнул он последние слова. – После осмотра немного погуляем.

– Боюсь, до вечера я не смогу, надо все эскадроны осмотреть.

– Я умру от ожидания, – шутя сказал казак.

– Если такая смерть нападет, тогда спасу – поцелую. А пока – воздушный. – Вера приложила пальцы к губам и ушла.

Дивизия выступила на рассвете. Эскадрон Елизарова все время был в авангарде. Михаил молча ехал впереди. На сером горизонте он заметил четырехугольный пограничный столб. Вот он, долгожданный. Елизаров остановил коня. Сбылась мечта. Радость охватила донского казака: приятно было сознавать, что в великой битве народа есть и твоя доля солдатского труда. Правда, много было на этом пути и испытаний, но чем труднее дорога сражений, тем радостней победа.

Чувства, наполнявшие грудь Михаила, вырывались наружу. Ему хотелось поделиться ими со своими друзьями. Он поднял руку. Приблизившиеся казаки натянули поводья. Стали кони ровными рядами, будто между ними, вдоль и поперек, протянули линейки.

– Дорогие казаки, – взволнованно сказал Михаил, – когда-то черный меч врага был занесен над нашей дорогой Родиной, над любимой Москвой. Наш меч обрушился на него, покарал и не сломился, потому что это меч справедливости. А сама справедливость из огня, из воды, со дна моря выходит. Дорогие друзья, наш поход славно кончается, в этом теперь никакого сомнения нет. Но мы привыкли смело смотреть правде в глаза. Победа будет тоже трудной. Мы будем на вражеской земле. Там нам правильно не укажут дороги, как в своей стране. В разведке не помогут, как помогали нам наши люди. Большинство из нас не знает языка неприятеля, не сможет спросить что-либо. Все это дополнительные трудности в сражении на территории врага. Как вести себя здесь? Как обращаться с населением? Прежде всего быть зорким, бдительным, помнить, что покоренный враг спереди апостол, а сзади – черт бесхвостый. Не выпускайте из рук карабина и в селениях с белыми флагами врага. На воротах белый флаг, а дома коричневый дьявол будет сидеть. К врагу надо относиться по-вражески, но без произвола. Мирное население не трогать, но и не якшаться с ним. Честь и достоинство Красной Армии не ронять. Надо отбить у фашистов всякую охоту когда-либо воевать с нами. Вперед!

Казаки остановились в горняцком поселке. По фронтовой привычке ночевали на открытом воздухе. Может, они изменили бы ей. если бы в домах было посвободнее. Так же устроился и командир эскадрона.

Михаил спал у подножия горы, постелив под себя охапку камыша, нарванного на речке. Светало. Кое-где послышались приглушенные разговоры. Михаил открыл глаза. Небо было темным. Сизоватые облака поднимались ввысь, испарялись. Вот-вот прояснится даль поднебесная. Проснулся и Кондрат Карпович. Он сел, закрутил цигарку, толстую как палец, затянулся, осматриваясь вокруг.

– Вишенки карликовые, но посажены умеючи, ровными интервалами. Гора красивая, – оценивал старый казак.

Михаил облокотился, тоже осмотрелся. У подножия склона кудрявились ольховые заросли. Над ними, словно на широченной ступени, темнели низкорослые пихты, выше выделялись конусовидные вершины елей, на самом верху выглядывали прямые как пики синие макушки сосен.

– Да, словно кто-то насадил по ступенькам деревья, – проговорил Михаил.

– Немец головастый, мог посадить, – воткнул окурок в землю Кондрат Карпович.

Подошла Вера, бодрая и веселая.

– С добрым утром, – улыбаясь, приветствовала они казаков. – Как спалось? Не озябли?

– Все в порядке, – ответил Михаил. – А вас не обидели цивильные немцы?

– Я как в гостях ночевала. Хозяин предупредительный, хозяйка до слащавости вежливая, но до неприятности расчетливая, страшная говорунья. Пойдемте завтракать. Кипяток готов.

– Идите. Я на своей двухколесной кухне заправлюсь, – не согласился Кондрат Карпович.

