Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

34

Чуть свет в избу, запыхавшись, вбежала Мавра и отчаянным голосом завопила:

 – Ку–уму–ушка–а, что я слыхала‑то, что слыхаала! Бают, в городе‑то, слышь, всех большевиков… что съехались… в острог упрятали!

Меня словно кто с кровати сбросил.

 – Врешь?

 – Света не видать! Кум Давыд, – он тоже мне кум, – только–только приехал из городу, он…

Не дослушав, я побежал к Давыду. Верно! Уже два дня, как посадили их. От Давыда – к Филе.

 – И комиссар и земская управа арестовали конференцию большевиков.

На четырех подводах, захватив винтовки и гранаты, мы понеслись в город. Будь что будет, а тюрьму разобьем, выручим своих.

Село за селом, деревня за деревней, к ночи быть в городе. План очень прост: нагрянуть, схватить начальника тюрьмы, – пусть открывает тюрьму или душа вон. Не удастся, – гранату в земскую управу, гранату – в ворота тюрьмы.

В больших селах мы не останавливались. Слышали, что где‑то рыщут карательные отряды, поодиночке хватают большевиков, отправляют в город.

Небольшая деревня Субботинка. В ней дворов семь – десять. Рядом в саду – имение графа Шереметева. На берегу реки винокуренный завод. Тут, в имении, мы и решили подкормить лошадей. Но что это? На пригорке показались верховые. У матроса Романа бинокль.

 – Дай‑ка посмотрю, – попросил я.

Вот они совсем близко. Кажется, они тоже видят нас.

 – Кто? – спросил Филя.

 – По нашу душу, друг. Отряд.

Верховых человек десять. У нас тоже не меньше, но нет смысла встречаться с ними. Мы въехали в име–ние. А в деревне среди улицы – толпа. Там возле какого‑то чана стоит народ, кто‑то с ружьями, женщины пляшут.

 – Филипп, пойдем посмотрим. Ребята, лошадей отправьте домой, а сами спрячьтесь здесь. Мы пешком доберемся.

Деревенские, увидев нас с Филей, начали махать нам, а некоторые побежали навстречу, схватили под руки и чуть не силком потащили. Подвели нас к чану. Два солдата с ружьями сделали нам «на караул!». Что за чертовщина! Третий, здоровенный, рябой, тут же опустил в чан ковш и несет нам. Подает Филе, строго приказывает:

 – Пей!

 – Что это?

 – Шпирт.

 – Вот хорошо. Закуска есть?

 – Хлеб и студень.

Филя выпил, дал мне.

 – В честь чего же? – спросил Филя.

 – Престол Казанской, – ответил виночерпий, – всех угощаем.

 – Всех ли?

 – По приказу народа.

 – Хороший приказ. Вон к вам в деревню едут солдаты. Их тоже угостите?

 – Беспременно, – ответил виночерпий.

 – А вдруг это каратели?

Солдаты насторожились. Виночерпий заорал:

 – Народ! Кличьте всех!

Медленно въезжал отряд в деревню. Впереди, в глубоких санках, кто‑то в тулупе. Народ пошел навстречу, окружил верховых. За санками на хороших лошадях двое: воинский и начальник милиции. Куда они едут? Не в наше ли село для расследования убийства Климова? Хорошо, что ни меня, ни Филиппа они в лицо не знают.

Когда санки поровнялись с чаном, два солдата с винтовками преградили им дорогу.

 – Что такое? – откинул воротник тулупа ехавший в санях.

Это был уездный комиссар Временного правительства, он же уполномоченный по выборам в Учредительное собрание, помещик Герман Шторх. Тщедушный, с голубыми глазами немец. Увидев народ и чан, он заинтересовался.

 – Подойдите сюда, – строго прищурив глаза, позвал он солдата с ковшом. – Это что у вас? – указал на чан.

 – Шпирт, господин комиссар, – быстро ответил Еиночерпий.

 – Ах, спирт!

И комиссар приподнялся. Мужики и бабы охотно помогли ему выбраться из санок. С трудом передвигаясь в тяжелом тулупе, он подошел к чану.

 – Тэ–эк, – протянул он. – С чьего завода?

 – Графа Шереметева, господин комиссар.

 – Тэ–эк, – и глянул в чан. – Чистый?

