Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 40 страниц)

10

 – Класс, встать!

Прекратился разговор, мы шумно поднялись.

 – Здравствуйте, детки!

 – Здрав–ствуй–те, – раздельно и четко, как учил Андрей Александрович, ответили мы Стогову.

 – Садитесь!

Тридцать две пары глаз устремились к столам, за которые «они» усаживались: попечитель Стогов в середине, по правую сторону – учитель соседней деревни, по левую – церковный староста, с ним рядом – управляющий Самсоныч. Наш учитель не садился.

В училище просторно. Парты двух отделений вынесены, наши расставлены редко. Большая классная доска поставлена не вдоль стены, а сбоку, перед экзаминаторами. Они о чем‑то переговариваются и нетерпеливо посматривают на дверь. Вот послышались шаги, открылась дверь и торжественно вошел священник.

 – На молитву! – возгласил учитель.

Мы вышли из‑за парт, обернулись к образу «Благословение детей», и тонкий голос внука церковного старосты запел:

 – О–о-отче на–аш…

И все мы дружно подхватили:

 – Иже еси на небесех…

 – На место! – скомандовал учитель, когда мы кончили петь.

Рядом со мной, по одну сторону – Павлушка, по другую – Степка. Наша парта самая задняя. Это хорошо. Глаза экзаминаторов устремлены на передние парты. Послушаем, о чем будут спрашивать. Больше всего я думаю о задачах. Вспоминаю самые трудные, которых никто решить не мог, и решал только сам учитель.

Начали экзаменовать девочек. Их шесть. Они сидели за первыми партами. Как они волновались, заикались, когда их вызывали к доске! Стогов брал задачник, листал и тыкал в него пальцем. Иным попадались легкие задачи, некоторым очень трудные. На трудных местах, когда ученик не знал, что делать, наш учитель – чего сроду с ним не было и за что он сам же наказывал нас – шепотом, глазами старался подсказать или вызвать догадку. Мне стало жаль учителя: словно ему, а не нам был экзамен.

После Стогова спрашивал батюшка закон божий. Этому нас он учил сам и хорошо знал, кто знает, кто не знает. Но тоже делал вид, будто он тут ни при чем.

Больше всего опрашивал из нового завета. Учитель соседней деревни экзаменовал по русскому языку. Он заставлял писать, диктуя по книге или просто из головы. Стогов, кроме задач, спрашивал по географии. Почти все отвечали хорошо. Тогда стали спрашивать меньше, так как надо «прогнать» тридцать два человека. Когда осталось человек девять, в том числе и наша парта, по русскому языку вдруг стал спрашивать сам Стогов. Он, как говорили про него ребята, уже сдававшие экзамены, начал «дурить». Вот эта «дурь» как раз и пришлась на нашу голову.

 – Павлов! – крикнул он.

Павлов Ванька испуганно подошел к доске. Взял было мел, думая, что придется писать.

 – Произнеси во множественном числе небо.

 – Небы, – спешно ответил Ванька.

Стогов широко открыл глаза, затем громко засмеялся.

 – Чудо?

 – Чуды, – не моргнув глазом, ответил Ванька.

Снова засмеялся Стогов, а с ним и управляющий, и учитель соседней деревни. Только священник не смеялся.

 – Ответь, – пристал к покрасневшему Ваньке Стогов, – как во множественном числе овес?

 – Овсы!

 – Рожь?

 – Рожи.

 – Сам ты рожа. Иди на место.

Чуть не плача, Ванька шел к нам. Учителю было неловко. Хотя он тоже улыбался, но улыбка у него грустная. Стогов так же спрашивал и других. С трепетом ожидаю я своей очереди.

Вот у доски Павлушка. Ему задана задача, на которую в «ответах» нет ответа. Он всячески решает ее, ничего не получается. Трет лоб, краснеет, смотрит на Стогова, у которого на лице чуть заметная довольная усмешка, и опять приступает к задаче. Как Павлушка ке догадается, что задача неразрешима! Мне хочется крикнуть ему об этом. В упор смотрю на него: хоть бы обернулся, я бы знаком показал ему, качнул головой, моргнул. Нет, не смотрит. Наконец не вытерпел, чуть слышно кашлянул. Он понял, оглянулся не сразу. Когда глянул, я отчаянно сморщил лицо и затряс годовой.

 – Задача неправильная, – произнес Павлушка.

 – Молодец! – сказал ему Стогов. – Пиши другую.

Другую решил, почти не записывая условия.

