Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 40 страниц)

 – Садись, – предложил я ей. – В ногах правды нет.

Усевшись и не спуская с меня глаз, она сдавленным шепотом произнесла:

 – Так это… ты тогда был?

Я промолчал.

 – В Петровки‑то сватал Ельку?..

Вместо ответа я сказал ей:

 – Вот и пришлось встретиться. Что, хорошо?!

 – Ма–аму–ушки! – почти вскрикнула она и низко опустила, над столом голову. Она долго молчала, видимо не зная, что же сказать. Наконец медленно подняла голову и торопливо принялась говорить. Рассказывала о том, как Лена, узнав об отказе мне, сильно плакала и ругала всех, особенно ее, Федору. Потом, слышь, – мать передавала, – написала большое письмо, да раздумала посылать. Ей очень обидным показалось, что и сам‑то я тогда ушел, не повидавшись с ней.. А от менд ей все нет и нет никаких вестей. Проезжающих в город односельчан они расспрашивали, как я живу, что делаю. И Лена решила, что я забыл ее. На Покров ее сватали за портного Васю, но она погрозилась сбежать из дому. Затем узнала от кого‑то, что я в городе, написала еще письмо и послала его со своим кривым дядей, чтобы тот разыскал меня и передал. А дядя, прежде чем передать, напился как следует, и до девкина письма ему не было никакого дела.

Федора рассказывала, и каждое слово ее острой болью пронизывало мое сердце.

 – Вон какой ты стал, а?

 – Такой, – сказал ей.

 – А мы народ темный, – вздохнула она, – ничего не понимаем.

Отойдя к двери, Федора спросила:

 – Сказать, что ль, Ельке, видела, мол, тебя?

 – Почему же не сказать?

 – Обязательно скажу.

Глянула мельком на узду:

 – Мужика не отпустишь?

 – Молись, что случайно не подстрелил его. Была бы теперь вдова.

С облегчением вздохнул я, когда за ней закрылась дверь. Все прежнее: мысли, чувства, неизъяснимая радость, сладостные мечты, – все вспыхнуло с прежней силой. Она жива, моя Лена. Она думает обо мне. А я не знал и не писал ей. Но я увижу ее, теперь скоро увижу. Как только проведем уездный съезд Советов.

Закрыл глаза, и вот она, с золотым загаром лица и рук, стоит передо мною и смотрит на меня своими ясными голубыми глазами…

Делегаты съезжались с самого раннего утра. Подводы заполнили почти весь двор земской управы. Много приехало верховых. Люди ходили по просторным коридорам управы, знакомились, говорили, спорили и, радостно восклицая, хлопали друг друга по плечам. Гул стоял в этом приземистом желтом здании. Никогда еще земская управа не видела таких разнообразных по одежде людей. Приезжали сюда раньше дворяне–помещики, предводители, земские, становые приставы, исправники, бородатые старшины и разные чиновники. А мужики, если и приходили сюда тягаться с помещиком или кулаком, то ютились где‑нибудь во дворе. Они со страхом поглядывали на это здание, не ожидая от людей, сидящих в нем, ничего для себя хорошего. Сейчас же собираются сюда они как хозяева, они, эти коренные деревенские жители в полушубках, зипунах; фронтовики в пропахших окопами шинелях; женщины, познавшие радость свободы; матросы всех морей; рабочие, вернувшиеся на это время в свои села на помощь; инвалиды разных категорий и много иных. Этот разнообразный люд держал сейчас себя так, будто собирался здесь каждый день. Пытливо заглядывали они в комнаты канцелярии, осматривали помещение, проникали всюду.

В большом зале бывшего Дворянского собрания, где откроется съезд, на стене, в огромной раме, среди распахнутых флагов укреплен портрет того, имя которого уже было известно всем.

 – Вот он, – указывая на портрет, говорили полушепотом, – Ленин!

И люди подолгу стояли, смотрели, изучали глаза его, и им казалось, что великий человек, с простым лицом и простым именем, тоже в свою очередь прищурившись, изучает их, испытующе вглядывается и безмолвно о чем‑то предупреждает.