Вера и Михаил вошли в небольшую комнату. Хозяйка встретила радушно, сразу попросила гостей ступать только по дорожкам, чтобы не сдирать краску с пола. Раз десять произнесла слово «пожалуйста», пока усадила русских на старинные стулья, обитые дерматином и обтянутые латаными чехлами. Как полагается по этикету, принялась развлекать гостей:

– Посмотрите альбом, красивые виды Германии, сфотографирован наш поселок.

Альбом долго рассматривать не пришлось. В нем было с дюжину интересных снимков, остальное – красивенькие пейзажи. Хозяйка дала посмотреть рукопись, называвшуюся «Судьба одного поселка». Гам были собраны снимки самого разнообразного содержания, показан каждодневный труд жителей. Заинтересовали Михаила и заметки, написанные четким каллиграфическим почерком.

– Слушай, – сказал он Вере и начал читать вслух, переводя: – «Крестьяне всей деревни стали лесосплавщиками. Они уходили на гору, покупали там у юнкера Эрхарда деревья, скатывали их к речке, связывали в плоты, переплавляли с реки в реку, добирались до многоводного Рейна.

Там продавали древесину, возвращались домой, заказывали в церкви молебен и затем собирались вместе и пили наваренное дельными хозяйками мирское пиво. Утром опять отправлялись в гору. Лес Для мирян стал их работой, хлебом, судьбой. Но вот однажды сплавщиков подвела судьба. В Рейнскую область нагнали много лесу. Деловые бюргеры платили лишь пфенниги. Вернулись лесосплавщики с пустыми карманами. В один день все две с половиной тысячи жителей остались без куска хлеба…»

Неслышно переступил через порог хозяин в старом, но чистом и выглаженном, точно после пошивки, костюме.

– Гутен морген, – поздоровался немец и назвал свое имя: – Ганс.

– Гутен морген, – ответил Михаил. – Интересная рукопись. Вы писали?

– Приятная неожиданность: вы прилично говорите по-немецки. У вас принято читать чужие рукописи? взял старик папку со стола.

«Подсек, – подумал Михаил, – хлестче пощечины». Он покраснел до ушей.

– Прошу извинения, – сказал Елизаров и встал со стула. – Рукопись нам дала хозяйка.

Услышав эти слова, хозяйка вбежала в комнату и напустилась на мужа:

– А что секретного в твоей рукописи? Если бы что-нибудь такое было, посадили бы тебя. А тебя только выгнали из школы.

Она рассказала, что в заметках Ганса обнаружили якобы нездоровые для Германии настроения, но простили, так как поняли, что писал он это без злого умысла.

Позавтракав, Вера и Михаил разошлись по своим делам. Немец немного проводил русских, потом остался на улице. Долго изучал небо.

На запад плыли бомбовозы. Над ними парили «ястребки». Навстречу русским самолетам летели «мессершмитты». Но огня не открыли – их было втрое меньше. Они быстро скрылись в облаках. Ганс пожал плечами: «Трусят наши, да мало их против такой стаи». Еще больше удивился, когда он увидел, как с лесистого подножия горы, гудя и гремя, выползали громадные русские танки, пушки на гусеницах, толстодулые орудия, прицепленные к машинам. Ганс стал считать: раз, два, три… десять… двадцать… тридцать… Грозные машины всё выплывали и выплывали. Ганс потерял счет. Он снял с головы панаму; горестно старому немцу – чужие войска идут по его земле. Кто в этом виноват? Может, сами немцы?

Долго стоял он на улице, потом, склонив голову, молча без шапки вернулся к себе в квартиру.

Вскоре эскадрон покидал горняцкий поселок. Было погожее солнечное утро.

Михаил пристально осматривал окрестности. Вот она, вражеская сторона! Шоссе ровное, широкое. Посреди едут казаки, а по бокам свободно проносятся машины. На массивных, выточенных столбах готическими буквами указаны названия городов и расстояние до них. Узкие обочины цементированы. Стоит приземистая, с высокой остроконечной крышей квадратная будка.