 – Сырр–рец! – твердо ответил солдат и, зачерпнув из чана, подал комиссару ковш. – Пей!

 – Вы с ума сошли? – отшатнулся комиссар. – М ы едем бороться против этого.

 – Бороться надо, господин комиссар. Пей!

 – Нет! – отмахнулся Шторх и отошел.

Солдат в нерешительности оглянулся. Вон какое дело‑то! Это не простой мужик. Все же решился:

 – До трех раз прошу, господин комиссар!

Подошел начальник милиции.

 – У вас что, праздник?

 – Пятый день престол Казанской, ваше благородие.

 – Благородия отменены, гражданин. А комиссар, верно, не пьет. За него я.

 – Слушаюсь, – обрадовался солдат и поднес ковш начальнику милиции, – до дна!

 – Такую посудину? – удивился он.

Солдат строго посмотрел на мужиков. Они насторожились и уставились на начальника милиции. Тот взял кусок густо посоленного хлеба, глубоко вздохнул.

 – С праздником, граждане.

 – На здоровье, – ответили ему.

Мужики молча следили за тем, как пьет началь–ник. А когда он показал им пустой ковш, захлопали в ладоши, крикнули «ура».

Покраснев от натуги, начальник еле перевел дух и начал закусывать.

Теперь внимание всех обратилось на воинского. Тот решительно отказался. Бабы и мужики обступили его, принялись уговаривать, упрекать, даже грозить.

 – Эй, Максимыч! – крикнул ему начальник милиции, – пей! Все равно – ни нам, ни вам!

 – Правильно, – подхватили мужики.

 – Но у меня команда, – сослался воинский.

 – Ничего…

Отряд верховых солдат стоял возле мазанки. Около отряда ребятишки, бабы, девки. Лошади били копытами мерзлую землю. Солдаты тоже порядком промерзли.

 – Есть у вас большевики? – выпив полковшика, спросил воинский.

Пьяный мужик, оглянувшись, удивленно воскликнул:

 – Да вся деревня, мать родная, большаки!

 – То есть, как вся деревня?

Другой его поддержал:

 – Наша деревня дружная. Ср–разу и… и… нет графа.

Я подошел к виночерпию, кивнул на отряд.

 – Надо бы тех угостить. Продрогли.

 – Бабы, – заорал солдат, – ведро!

Бабы принесли не одно, а два. Солдат налил в них десять страшных ковшей.

 – Даша, Катя, угощайте служивых.

Бабы понесли спирт. Воинский посмотрел им вслед, хотел что‑то сказать, но… махнул рукой.

 – Максимыч, вперегонки!.. Промнем лошадок! – предложил ему начальник милиции.

 – Про–ромять… да–а. – согласился воинский.

Они стегнули лошадей и умчались. Солдат снова вспомнил про комиссара, который остался один.

 – Ваша очередь, господин комиссар, – поднес он к нему ковш.

 – Отстать! – притопнул Шторх.

Солдат опять стоял с ковшом спирта, не зная, что делать. Герман Шторх отвернулся и смотрел на свой отряд. Солдаты кружками черпали спирт. Возле них чуть не вся деревня. Играла гармоника, плясали, пели.

У Шторха испуганное лицо. Он только сейчас понял, что теперь и защиты искать ему не у кого.

 – Что с ним делать? – обратился солдат к мужикам. – Не пьет!

Запьяневший старик приблизился к комиссару, потрогал его тулуп и невесть с чего спросил:

 – А как оно, господин хороший, это… учре–учре…

 – …дительное, – подсказали ему.

 – Оно, – улыбнулся мужик. – Теперь вроде выбрато?

 – Избрано, – брезгливо ответил комиссар.

 – А с землицей… как?

 – Воля Учредительного собрания.

 – Ишь ты воля–а. А мы, дураки–мужики, думаем, как бы оно малость не запоздало… Ма–а-алость, – вдруг ехидно и певуче протянул мужик, подмигнув. – Чу–уть, чуть!.. Одну то есть к–крошку!

 – Значит, отказная? – сердито спросил солдат. – Брезгаете народом? Русску богоро–одицу не чти–ите?! – вдруг завопил он чуть не со слезой. – Мужики, что делать?

 – Заставить! – раздалось вокруг.

Комиссар побледнел. Тут я вступился:

 – Почему ковш? Хватит чайной чашки.