Стогов закурил сигару. Незнакомый запах распространился в школе. От этого или от того, что сейчас спрашивать будут меня, почувствовал озноб.

«Только бы не сбиться сразу. Только хоть что‑нибудь ответить правильно».

 – Кто есть жрецы? – внезапно спросил Стогов.

Все замерли. Слова такого никто не слышал. Но таких вопросов мы с Павлушкой не боялись.

 – Жрецы, – начал он, – жрецы – это которые у язычников, как священники у нас.

 – Так. Напиши в четырех клеточках «сухая трава» и чтобы в каждой клеточке было по букве.

Павлушка чуть заметно усмехнулся. Это почти все мы знали. Он нарисовал четыре клеточки и написал в них: «сено». Стогов пришел в восторг.

 – Здорово, батенька! Голова работает. Сколько будет полтора и три с четвертью?

 – Четыре и три четверти, – быстро ответил Павлушка. Дроби пригодились ему.

 – Верно! Молодец! Садись!

Торжествуя, шел к нам Павлушка. По дороге задел карманом за парту, треснул пиджак, но Павлушка не обратил на это внимания.

 – Следующий… – и Стогов назвал мою фамилию.

Сердце дернулось и словно оборвалось. Туман в глазах. Горят уши, шея, горит все мое веснушчатое лицо. Стал у доски. Кажется, что стою уже полдня.

 – Ну–с, батенька, кто есть… э–э… корабль пустыни?

Не сразу дошло до меня. Я посмотрел на Стогова, на его огромное лицо и огромный нос.

 – Кого называют кораблем пустыни?

 – Верблюда! – не своим голосом ответил я.

 – Та–ак. Скажи во множественном числе рожь? – и заранее засмеялся, полагая, что, как и Ванька, я отвечу неправильно. Но я уже осмелел и ответил четко:

 – Рожь, ножницы, дым, вода…

 – Стой, стой! Что такое – «ды–ым», «вода»… Я про рожь спрашиваю.

 – Вымя, шерсть, чернила, пепел, – совсем осмелев, добавил я, – не имеют множественных чисел.

 – Почему?

 – Потому что, – замялся я, – потому что они имеют обширность.

 – Обширность? – уставился на меня Стогов.

«Ну, пропал», – подумал я и взглянул на учителя.

Но по его глазам заметил, что дело мое не такое уж пропащее. Кроме того, я слышал, что Стогов любит смелые ответы, «хоть ври, да громче».

 – Обширность? – повторил он. – Какую же обширность имеют ножницы?

«Совсем пропал, но буду врать до конца», – решил я.

 – Ножницы обширности не имеют, но они и так называются во множественном числе.

 – Так–с! А вот небо имеет обширность, имеет ли оно множественное число и какое?

Этот вопрос задавали Ваньке. Но я‑то знаю.

 – Небеса.

 – Верно. Почему же небеса?

 – Потому что небес семь. На седьмом небе сам бог Саваоф.

Стогов взглянул на священника.

 – Истинная правда, – подтвердил тот.

 – А чудо – чудеса, – уже предупредил я второй вопрос.

 – Хорошо. В середине каких слов пишется твердый знак?

 – Их немного: съезд, подъезд, подъячий, въехали, подъехали.

 – Знаешь. Теперь дам задачку.

«Вот гибель», – подумал я, беря мел.

 – Пиши‑ка: летела стая гусей, навстречу один гусь: «Здравствуйте, сто гусей!» – «Нет, нас не сто, а если бы еще столько, да полстолько, да четверть столько, да ты с нами, тогда было бы сто». Сколько летело гусей?

«Батюшки! – подумал я. – Ну, и задал! Да это мы еще в среднем отделении знали». Не выдавая, что знаю, я нарочно призадумался.

 – Решай.

И я начал:

 – Значит, летела стая гусей. Возьмем единицу. Нас не сто, а если еще столько… возьмем вторую единицу, полстолько – половина единицы, четверть столько – четверть единицы. Всего два с половиной и с четвертью, стало быть, два и три четверти. Разобьем два тоже на четыре. Будет восемь четвертей. Сложим восемь четвертей и три четверти – одиннадцать четвертей. Теперь от сотни гусей отделим одного, останется девяносто девять. Эту цифру разделим на одиннадцать четвертей. На каждую четверть приходится девять гусей. Но их летела единица, в которой четыре четверти. Девять множим на четыре, получим тридцать шесть. Проверяем: два раза по тридцать шесть, да восемнадцать, да девять, да один навстречу получаем ровно сто.