Эскадрон въехал в село. Словно шашки на доске, ровно расставлены серые толстостенные каменные и кирпичные дома. Точно не было в природе другой краски, кроме серой. Дома были одинаковые, как будто строил их один человек. Окна большие, узкие. Нижние края высоких крыш доходили чуть ли не до половины стен, чтоб защитить их от дождя. Скудные садики перед строениями, еле поравнявшиеся с верхними краями ставен, огорожены одинаковыми железными заржавленными решетками. Эскадрон остановился. Надо напоить лошадей.

Михаил, Тахав и Элвадзе вошли в один из домов. В плетеном кресле неподвижно, точно мертвая, сидела старуха в траурном платье, черный чепчик на голове. Стены и потолки выкрашены коричневой краской. Окна задернуты гардинами. В комнате стояли чисто убранные две массивные железные кровати, ножки и рамы которых годились бы на оси пароконных бричек. Перед кроватями на высоких тумбочках стояли ночные, синего цвета, электрические лампочки. Посреди потолка висела хрустальная люстра с пятью лампами.

– Гутен морген, – сказал Михаил.

Старуха, обомлев со страху, пошевелила тонкими сухими губами. Голоса ее не слышно было. Она перед приходом русских исповедалась: приготовилась к смерти. Ее, как и все население, много лет убеждали, что большевики с рогами и едят людей. Опираясь на костыль, старая немка встала, подошла к казакам и настойчиво лепетала, что немецкие солдаты расставили всюду мины: в сарае, в подвале, на огороде. Михаил насторожился, но не поверил старой немке. Ему показалось, что старуха хочет скорее избавиться от них.

– Где у вас вода? – спросил он по-немецки.

Старуха указала костылем на кран.

– Отсюда неудобно брать, – качал головой Михаил, – много грязи наделаем в комнате.

Немка пояснила, что есть кран и в сарае. Михаил спросил, где люди. Старуха замялась. Ей не хотелось говорить правду, но боялась. Тяжело вздохнув, она прошептала, что все скрываются в бункере. Казаки пошли в подвал. Михаил осветил убежище электрическим фонариком. На старом диване, на стульях сидели женщины. Дети лежали в кроватках. Немки с бледными как холст лицами подняли руки вверх, смотря на автоматы Элвадзе и Тахава.

– Чем не дот этот подвал? На все четыре стороны амбразуры, – указал Михаил на продолговатые узкие проемы с чугунными заслонами. – По плану военного ведомства построены дома. – Выходите, никто вас не тронет. Покажите, где вода. Коней будем поить.

Две женщины встали и направились к выходу. Вслед за ними вышли остальные. Хозяйка повела казаков в сарай, стены которого тоже окрашены коричневой краской. Пол залит цементом. Под потолком светила электрическая лампочка. Три рябые коровы с короткими кривыми рогами привязаны к кормушке, обитой цинковой жестью. Михаил снял с крючка большое эмалированное ведро, налил в него воды из водопровода и поставил перед коровой.

Немка вздрогнула и схватилась за ведро.

– Не надо поить их холодной водой, – дрожащим голосом проговорила она, – молоко будет плохое.

Михаил заметил на лице хозяйки испуг, подумал о чем-то неладном.

– Пусть пьет, – повелительно сказал он. – Принесите стакан! – крикнул он из сарая немецкой девушке. – Верь, верь, но проверь.

– Верю всякому зверю, но фашистскому нет, – согласился Элвадзе.

Резвая энергичная немка принесла стакан. Михаил налил в него из водопровода воды и подал хозяйке. Она задрожала, замотала головой, говоря, что ей врачи запретили пить сырую воду. Елизаров принуждать не стал. Он вышел во двор, предложил воду другой женщине. Немка, всплеснув руками, упала на колени.

– Ясно. Вода отравлена. Почему же вы не сказали? – Михаил посмотрел на девушку, принесшую стакан.

– Вы меня не спросили, – улыбаясь, ответила та, поправляя приколки на высокой прическе. – Меня зовут Эрна.

Эрне на вид было лет двадцать. Лицо у нее выглядело немного желтоватым, словно из слоновой кости. Над верхней губой чернела небольшая родинка с торчащей на ней волосинкой. Брови пепельного цвета были слегка подбриты. От углов прямого тонкого носа убегали вниз две морщины. Когда Эрна улыбалась, то на чуть впалых щеках появлялись ямочки.