Три мужика решительно направились к Герману Шторху. Он бросился от них в сторону, но его схватили за тулуп. Один протянул ему ковш. Комиссар помертвел.

 – Это шутка или?..

 – Аким, держи, заставим, – подошел солдат.

 – Я–а-а… вас под су–уд! – диким голосом завопил комиссар.

 – Ишь, чего–о. Всем Казанска – мать, а немцу вроде мачеха? Нашей простотой помыкает. Пе–ей! – приказал солдат.

Комиссар молча принял ковш.

 – До дна! – сказали мужики. – Духу набери.

Комиссар начал пить. Пил долго и мучительно. Вдруг качнулся, ковш выпал из рук, и он, как сноп, повалился. Мужики тут же подняли его.

 – С–слабова–ат. Видимо, в самом деле непьющий, – проговорил солдат, укладывая комиссара в сани.

35

В городе тихо и темно. Трехэтажное здание тюрьмы высилось над городом угрюмым замком. Вокруг тюрьмы толстая кирпичная стена.

Отряд остановился возле большого деревянного сруба.

 – Ефим, спрячьтесь тут и ждите нас.

Филя, Павел, матрос Роман и я тихо прошли на угол к конторе. Синий деревянный дом, огороженный палисадником; в одной из комнат виден огонек. Лампа где‑то в глубине, возле задней стены. В окне мелькает тень.

 – Роман, посмотри в окно – один человек или еще кто?

 – Один. Толстый.

 – Он, – говорит Филя, – я его видел, на деревяжке.

Всматриваюсь и я. Да, один. Сидит за столом. На стене телефон. Вдруг во дворе тревожно залаяла собака. Качнулась тень начальника тюрьмы.

 – Роман, – шепчу я, – беги за ребятами. Выстрой их вроде караула.

Мы отошли в сторону. Как начать разговор? Поверит ли? Если не поверит, в дверях же и схватить его. Лишь бы открыл дверь.

 – Павел, коль войдем в комнату, стань возле телефона.

Из‑за угла вышел отряд. Повернул на дорогу, остановился против конторы. Вновь залаяла собака.

 – Филя, идите и вы с Павлом к отряду. Станьте сзади.

Подхожу к двери конторы. Дверь плотная, широкая.

Легонько стучу… Стою, жду. Сердце замирает. Нет, не идет. Стучу громче… Шаги неровные, тяжелые. Скрипит деревянная нога начальника. Вот щелкнул крючок, шаги уже в сенях. Сейчас откроется дверь… Горло мне перехватило. Выдержу ли?

 – Кто? – спокойный голос за дверью.

Передохнув, тоже спокойно отвечаю:

 – Караул, гражданин начальник.

 – Какой караул? – спрашивает, не открывая двери.

Только тут я заметил в двери небольшое квадратное отверстие. Значит, начальник видит меня. Видит, наверное, и всех нас. Что делать?.. Я говорю смелее, решительнее:

 – Воинский прислал… усиленная смена.

 – Усиленная? Почему?

 – Ничего не знаю, – ответил я.

Молчание. Наверное, он все еще рассматривает нас.

 – Прикажете обратно, гражданин начальник? – решительно спрашиваю я.

 – Подождите.

Мелькнуло: теперь пойдет и позвонит. Правда, воинского нет, но там… Что это? Щелкает замок, отодвигается засов и… открывается дверь. В двери стоит начальник – тучный, приземистый. Эх, сразу бы его схватить! Но он успеет скрыться.

 – Вы кто? – спросил он меня.

 – Караульный начальник, – беру я под козырек. – В ваше распоряжение прибыло двенадцать человек.

 – Странно… – задумчиво проговорил начальник тюрьмы. – Ах, да, – спохватился он. – Хорошо! Пройдите к воротам.

 – Слушаюсь, – ответил я и, когда он скрылся за дверью, махнул своим, чтобы шли к воротам.

Сам же стал против окна, смотрю. Одевается. Не звонит. Подбегаю к ребятам.

 – Ну, братцы, держитесь. Вспомните, как по правилам сменяются часовые.

Огромная железная пасть тюрьмы заперта изнутри. Ребята вплотную подошли к воротам. Скрипнуло и открылось окошечко. Глянуло лицо часового. Отряд, как отряд. Все в шинелях, с винтовками.