Все шумно вздохнули, когда я соединил гусиное стадо в сотню.

 – Совсем хорошо, – сказал Стогов, выпустив вверх клуб дыма, и обратился к батюшке: – Вы будете спрашивать?

 – Да, – посмотрел на меня священник. – Скажи, как звали брата Иисуса Христа?

 – Иуда.

 – Тот ли Иуда, который предал?

 – Нет, тот был другой, назывался Искариот.

 – За сколько он предал нашего Иисуса Христа?

 – За тридцать рублей. Потом на осине повесился.

 – Что заставило его повеситься?

 – Тоска.

 – Совершенная истина. С той поры дрожит лист на осине. Теперь скажи, что ты знаешь… по ветхому завету?

 – Потоп всемирный. Как бог потопил всех людей, которых создал. Сорок дней, сорок ночей подряд лил дождь.

 – Да, сорок суток. И спас бог только семейство праведного Ноя. Так, так, хорошо. А знаешь ли про казни египетские?

 – Знаю.

 – Перечисли, какие были?

Я зажмурился. Сколько было казней, какие? Это нелегко вспомнить.

 – Казней десять. Две не совсем казни, а вроде чуда Моисеева.

 – За что бог наслал казни на египтян?

 – За то, что фараон египетский держал в плену евреев. Их заставляли делать кизяки, а соломы на это не давали. Где хотите – берите, а делайте, раз вы – рабы. Моисей с братом Аароном начали молить бога, чтобы он умилосердил сердце фараона и чтобы фараон отпустил рабов в свою землю Ханаан. Фараон и его помещики упирались. Жалко им даровую силу. Самим‑то работать неохота. Бог и давай пугать фараона. Сперва Моисей бросил жезл перед фараоном, жезл превратился в змею. Но фараоновы мудрецы тоже бросили жезлы, и тоже стали змеи. А змея Моисея поглотила всех фараоновых змей. Этим чудом не проняли фараона. Опять не пускает евреев. Тогда Моисей жезлом воду отравил. Не берет фараона. Опять идут к богу жаловаться. А бог и говорит Моисею: погодите, пущу на египтян такие казни, что они сразу испугаются. И начал донимать. На всю землю пролил дождь, а с дождем попадали огромные жабы. Расползлись они. Сядут люди за стол обедать, глядь, на стол прыгают жабы. Но и это не взяло фараона. Рассердился бог, пустил на египтян мошку. Заедает людей мошка, ест растения в полях – житья нет, но фараон уперся. Бог выпустил тогда песьих, поганых мух. Они кусались, как собаки, но и это нипочем. Опять не отпускают евреев из Египта. Моисей с Аароном к богу. Так и так: упрямится фараон. Бог сказал: идите, я его накажу еще больше, нашлю язву. И наслал язву. Напала язва па людей, на лошадей, ослов, верблюдов, овец. В нарывах все тело, в гною. Многие померли, скот поколел.

А фараону все, видать, не жалко. И сам бог‑то так делает: то припугнет фараона, а когда тот напужается, он возьмет да и озлобит сердце его против евреев, и опять фараон упрямится…

Я увлекся рассказом, и вот уже дошел до седьмой казни. Священник смотрит на меня с восхищением, учитель улыбается. Стогов весь напрягся. Я продолжал:

 – Напустил еще бог на египтян град. Летел с неба лед кусками. Убивал людей, скот, траву. «И побил град по всей земле египетской все, что было в поле, – от человека до скота, и всю траву полевую побил град, и все деревья в поле поломал». Это седьмая казнь. А в восьмой подул ветер с востока и пригнал саранчу, и саранча покрыла всю землю и все погрызла, что осталось после града. Но богу и этого мало: он напустил на Египет тьму. Стало так темно, что сидят рядом люди и не видят друг друга. И стояла тьма египетская три дня. Фараон испугался, готов отпустить, но бог нарочно озлобил его сердце, и опять он заупрямился. Вот тогда и началась самая страшная, последняя казнь. В полночь послал бог на землю ангела с мечом и велел ему убивать досмерти всех первенцев во. всем Египте, будь то скот, будь то люди. Вот ангел порубил всех первородных у людей и у скота. Не миловал никого. Рассек и первородного сына фараона. Кровь залила Египет. Тогда фараон сам призвал Моисея с Аароном, упал перед ними на колени и сказал: «Велик ваш бог. Веди своих людей, куда хочешь». Так кончились казни египетские…

 – Совершенная, совершенная истина, – восторженно произнес священник. – И сказано в завете: «Был вопль великий по всей земле египетской, какого не бывало и какого не будет более». Да, велик бог. Садись, сын мой.