– Вы лейтенант? – ухмыльнулась она, посмотрев на Михаила.

– Полковник, фрау, – щелкнул Элвадзе языком. – Недурная птичка.

– Такой молодой и полковник уже, – жеманничала Эрна. – Какие красивые кудри у вас, черные, глаза тоже черные. Я очень люблю черные глаза.

– Любила лиса петуха, – Элвадзе зло глянул на Эрну.

Тахав смотрел на девушку умиленно, внимательно. Ему нравилась заискивающая улыбка кокетливой немки. Он решил поговорить с ней, узнать, какая она: вредная или добрая. Запас немецких слов у него не велик, но спросить кое-что можно попытаться.

– Где есть чистая вода? – улыбнулся Тахав Эрне.

– За деревней, там есть ручей.

– Где вы живете?

– Наш дом самый крайний. Приходите к нам в гости.

– А какой водой будете угощать?

– У нас есть свекловичный морс.

Тахав погрозил пальцем, как бы говоря: смотри, за вредные дела плохо будет. Девушка поняла и сказала, что она не нацистка и не боится русских.

– А эта – нацистка? – спросил Михаил, кивнув на хозяйку.

– Я не знаю, – пожала Эрна плечами.

– Надо знать, красотка, – сказал Тахав, дотронувшись до руки девушки.

Казаки вышли на улицу. Командир эскадрона предупредил всех бойцов, чтобы не брать воды, и пошел в соседний дом. По дороге встретил Кондрата Карповича и Якова Гордеевича. Взял их с собой. В доме сидели старик и две старухи. Михаил спросил по-немецки:

– Вода у вас чистая?

Старик сбивчиво объяснил, что в их доме испорчен водопровод. Одна из сидящих старух в бордовой кофте жестом предупреждала Михаила, чтобы нигде не брали воды.

– Будь трижды презренны, осиное гнездо! – выругался Михаил про себя и вышел. – По коням! – скомандовал он.

На улицу вышла старуха в бордовой кофте. Она подошла к старым воинам и спросила по-русски:

– Вы не с Дона?

– Коли казак, так с Дона, – важно покрутив усы, ответил Кондрат Карпович.

– Я из Ростова, уехала в девятнадцатом году. Так истосковалась по родимой стороне! – Старуха вытирала слезы. – Живу здесь, что в темном лесу, заела тоска.

– На чужбине и собака тоскует. Ну, не час нам с тобой, а то бы погутарили.

– Возвратиться можно? Хоть бы умереть на своей земле.

– Можно. Вот порубаем ворогов, тогда разрешение этому вопросу дадим. Пока прощай, стара. Благодарность за твою русскую душу, что насчет воды пальцем погрозила, – сказал Кондрат Карпович.

– Значит, хочется на родную сторону? – спросил участливо Яков Гордеевич у эмигрантки.

– Ох, как хочется, свету белого не вижу! – утирала старуха слезы.

– Что же, вернем, – сказал Михаил. – Земли русской хватит.

– Мне уже теперь много не надо, три аршина, только чтоб в родной стране, – пролепетала женщина, помахав платочком вслед русским, которые торопливо усаживались на коней.

Эскадрон тронулся. Вдруг раздались глухие выстрелы. Молодой казак, ехавший рядом с Елизаровым-старшим, схватился за плечо и склонил голову на шею лошади. Его сняли с коня и начали перевязывать.

– Слезай! – скомандовал командир эскадрона, соскочив с Бараша. – Лошадей – коноводам. Оцепить дома.

Казаки бросились во дворы. Михаил с Кондратом Карповичем забежали в подвалы, где скрылись немки. Там была хозяйка.

– Вы стреляли? – Михаил обыскал немку.

– Я не стреляла, – она гневно исподлобья посмотрела на лейтенанта.

– Плохо обыскал, – сказал старшина. – Дозвольте, я прощупаю.

Михаил бегло обшарил подвал – ничего не нашел. Он побежал в сарай. Там стояла Эрна возле павшей коровы, которая выпила ведро воды, взятой из водопровода.