Загрохотал ключ. Загрохотал так, что, казалось, эхо раздалось по всему городу. Прогремел тяжелый засов, и вот открывается дверь в боковине ворот. Первым вхожу я, козырнув привратнику, за мной через железную высокую рейку шагают остальные. Когда все вошли, я вполголоса скомандовал построиться. Выстроились. Дальше что? Сзади нас закрыли дверь. Мы взаперти. С четырех сторон стены, в середине тюрьма. Начальник тюрьмы разбудил караульного. Тот спросонья виновато улыбался.

 – Воинский прислал усиленный караул, – сказал ему начальник тюрьмы. – Смените часовых.

 – Слушаюсь, – ответил караульный.

 – Троих оставьте здесь, – сказал мне начальник тюрьмы, – остальных внутрь.

 – Слушаюсь, – ответил и я, оставляя во дворе тюрьмы Филю, Павла, Романа. Сменившиеся часовые зашли в будку для караула.

Оставив еще трех в нижнем этаже, мы пошли на второй. Мраком, сыростью и застоявшимся запахом плесени обдало нас. Невольно подумалось: сколько же в ней, в проклятой тюрьме, построенной по указу Николая Первого, перебывало народу? Всматриваюсь в длинные узкие коридоры. Горят керосиновые лампы.

 – Здесь тоже троих, – говорит начальник тюрьмы, – остальные на третий.

Часовые вместе со своим караульным сошли вниз. Через некоторое время, когда начальник тюрьмы объяснил обязанности нашим, мы с ним пошли обратно. Он, огромный, тучный, спускается, стуча деревянной ногой. А мне снова жутко. Где, в каких камерах сидят наши? И скоро ли уйдут часовые, которых мы сменили? Правда, их всего шесть человек, но они вооружены. Скорее бы уходили, черт их возьми!

Когда вышли во двор, вздох облегчения невольно вырвался у меня: шесть солдат стоят лицом к воротам. Караульный начальник идет ко мне:

 – Примите ключи!

Дверь открыта, они выходят. Я торопливо закрываю за ними, но в темноте никак не могу задвинуть засов.

Подходит начальник тюрьмы и сам запирает.

 – Вы еще не бывали караульным в тюрьме? – добродушно спрашивает он.

 – Не доводилось, гражданин начальник.

 – Да, дела–а, – вздохнул он.

 – Где прикажете находиться мне? – спросил я.

 – Пойдемте в контору, – предложил он.

Филя кашлянул рядом. Я тоже кашлянул, поняв его.

 – Пойдемте! – говорю. – Сейчас, только закурю, – и полез в карман.

Скрипя деревянной ногой, начальник тюрьмы зашагал к конторе, а я тем временем вполголоса шепнул Филе:

 – Как только скроемся в сени, – бегом!

Около конуры лежал огромный пес. Узнав хозяина, он ласково заурчал. На цепи он или спущен? А начальник тюрьмы уже стоит в дверях, дожидаясь меня. Быстро подхожу, он пропускает меня и хочет запереть дверь. Вот этого я и не предвидел. Роняю папиросу с огнем, нагибаюсь и никак не могу схватить. Уже топот наших, лай собаки. Вот ребята возле двери. Я быстро открываю ее. Начальник тюрьмы удивленно отступает.

 – Что случилось? Вы что? – увидел он Филю и Павла.

Они, как по команде, вскидывают винтовки и направляют штыки на начальника тюрьмы. Схватившись за косяк, он оборачивается ко мне.

 – Что… что… это?

 – Ничего, – говорю тихо, – пойдемте в контору. Оружие при вас?

 – Не–нет.

 – Верим, – говорю я. – Ничего не бойтесь, Виктор Владимирович, открывайте контору, принимайте гостей.

На столе горит небольшая лампа. Я указываю начальнику на стул в углу. Он почти падает на него, и слезы текут по его щекам.

 – Виктор Владимирович, что с вами?

 – Кто… вы? – едва выговорил он.

 – Не бойтесь, ничего плохого вам не будет. Вышло маленькое недоразумение. Кто мы, спрашиваете? Фронтовики. Зачем пожаловали? А вот зачем: дура, земская управа, арестовала большевиков и направила их к вам. А разве можно в одиночках вести конференцию? Ворам, конокрадам, верно, место в тюрьме, но большевикам – за что? Они ничего не крали, никого не убили. Ну, не поладили с эсерами, так за это их в тюрьму? Закурите, пожалуйста.