Шел я на заднюю парту довольный, а на меня с испугом и завистью смотрели мои товарищи.

Экзаминаторы посовещались, потом учитель объявил:

 – Идите пока домой. Вечером будьте здесь с родителями. На молитву!

Возбужденные, мы громко пропели «Достойно».

Затем вышли из школы и с криком, смехом бросились кто куда. Началась возня. Мы боролись, кувыркались, прыгали друг через друга: никому не хотелось домой. Мы с Павлушкой бегали за Олей и Настей, поймали их, щекотали, а они визжали, царапались. Мы так громко кричали, что из училища вышел Федька. Притворно сердито он крикнул:

 – Вам что сказано? Марш домой!

Нет, теперь кончилась его власть над нами. Все‑таки послушались. Вместе с Павлушкой сначала зашли к нам.

Он рассказал моей матери, как мы сдавали экзамен, и просил, чтобы она пришла вечером.

Мать замахала руками.

 – Нет, нет, нет! Вон крестного возьмите с собой.

 – Давай‑ка, – шепнул я Павлушке, – позовем соседа нашего, Ивана, да кузнеца Самсона, да дядю Лазаря. И обязательно Харитона.

Так и сделали. Харитона мы упрашивали долго. Он что‑то мастерил в своем сарае.

 – Ладно, будет время – зайду.

 – Обязательно! – просили мы. – Какие‑то подарки, говорят, нам прислали.

 – По евангелию дадут, – сказал Харитон.

 – Еще что‑то. Слышь, ужин будет.

Пригнали стадо. Вечер опустился на землю. Мы с Павлушкой уселись на дровах возле церковной сторожки и говорили обо всем, что придет в голову. Припоминали, как решали задачи Настя и Оля, как отвечали они по закону божию. Настя по географии запуталась было. Учитель соседней деревни спросил ее: куда впадает Ока. Она ответила правильно. Ответила также, куда впадает Дон. Тогда учитель спросил, откуда берет начало река Атмис. Река Атмис от нас за семь верст. И не только Настя, но и никто из нас не знал, откуда она берет начало. Оказалось – она вытекает как раз из нашего родника в дальнем овраге.

 – А в какую реку впадает Атмис?

Тоже никто не знал. И учитель объяснил, что река Атмис впадает в Мокшу, Мокша – в Цну, Цна – в Оку, а Ока – в Волгу.

Олю он спросил – сколько лет ее отцу. Она не знала. Вообще, учитель этот задавал всем какие‑то домашние вопросы. Например, какая из лесных наших птиц начинает раньше всех нестись. Когда прилетают скворцы. Сколько семян овса идет на сороковую десятину. Когда поспевает посконь. Сколько часов в самом большом дне. Почему летает паутина. Много таких вопросов задавал он. И все они были не по книгам. Мы слышали, что этот учитель пишет в какую‑то газету, предсказывает мужикам, когда будет дождь, разводит желтых кур, а в саду у него растут такие деревья, что и не распознаешь: не то слива, не то китайская яблоня.

В школу принесли два стола от Глазовых и два из церковной сторожки. Значит, нас будут кормить ужином. Через некоторое время от Глазовых принесли два ведра, покрытые полотенцами.

Ребят собиралось все больше. Послышалась гармонь.

 – В класс!

Шумной оравой вбежали мы в школу.

Там все приготовлено. Четыре стола, на столах восемь блюд и тридцать две ложки.

Усаживал нас сторож Федька. Он говорил с нами неумело–ласково. Ведь он видит нас в школе последний раз.

После ужина бабы убрали со столов, вынесли их, оставив один большой. Парты расставлены теперь вдоль стен. Так прибирали школу только во время елки. Начали впускать родителей. Шли и парни с девками. В углу под «Благословением детей» уже слышались смех и тихие взвизги девок. Федька покрикивал на них; по старой привычке слушались – девчонки умолкали было, а потом снова взвизгивали. Видно, парни щекотали их.

К потолку на длинных крючьях подвешена очень большая лампа с огромным белым кругом. Сторож принес еще стоячую лампу. Значит, сейчас войдут учитель, Стогов и остальные. Нас Федька поставил направо от стола.

Шум внезапно смолк. Первым вошел церковный староста. Он гордо посмотрел на всех и прошел к столу.