Кондрат Карпович выталкивал хозяйку из подвала.

– Эта сука стреляла. Вот ее пистолет.

– Вы стреляли? – Михаил с презрением посмотрел на фашистку.

– Промахнулась, к сожалению… Хайль Гитлер! – крикнула немка, ранившая молодого казака.

– Гитлеру то же самое будет, – старый казак наставил автомат на хозяйку.

Михаил схватился за дуло и наклонил вниз. Пули врезались в землю. Немка позеленела со страха, вытаращила глаза и замерла на месте.

– Судить вас будем, – сказал Михаил.

Подъехал командир полка. Елизаров коротко доложил об обстановке. Орлов приказал остановиться за деревней, у ручья. Полковой врач и Вера сделали анализ воды. Казаки начали поить лошадей, кипятить чай в котелках.

Орлов, Михаил, Тахав, Элвадзе отошли в сторону. Их взору открылась пестрая картина. Длинные полосы земли, уходящие вдаль, резко отделялись друг от друга. Это ровными рядами чередовались посевы девятиполки. Румяным ковром расстилался клевер, зеленели грядки кормовой свеклы, тянулись загоны ржи, ячменя. Вдоль ручья блестели огромные искусственные озера, в которых разводилась рыба.

Михаил подошел к несложному сооружению – это была водокачка. Вода нагнеталась машиной и по железным желобам стекала в разные стороны для орошения. На каменистом плоском столбе золотистой бронзой было написано: «Поместье юнкера Кандлера».

– Умеют, прохвосты, работать, – в голосе Орлова прозвучала не то злость, не то одобрение. – Копеечная речонка, а посмотрите, какую службу несет: поливает поля, деревья, крыжовник, заполняет озера. Хитрый немец: железными сетками отделил озеро, чтобы рыба не уплыла в речку.

– А у нас не такие реки поливают. Днепр, Кубань несут воды на поля и огороды, – с гордостью сказал Михаил.

– Как тебе понравилась блондинка? – вдруг спросил Тахав у Елизарова.

– Я обнимать немок не собираюсь, – ответил молодой офицер и одним ударом срубил лозу толщиной почти в кисть руки. – У меня отвращение к ним. Здесь надо присмотреться хорошенько. Среди немок такие экземпляры есть, что держи ухо востро. Одни божьи коровки, прирученные фашистами, которые смирились со своим жребием; есть лисички, наподобие этой самой блондинки. Ишь, какая сердечная, в гости уже пригласила.

– Этим фактом нельзя пренебрегать, – сказал Орлов. – Может быть, она сказала искренне. Вы сходите. С народом надо уметь общаться, знать, как он живет, что думает. В нашем распоряжении ровно час.

Подошла к ним Вера. Все, кроме Орлова, отправились в деревню.

– Смотрите не влюбитесь, – весело говорила Вера, взяв Михаила под руку, – еще женитесь здесь.

– Я для этого слишком стар, – отшутился Михаил. – Если бы мне было в этом году лет шестнадцать, тогда, возможно бы, и додумался до такого счастья.

– А я слишком молод, – в тон Михаилу протянул Элвадзе. – Вот поживу лет пять в Германии, тогда подумаю.

– А мне как раз. Я могу сейчас сватов послать, – ловко вмешался Тахав.

– Все хорошо, только скромности в тебе маловато, – заметил Елизаров.

– Ладно, Михал, – мирно отозвался башкир, – не учи козла капусту есть.

Вере было весело с казаками. Ей казалось, что без этих людей она будет бедной сиротой. Больше всего радовало девушку то, что три друга говорили с ней обо всем.

Вера и Михаил немного отстали от товарищей. После откровенного разговора в ту незабываемую ночь, когда они поцеловались, можно было не говорить о любви – так оба хорошо чувствовали симпатии друг к другу. Они искренне делились радостями и печалями, долго спорили о том, виновен ли немецкий народ в войне или нет.

– Конечно, виноват, – утверждал Михаил. – Виноват в том, что слушался фашистов, слепо и трусливо шел за ними.

– А что народ мог сделать? – возражала Вера. – Ему приказал Гитлер, и все.