 – Спасибо… Как же та–ак? Я‑то… я‑то опростоволосился как…

 – Что сделаешь, Виктор Владимирович, и нам не легко было… рисковать.

 – Да, – вздохнул начальник тюрьмы, – смело вы… Но ведь теперь мне… самому тюрьма.

 – Ничего не будет. Вы инвалид войны?

 – Японской.

 – А мы немецкой. Инвалид инвалиду брат.

 – Чьи вы, откуда?

 – Нашего уезда, Виктор Владимирович.

Неожиданно зазвонил телефон. Начальник тюрьмы попытался было встать.

 – Минуточку, – предупредил я его, – не беспокойтесь…

Беру трубку и хрипловатым голосом, подражая начальнику тюрьмы, говорю.

 – Вас слушают.

 – Это вы, Виктор Владимирович? – раздается старческий голос.

 – Я.

 – Вы не узнали меня?

 – Нет.

 – Знаете ли, я вас тоже. Это я… секретарь управы.

Черт возьми1 Какой управы? Их две – земская и городская. Закрываю трубку и быстро спрашиваю начальника тюрьмы:

 – Старик какой‑то. Секретарь управы. Как его зовут?

 – Николай Иванович… земской, – ответил он.

Кричу в трубку.

 – Да–да, Николай Иванович. Что‑то у вас с голоском случилось?

 – Понимаете, першит… И у вас тоже?

 – Я совершенно охрип. В бане был. Вы что поздно?

 – Как–кая новость, слышали?

 – Как же, как же, – говорю я.

 – Да–да, что только будет!.. Керенский сбежал, министров арестовали.

Дух у меня захватило. Чуть не своим голосом повторяю:

 – Керенский сбежал, министров арестовали… Да–а. Выходит, Николай Иванович, Временное правительство кончилось?

 – Позо–ор. А все большевики. Все они, захватчики, – дребезжит в трубку старческий голос. – Вы пока держите все это в секрете.

 – Что вы, что вы, Николай Иванович, разве можно, – говорю я. – Только как с арестованными большевиками?

 – Пуще глаза стерегите, – повысил голос старец.

 – Так, так…

Поворачиваюсь спиной к начальнику тюрьмы, закрываю трубку и вполголоса говорю, как бы переспрашивая:

 – От греха лучше выпустить?

Снова оборачиваюсь лицом к начальнику тюрьмы и продолжаю:

 – Хорошо, Николай Иванович. Так и сделаю. Спасибо, что позвонили. Поправляйтесь. До скорого свиданья.

Вешаю трубку, даю отбой и радостно говорю:

 – Виктор Владимирович, поздравляю. Временное правительство свергнуто. Давайте и мы не терять времени.

…Освобожденные остановились во дворе тюрьмы,, около ворот. Всех их человек тридцать. Здесь же стоял и начальник тюрьмы. Испуг у него, кажется, прошел. Он даже пытался заговорить с Гришкой.

 – Виктор Владимирович, вы можете идти, – сказал я ему. – Чтобы не было вам скучно, дадим двух парней. Леня! – позвал я, – и ты, Вася, – окликнул брата, – вам поручается охранять начальника тюрьмы. В контору никого не пускать, а по телефону будут звонить – начальника не тревожить. Идите, Виктор Владимирович. Вы, конечно, понимаете, что я сказал?

Поклонившись, начальник тюрьмы ушел, следом за ним направились Ленька и мой брат.

 – Значит, товарищи, – начал один из освобожденных, – мы свободны. Спасибо вам, товарищи! И за весть о свержении правительства Керенского спасибо. Что сейчас делать? Немедля захватить земскую управу, почту, милицию и воинский гарнизон. Я иду в гарнизон. Мне нужно человек шесть–семь…

 – Товарищ Шугаев, – окликнул его Григорий, – может быть, пока наши камеры не остыли, членов управы туда?

 – Сколько нас? Человек тридцать? Можно одновременно. Вам поручается распределить остальных. Квартиры членов земской управы товарищ. Барышников знает. Гласных: врача, ветеринара, учителей гимназии не трогать.

Разбились на отряды. Шугаев со своими отправился к начальнику гарнизона; Филя – в здание милиции; Григорию, Рахманову и мордвину из нашего села – Михалкину – каждому по три человека – арестовать председателя и членов земской управы. Игнату с Авдоней – на мост. Мне с Павлом и Степаном – занять почту и – в первую очередь – телефонную станцию.