За ним – наш учитель, священник, Стогов, учитель соседней деревни, управляющий и, к удивлению всех, урядник. Я вспомнил о Харитоне, начал искать его. Вон Иван Беспятый, вон Лазарь, а Харитона и кузнеца Самсона нет. Учитель подозвал сторожа, что‑то сказал ему. Тот отошел и, прихватив по дороге парня, увел с собой. Потом учитель пошептался со Стоговым и пригласил всех сесть. У меня было такое ощущение, будто сейчас нас начнут судить и сошлют в арестантские роты. Я посмотрел на Павлушку, на других. Может быть, мне это показалось или лампа так отсвечивала, но лица у всех были бледные, испуганные.

На стенах висели огромные портреты трех царей. Все в позолоченных тяжелых рамах и за стеклом. Цари при медалях, звездах, в военных мундирах.

Федька–сторож с парнем внесли новенькие евангелия, положили их на стол. Священник взял одно, открыл, вздохнув, посмотрел, потом, будто сделал нехорошо, быстро закрыл и положил обратно.

 – Тише, – обратился учитель к народу. – Ученики все в сборе?

 – Все, – ответил кто‑то.

 – Слушайте. Окончили школу следующие…

И он начал называть наши фамилии. При упоминании каждой фамилии все оборачивались к нам, будто выискивая того, кто сдал. Я старался запомнить, кто сдал, и так увлекся, что когда назвали мою фамилию, сразу и не понял. А народ уже обернулся ко мне. Вдруг стало стыдно, и я схоронился за Павлушку. По учитель уже называл еще, еще и еще.

 – Вот и все.

 – Тридцать, – обернулся ко мне Павлушка.

Он не фамилии запоминал, а считал. И мы не знали, кто же не сдал. Не названы двое.

 – После узнаем. Кому не дадут евангелия, значит, те и не сдали.

Учитель перебирал евангелия. Он заглядывал в каждое. Потом огласил:

 – Сдавшие экзамен сейчас получат «Новый завет». Евангелия дарит вам наш попечитель, Евграф Иванович Стогов. Он доволен, что вы хорошо учились. Особенно он доволен пятью учениками, которым дарит еще по книге для чтения. Эти пять учеников следующие…

В числе их оказался сын управляющего, сын кузнеца Самсона, я, Павлушка и, к моей досаде, Устюшка. Как теперь будет хвалиться ее мать! Все уши прожужжит соседям. Лучше бы Настя…

Учитель продолжал:

 – Вот вы окончили школу. Мы с вами расстаемся. Но не забывайте, чему учились в школе. Не забывайте, что вы еще очень мало знаете. У нас при школе есть библиотека, подаренная Евграфом Ивановичем. Берите и читайте книги. Они вам откроют глаза. Из них вы познаете жизнь. Книга – друг человека. Большинство из вас не может учиться дальше, хотя некоторые и очень способные. Они могли бы стать потом учителями, как и я. Я сам из крестьянской семьи. С большим трудом пробил себе путь к учению. Не каждому под силу такой путь! Но я надеюсь, что со временем и высшие школы, будут доступны самому простому народу. У нас не будет неграмотных людей. Идите, получайте евангелия. Сначала подойдите…

И он назвал нас, пять человек. Первой – мою фамилию. Ног под собой не чувствовал, когда подошел к столу. Учитель нагнулся, как бы ища евангелие, и успел шепнуть мне:

 – Благодари Стогова.

Я и виду не подал, что слышал.

 – Получи, – громко объявил он и строго нахмурил брови.

Я взял книги и, полуобернувшись к Стогову и народу, четко, чтобы слышали все, произнес:

 – Спасибо вам, Евграф Иванович, за подарки. Спасибо за все ваши книги в нашей библиотеке. Я прочитал их и еще буду читать. Я люблю книги.

Хотел было уже отойти, как Стогов вдруг поднялся, быстро подошел ко мне, обнял и неожиданно для меня погладил мой голый лоб.

Не слышал, что он мне сказал. Ноги совсем подкосились. Чуть не бегом устремился я к Павлушке, крепко зажав в руках евангелие и «Царь–работник», книгу о Петре I.

Моему примеру последовал и Павлушка. Стогов пожал ему руку. Начали получать остальные.. Сыну управляющего, который что‑то промямлил, он только кивнул. Остальные двадцать пять, получавшие евангелие, говорили почти каждый «спасибо» и кланялись.

Евангелия розданы. Учитель начал шептаться со Стоговым. Вспомнив, что кто‑то не сдал, я начал присматриваться к ребятам. В углу заметил двух понурившихся ребят.