Мы, пять человек, сидим и составляем огромную повестку дня, обсуждаем ее, просматриваем списки делегатов. Мы знаем, что будут среди них – обязательно будут – и не наши люди: разные эсеры, анархисты и просто без названия. И нам надо подготовить тех, кто будет выступать против них. Проходя по коридору, каждый из нас прислушивается к разговорам, особенно к спорам. Событие в Маче научило не только нас, но и многих смотреть вокруг себя зорче. Шугаев Степан – рабочий, приехавший из Петрограда в свое родное село, человек, говоривший с Лениным, – само собою занял первое место. И вот он уже обсуждает с нами сложные вопросы съезда. Лицо у Шугаева в свежих царапинах.

Съезд открылся на следующий день. Из губернии прибыл председатель губкома Харитон Рулев. Уже был избран президиум, уже председатель губкома выступил с докладом о всемирной революции.

 – Товарищи! Долгожданный час пришел. Мы достигли того, за что боролись лучшие люди нашей страны, нашей родины. Свергнут с трона не только царизм с крепостным строем помещиков, свергнута и буржуазия, промышленники. Власть перешла в подлинные руки пролетариата и беднейшего крестьянства.

Но мало завоевать власть, надо ее удержать, сохранить и укрепить. Буржуазия не сдалась. Она еще поднимет голову. Каждую минуту нам нужно быть начеку, на страже… Этому учит нас великий вождь наш, Ленин, отец пролетарской революции, этому учит нас его ближайший соратник и друг Сталин….

Пока говорил Харитон Рулев, вдоль стены, сквозь толпу торопливо пробирался заместитель увоенкома мордвин Михалкин. Лицо у него было очень тревожное. Вот он прошел в президиум, вот нагнулся и что‑то торопливо шепчет Шугаеву. Лицо у Шугаева вдруг стало гневным, грозным, он исподлобья посмотрел в зал, не торопясь поднялся и, дождавшись, когда Харитон Рулев закончил фразу, шагнул к нему. В зале насторожились, еще не зная, в чем дело. Только видели, как Харитон уступил место Шугаеву, и тот, еще раз окинув строгим взглядом делегатов, громко произнес:

 – Товарищи, важное известие. Об этом только что говорил председатель губкома. Сейчас донесли нам: контрреволюционеры, керенцы и корниловцы, белопогонники и помещики, организовали свой отряд карателей. Отряд выступил на станции Вернадовке. Оттуда держат направление на наш уезд. Товарищи, – повысил голос Шугаев, – борьба за советскую власть, за власть трудового народа – вот она. Предлагаю, кто из делегатов с оружием в руках желает сражаться и, может быть, жизнь свою положить…

Ему не дали договорить. Все было понятно. Делегаты встали. Поднялся шум. Но сквозь гул голосов Шугаев успел прокричать:

 – В отряды!

Я принялся искать Филиппа, но его здесь не было. Побежал к телефону. Звоню в военный комиссариат. Он там.

 – Филипп, в Абикаевке.. Ага, уже знаешь? Хорошо. У тебя все готово? Не забудь для меня лошадь. Что?.. Остаться?! Нет, нет… Захвати пулеметы…

Выбегаю вместе с другими из помещения земской управы. Сыплет крупа. Уже на площади выстроились два отряда. Две сотни делегатов сели на коней. Кто приехал сюда без оружия, вооружили. Раздалась команда. И привычные к войне люди, в седлах и без седел, рванулись по улицам города и понеслись туда, где вспыхнуло вражеское пламя. А скоро к зданию земства, во главе с Филиппом, примчались еще верховые. Это его отряд из русских, мордвы и татар.

Подавая мне повод лошади, Филипп, тяжело дыша от волнения, говорит:

 – Видно, это не Мача, это что‑то больше…

 – Война гражданская, – говорю ему.

 – Но мы их отучим, Петр.

 – Мы разобьем их, друг мой Филя.

Подошел сторож, начал проситься ехать с нами.

 – Мое село там рядом.

 – Сколько до Абикаевки? – спрашиваю его.

 – Сорок верст.

 – Садись в сани, держи пулемет, – говорит ему Филипп.

 – Верно, старик. Ты указал нам пулемет, ты и вези его на врагов бедняцкой власти.

И мы мчимся. Сверху все сыплет и сыплет крупа.

В лицо бьет ветер. Лошади несут наметом. Они плавают и ныряют в белом море снега.

И встречь этой пурге русские, мордва и татары – единой грудью:

 
Сме–ело, товарищи, в но–огу–у…
 

Мелькают поля, леса, деревни.

Дует ветер.

1940–1947 гг.