Бесшумно вышли из тюрьмы, оставив двух часовых, и разошлись в разные стороны.

Спит уездный город, спит крепко. Полночь. Втроем тихо шагаем по тротуару. Почта рядом с церковью, телефонная – в пристройке земской управы. Идем и чутко прислушиваемся. Больше всего беспокоит нас воинский гарнизон. Не будет ли боя? Может быть, у них пулеметы?

Темнокрасное здание земской управы стояло на большой площади. По одну сторону его – каменное двухэтажное здание казначейства, по другую – тоже двухэтажное здание гимназии. Ворота с одной стороны – к электростанции и типографии, с другой – к телефонной станции. Как пробраться туда? Стучу в ворота. Никто не выходит. Может быть, телефонная закрыта? Все равно надо ее захватить. Снова стучу, снова молчание. Присмотрелся: в воротах, оказывается, калитка. Она закрыта. А это что? Дернул за проволоку. Во дворе гулко звякнул колокол. Ждем, прислушиваемся. И еще, раз за разом, резко. Кто‑то хлопнул дверью, бежит, дверь торопливо открывается. Когда уже вошли, старик сторож догадался спросить:

 – Кто?

 – А ты кто? – сердито набросился я на него.

 – Сто–орож управы.

 – Какой же ты сторож? Кто тебе разрешил спать?

 – Я… я не спал.

 – Как не спал? Даже лицо опухло. Разве так сторожат? Знаешь, какое время?

 – Время, верно…

 – Верно… верно, – передразнил я. – На телефонной тоже спят?

 – Кажись, одна… спит.

 – Доложу воинскому.

Сторож, деревенский мужик, топтался на месте. Он, бедняга, порядочно струсил.

 – Ладно уж, не скажу. Пойдем.

Семеня и поправляя шапку, старик направился впереди нас. В двух окнах телефонной огонек. Вход с крыльца открыт, но дверь в сени на крючке.

 – Откройте! – постучал сторож.

Дверь открылась. Первым вошел сторож, за ним я, потом Павлушка. Две девушки с удивлением уставились на нас, а, увидев сзади нас Степку, одна даже вскрикнула. Еще бы! Мы‑то с Павлом без винтовок, и люди, как люди, а этот – страшилище в синих очках, да еще с ружьем. И все это в полночь.

 – Здравствуйте, барышни, – раскланялся я с ними.

 – Здравствуйте.

 – Не ждали гостей?

 – Вы зачем к нам?

 – Чтобы не скучно вам было. Ну, караульные, можете закурить. Кстатй, и сторожа надо угостить. Держи, отец, папироску.

Телефонная станция молчала. Коммутатор пуст. Кому звонить в такое время? Еще не скоро начнется день. Но зато какой это будет для города день! Спят его жители, спят и видят разные сны. И никому не приснится то, что увидят они утром.

 – Отец, что это там на скамье?

На скамье стоял медный, хорошо начищенный чайник. На подносе два прибора.

 – Согреть? – предложил сторож.

 – Отец, у тебя доброе сердце.

Барышни о чем‑то зашептались.

Сторож взял чайник и вышел.

Я шепнул Павлушке:

 – Иди посмотри за ним. К воротам глянь, улицу послушай.

 – Солдатики, а вы чьи будете? – вдруг спросила меньшая.

 – Мы чьи? Мы… питерские.

 – Ой, да–альние. А вы… кем там были?

Ишь ты, о чем, наверное, шептались. Посмотрев на Степку, который, прислонившись к стене, зажал между ног винтовку, я ответил не спеша:

 – Этот чародей учился в духовной академии. Папаша у него архиепископ.

Девушки переглянулись и расхохотались.

 – Чему смеетесь?

 – У архи… архи–епи–скопа, – никак не выговорит маленькая, – они не женятся.

 – Тьфу, перепутал. Сын архимандрита… Что? Тоже ходят неженатыми?.. Словом, отец у него порядочный.

 – Верим, верим. А вы? Вы, наверно, вольноопределяющийся?

 – Сразу верно.

 – Кто у вас папа и мама?

 – Мой папа горный инженер, мама держит пекарню.

 – Пекарню? – удивилась младшая. – Зачем?