 – Ага, – толкнул я Павлушку. – Гляди‑ка! Серега Госпомил и Ванька Павлов не сдали.

Мне не жаль их. Серега ненавистен мне из‑за его отца, а Ванька Павлов – сын маслобойщика. Учился плохо, задачи ему решали другие. За это он давал по кусочку конопляного жмыха.

 – Свидетельства получите через две недели, – объявил учитель. – Пятеро получат похвальные грамоты. Сейчас начнем пение, потом будете читать стихи. Хор, приготовься!

Поднялись со скамеек все, кто участвовал в церковном хоре. Они стали возле нас. Мы с Павлушкой прошли к партам. Там я увидел Ивана Беспятого с Лазарем и, к моей радости, Харитона. Тот сидел, чуть согнувшись.

 – Все‑таки пришел? – спросил я.

 – Дал слово, так держу. А ты держишь слово?

 – Еще бы! У меня замок на языке.

 – То‑то. А за то, что ты хорошо сдал, молодец! Про казни египетские, слышь, здорово рассказал. Бог у тебя, говорят, злой получился.

 – Встать! – скомандовал учитель, расставив певчих по голосам. Ударил камертоном о ноготь, поднес к уху и, жмурясь, протянул: – До–ми–фа–со–оль…

Махнул рукой, и хор грянул царский гимн.

Похоже было, будто стоим в церкви. Священник и церковный староста даже крестились. За гимном учитель, шепнув хору, снова взмахнул рукой, и хор запел:

 
Славься, славься, русский ца–арь,
Православный государь.
 

Пропели и «Славься». Учитель подошел к Стогову, переговорил с ним о чем‑то. Тот, выпучив огромные строгие глаза, кивнул.

 – Песнь в честь освобождения крестьян. Петь всем вместе, – обратился учитель к народу.

Запели тенора. Слышен голос крестного Матвея:

 
А–ах ты, во–оля, моя во–оля,
Золота–ая ты моя.
 

Хор и народ несмело:

 
Во–оля – со–о-окол поднебе–сный,
Воля – светлая заря.
 

И опять тенора, высоко–высоко:

 
Не с росой ли ты спустилась,
Не во сне ли вижу я…
 

Уже дружнее:

 
Зна–ать, горячая моли–и-тва
Долете–ела до царя.
 

Песня эта мне очень нравилась. В ней такие хорошие слова: «не с росой ли ты спустилась»! В песне говорится про волю. Я пел так громко, что даже слышал свой голос. Посмотрел на Харитона. Что это? Он совсем не поет и так хитро щурит глаза. Ведь ему бы как раз и нужно петь такую песню.

«А–а, боится, что его услышит урядник». Посмотрел на урядника. Поет он или нет? К своему удивлению заметил – поет. И даже глаза прищурил. Как же так? Выходит, я пою вместе с урядником?

Песню кончили. В школе жарко и душно. Певчие шептались и, довольные, вытирали лица. Только Апостол–писарь был хмурый. Лицо его одутловато, глаза, когда пел, уходили под лоб.

Опять учитель начал шептаться со Стоговым. Стогов одобрительно закивал огромной головой. Учитель взял скрипку, провел по струнам смычком. Тонкие, нежные звуки раздались в школе. Затем, прижав скрипку подоородком, взмахнул смычком, качнулся, и хор дружно, весело грянул:

 
Над Невою резво вьются
Флаги пестрые судов:
Звучно с лодок раздаются
Песни дружные гребцов…
 

Басы, перебивая, вопрошали:

 
Что пирует царь великий
В Петербурге–городке?
 

Тенора тоже были в недоумении:

 
Отчего пальба и клики
И эскадра на реке?
 

И все вдруг заливисто, высоко, кудряво:

 
Виноватому вину
Отпуская, веселится:
Кружку пенит с ним одну…
 

Альты вместе с дискантами взвились, захлебываясь:

 
И в чело его цалует,
Светел сердцем и лицом,
И прощенье торжествует,
Как победу над врагом.
 

Снова повторяют, и сам Стогов уже встал, притопывает, качаясь:

 
И прощенье торжествует,
Как победу над враго–о-ом!
 

Стогов очень доволен. Хлопает в ладоши. Хор тоже доволен. Певчие знают, что сегодня они напьются вдосталь, а ребятишки и девчонки в хоре получат по гривеннику, а кто и пятиалтынный.