 – А, знаете, моя мама горячие сайки обожает…

Старшая молчала.

 – Третий кто? – не унималась маленькая.

 – Кузнец, – ответил я.

 – Фи, не люблю кузнецов.

 – Ужасный народ, – подтвердил я. – Лицо и губы всегда в саже…

Одна из пуговичек на коммутаторе затрепетала.

 – От председателя управы, – с некоторой тревогой шепнула старшая. – Центральная. Кого?.. А кто просит?

Молчание. Она обернулась к нам. В глазах недоумение. И я насторожился: что там, в квартире председателя произошло?

 – Как фамилия? – спрашивает старшая. – Конечно, нам все равно. Любого?..

Она протянула трубку, положила ее на барьер.

 – Вас.

 – Меня? – я толкнул Степку, он уже дремал. – Слушаю… Да, я… Караул на месте.

 – Посмотри, телефонистки не в наушниках?

Взглянул на барышень. Они хотя не смотрят, но вижу, что внимательно слушают.

 – Нет, нет.

 – Знаешь, откуда я звоню?

 – Конечно.

 – Пришлось через забор лезть, дверь ломать. Крик был на весь дом. Словом, отправили.

 – Ас норда какой ветер? – намекнул я на гарнизон.

 – Пока ничего. Сейчас идем в другое место.

 – Про трубку не забудь.

 – Ах, да! – спохватился он.

В моей трубке хряснуло. Это Гришка или срезал, или порвал шнур.

 – Благодарю, барышни.

 – Вы что, – обратилась старшая ко мне, – знакомы с председателем управы?

 – Они с папой друзья детства, – ответил я.

 – Странно.

 – Барышня, на свете очень много странного. А мой папа – член Учредительного собрания.

Сторож принес чайник, хозяйственно обтер его «Сельским вестником» и поставил на поднос.

 – Пейте, солдаты.

 – Спасибо, отец. Барышни, разрешите в вашем присутствии чайку попить.

 – Пожалуйста.

 – Из ваших стаканчиков можно?

Вмешался сторож.

 – Что вы, что вы! Я сейчас вам чистые принесу. Сахару не хотите?

 – У тебя, отец, и душа добрая. Прости, что там… у ворот мы того…

 – Всяко бывает.

В углу – пачка газет. Я взял верхнюю. Ба, знакомый мне «Сельский вестник». Под заголовком: «Народная газета Временного правительства».

От нечего делать посмотрим старый номер. Ему десять дней. Что печатала тогда «народная»? Передовица редактора. Много их, этих передовиц, написал Шебунин. Приторных, брюзгливых. Ага, передовица юбилейная. Двенадцать лет тому назад царь Николай подписал манифест о свободе слова, свободе собраний, союзов… и что из этого вышло? Дальше редактор привычно начинает ругать большевиков: «Большевики! Они зовут темную массу на грабежи! Чего хотят большевики? Передачи всей власти Советам рабочих и солдатских депутатов. Мы уже не раз указывали, что такая власть была бы гибельна… Большевики думают иное. Они против обороны родины».

Рядом статья какого‑то Ге–Тана. Заголовок у статьи плаксивый: «Пожалейте свою родину». Ге–Тан плачет о помещичьей земле. Попадись ему в лапы мужики, захватившие землю, задушил бы их. «Какой смысл, – вопрошает он, – издавать основной закон о земле, если еще до издания его русское крестьянство самовольно поделит всю землю, расхитит весь помещичий инвентарь, весь скот и прочее? При таких печальных обстоятельствах перед Учредительным собранием встанет новая многотрудная задача, которая снова отсрочит разрешение земельного вопроса на неопределенное время. Придется издать законы об отобрании у захватчиков незаконно и насильно отнятой ими у помещиков земли…»

 – Нет, не придется, – шепчу я и бросаю «народную» газету. – Малость опоздали, как сказал мужик в Субботнике…

 – Заправляйтесь, – принес сторож посуду и сахар.

Степка позвал Павлушку, мы уселись и принялись за чай. Кроме хлеба, у нас ничего не было. Сторож налил и себе чаю. Мы отрезали ему кусок хлеба. Посмотрев на нас, он спрашивает:

 – Гляжу, молодые вы, а успели на войне побывать?

 – Да, пришлось.

 – У меня там два сына. Третий раненый пришел.