 – Веселую! – не дожидаясь, когда учитель подойдет к нему, крикнул Стогов. – Народную! – и посмотрел на батюшку.

Тот тоже улыбался. Улыбались и матушка, и полюбовница Стогова.

Учитель ударил камертоном, приложил его к уху.

 – До–ля–соль…

И два тенора высоко завели:

 
Па–а-ахал мужик при до–орог–е,
Па–ахал мужик при доро–оге,
 

Хор, будто рухнул с потолка:

 
Эй, тпру, эй, ну, при дороге,
Эй, тпру, эй, ну, при дороге–е.
 

Опять тенора:

 
Да повесил торбу на березу,
Он повесил торбу на березу.
 

Громче и яснее хор:

 
Эй, тпру, эй, ну, на березу.
Эй, тпру, эй, ну, на березу.
 

Голос крестного моего:

 
Была торба не простая —
Была торба не простая —
 

Хор, особенно бас Апостола:

 
Эй, тпру, эй, ну, не простая,
Эй, тпру, эй, ну, с пирогами.
 

Дальше весело рассказывалось, что торбу украли девки, как мужик погнался за ними, упал, а девки пироги съели и торбу надели ему на голову.

Стогов, управляющий, священник, церковный староста, а с ними и народ – улыбались. Пели еще про комара, который мужику ногу отдавил. Этого комара собралась казнить вся деревня. Топором рубили комару голову, комар молил о пощаде, но его все‑таки казнили.

На этом закончилось пение. Певчие один за другим вышли. Они теперь пойдут к Апостолу, там будут пить. Мы стали на прежние места.

 – Ну–с, будем слушать декламацию, Андрей Александрович? – спросил Стогов.

 – Да, Евграф Иванович.

Стогов обернулся к нам.

 – Кто знает басню «Кот и повар»?

Мы молчали. Учитель вызвал Семку Недолина, первого в школе забияку, озорника.

 – Читай, Недолив.

Семка хотел читать, не отходя от нас, но учитель позвал его к столу. И вот скуластое лицо Семки видно Стогову и народу. Начал он тихо, затем, осмелев, принялся громче, а под конец и совсем раскричался:

 
«Ахти, какой позор!
Кот Васька плут, кот Васька вор!
Он порча, он чума, он язва здешних мест!»
А Васька слушает да ест.
 

Стогов, видимо, любил эту басню. Он даже палец поднял, когда Семка окончил чтение. И громко произнес, обращаясь к народу:

 – Так и в жизни. А надо бы просто взять прут и выпороть кота. Еще кто Крылова знает?

Учитель вызвал двух: Устюшку и сына дьякона Кольку. Я догадался, что все было заранее подготовлено.

«Начала Устюшка. Как похожа она на свою хвалюшку мать! Видно, тоже такая будет. Голос у нее писклявый. Прочитав начало, где был «готов и стол, и дом», Устюшка замолкла. Тут ее сменил Колька. Он говорил веско, будто вместо отца панихиду служил:

 
Все прошло. С зимой холодной
Нужда, голод настает:
Стрекоза уж не поет,
И кому же в ум пойдет
На желудок петь голодный.
Злой тоской удручена,
К муравью ползет она.
 

Колька взглянул на Устюшку. А та, вдруг изменив голос, будто и впрямь теперь стрекоза:

 
«Не оста–авь меня, кум ми–илый,
Да–ай ты мне собраться с силой».
 

И просит прокормить ее и обогреть до весны. Но Колька, отвернувшись, сурово спрашивает, пожав плечами:

 
«Кумушка, мне странно это,
Да работала ль ты в лето?»
 

Устюшка ластится к Кольке, и улыбка у нее на продолговатом лице:

 
«До того ль, голубчик, было!
В мягких муравах у нас
Песни, резвость всякий час,
Так что го–олову вскружило».
 

Колька перебил, руками развел:

 
«Ах, та–ак… ты…»
 

А Устя живо подхватила:

 
«Я без души лето целое все пела».
 

 – Ты все пела? – усмехнулся дьяконов сын. – Это дело!

И указал на дверь:

 
«Так поди же, попляши!»
 

Стогов снова похлопал в ладоши, снова крикнул.

 – Так и в жизни. Кто поет, кто работает. Всему – время.

Читали еще «Квартет», «Волк на псарне», «Ворона и лисица». Вдвоем читали «Демьянову уху». Почти после каждой басни Стогов повторял: «Так и в жизни».

 – Ну–с, дети, а кто из вас знает стихи великого Пушкина?

 – Знаем, – ответили мы.

У меня даже сердце зашлось. Я все еще не решил – читать мне или нет?

 – Кто знает «Сказку о рыбаке и рыбке»? – спросил Стогов. – Помните жадную старуху и ее мужа, дурака, простофилю? Старухе мало было корыта, мало хорошей избы, мало хором. Захотела старуха царицей быть и захотела золотую рыбку служанкой у себя иметь. Погубила старуху жадность. Опять осталась с разбитым корытом.

И он сам очень хорошо продекламировал конец сказки:

 
Долго у моря ждал он ответа.
Не дождался, к старухе воротился.
Глядь: опять перед ним землянка,
На пороге сидит его старуха,
А перед нею разбитое корыто.
 

Читать Пушкина вызвалась Настя. Она подняла руку.

 – Ну‑ка–с, ну‑ка–с, девочка, что ты знаешь?

 – «Утопленника», – ответила Настя.

 – О–о!.. – воскликнул Стогов. – Читай!

Настя, чуть запинаясь, начала:

 
Прибежали в избу дети,
Второпях зовут отца:
«Тятя! Тятя! наши сети
Притащили мертвеца».
 

Потом читала она уже без запинки, но и не повышая голоса. В том месте, где говорится, как в «распухнувшее тело раки черные впились», Стогов так крякнул, будто раки впились в него самого.

И когда Настя кончила, Стогов, совсем уж ни к чему, произнес:

 – Вот и в жизни… раки черные впились.

Я глянул в окна. Рассвет. Завтра выгонять стадо. Пора бы мне спать.

 – Кто еще знает Пушкина?

 – Я! – отозвался сын управляющего и посмотрел на своего отца.

 – Пожалуйста, – расплылся Стогов в улыбке. – Пожалуйста, Юрий Федорович! – назвал он его по отчеству. – Что вы будете читать?

 – Начало второй главы «Евгения Онегина».

 – О–о, это великоле–епно–о!.. – растрогался попечитель.

Сын управляющего провел по волосам рукой и, преодолевая робость, начал, высоко подняв голову:

 
Деревня, где скучал Евгений,
Была прелестный уголок:
Там друг невинных наслаждений
Благословить бы небо мог…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Мелькали селы здесь и там,
Стада бродили по лугам,
И сени расширял густые
Огромный запущенный сад,
Приют задумчивых Дриад.
 

 – Изу–уми–ителыю! – взревел Стогов. – Грандио–озно!

Подбежал к сыну управляющего, обнял его, поцеловал в лоб. Тучный, огромный, вернулся к столу и, обращаясь к батюшке, к управляющему и к народу, воскликнул:

 – «Приют задумчивых Дри–а-ад»! Велик наш Пушкин в каждом слове… «И сени расширял густые огромный, запущенный сад». Это чу–увствовать надо. Кто еще знает Пушкина? Кто еще прочитает его возвышенные творения?

Словно бес меня толкнул. Я поднял руку.

 – Ага! – воскликнул Стогов. – Ну‑ка–с, ну‑ка–с, батенька! Продолжите блестящую картину нашей родины.

Я вышел к столу. Мелькнуло, что всего стихотворения не прочитать: велико. Надо со второй половины, которую очень хорошо знаю. Обернулся к народу. Едва раскрыл рот, как Стогов снова – в который уже раз – воскликнул:

 – «Приют за–адумчивых Дриа–ад»! Читай!

Подняв руку, в тон сыну управляющего, начал я громко, словно бы продолжая:

 
Но мысль ужасная здесь душу омрачает:
Среди цветущих нив и гор
Друг человечества печально замечает
Везде невежества убийственный позор.
Не видя слез, не внемля стона,
На пагубу людей избранное судьбой,
Здесь барство дикое, без чувства, без закона
Присвоило себе насильственной лозой
И труд, и собственность, и время земледельца.
 

Мельком глянул на Стогова. Опустив голову, он, видимо, внимательно слушал. Глянул на мужиков. У них горели глаза. С затаенным дыханием они смотрели па меня. А я еще громче, еще сильнее:

 
Склонясь на чуждый плуг, покорствуя бичам.
Здесь рабство тощее влачится по браздам
Неумолимого владельца.
Здесь тягостный ярем до гроба все влекут,
Надежд и склонностей в душе питать не смея.
Здесь девы юные цветут
Для прихоти бесчувственной злодея…
 

 – Довольно, довольно! – остановил меня Стогов. – Иди на свое место.