Павел снова ушел к воротам. Старик, покосившись на барышень, нагнулся ко мне, шепнул:

 – Комитетчик сын‑то. Мужики наши землю у помещика захватили. Грех один. Ругаю я его, вот как ругаю. Зачем связался? Каратели мечутся.

 – Ты, наверно, и сам… большевик? – спрашиваю его.

 – Что ты, что ты? Меня бы тут и часу держать не стали.

 – Сторож – должность невелика. Если бы пороховой погреб ты охранял или пушку, дело другое. А тут что? Во дворе сарай с машинами, два нужника, вот и все…

Сторож, посмотрев на меня, хитренько сказал:

 – Все да… не все.

 – Разве вот еще калитку с засовом?

 – Штучку доверили… Да–а…

 – Пулемет? – почему‑то догадался я.

Сторож уже в самое ухо шепнул:

 – На двух колесиках.

 – Ну? – удивился я такой откровенности.

Как теперь выпытать от него, где эта «штучка».

 – Он небось без патронов.

 – Два ящика.

 – Кто из него умеет?

Сторож снова наклонился ко мне.

 – Сам Потап Евсеич Ангелов.

 – Он кто же, солдат?

 – Охвицером был.

Мне уже было не до чаю. Надо узнать, где же этот пулемет.

 – Небось, тяжелый?

 – Не легкий, пес его дери.

 – Ты что, пробовал поднять его?

 – Как же! Потап Евсеич велел вон куда, на самый чердак, на казначейство.

 – А не стащат его оттуда? – спросил я.

 – Чердак на замке, – ответил сторож.

 – Покрепче ключи береги, – посоветовал я.

 – Ключи у Потапа Евсеича.

Мы замолчали. И в этой тишине голос маленькой, толстенькой телефонистки, игриво так, по–немецки:

 – Вельхер зольдат гефельт дир, Катя?

 – Хох! – ответила старшая, взглянув на меня.

Эге, она спрашивает, какой из нас нравится старшей. Та говорит, что высокий, значит я. Хорошо, а я отвечу, что мне нравится маленькая, толстенькая. Ну‑ка, вспомним уроки Сони! Кашлянув, говорю:

 – Эс гефельт мир кляйне унд дике!

Бедные, что с ними сталось! Они даже привскочили, а у старшей невольно вырвалось:

 – Шпрехен зи дейч?!

 – Я, я, мейн либе… Катя. Немножко разбираюсь. Продолжайте.

Но продолжать не пришлось. Зазвонил телефон. Посмотрев на меня, заметно смутившись, старшая взяла трубку.

 – Центральная… Да–да… Это вы, Потап Евсеич?.. Никого нет… Какие большевики?..

Я заволновался. Что, если взять у нее трубку? Но тогда сразу откроешь все.

 – Неужели?.. Нет, тут никто не приходил. А какие они?.. Всякие? Не–ет. У нас тут караул… От воинского… Верно, верно… Придете? Хорошо… Стрельба? Не слышу. Ждем… Да, все благополучно.

Она положила трубку, оглянулась на нас и начала шептаться с подругой. Мы со Степкой, догадавшись, в чем дело, даже не взглянули на них. Через некоторое время я встал и, сказав Степке «налей еще по стакану», вышел. На крыльце столкнулся с Павлушкой.

 – Слышал стрельбу? – спросил он.

 – По телефону сейчас начальник почты звонил. Где была стрельба?

 – Там, – указал он в тот конец города, где расположены казармы.

На улице уже светало. Кое–где мелькали люди. Павлушка дрожал от холода и волнения.

 – Потерпи еще немного. Вот что, я случайно узнал от сторожа, что на чердаке казначейства пулемет «максим». Начальник почты запрятал. Он сейчас придет сюда, ты впусти его, но сначала строго спроси: кто? Фамилия Ангелов. У него ключи от чердака.

Я вернулся и продолжал говорить со сторожем. Через некоторое время открылась дверь. Запыхавшись, почти вбежал человек в расстегнутом пальто.

 – Фу, едва добежал. Здравствуйте. Вот хорошо, что у нас караул.

Отдышавшись, он сел недалеко от нас. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати пяти.

 – Что там произошло, Потап Евсеич? – спросила телефонистка.

 – Кто‑то открыл тюрьму и выпустил большевиков. Теперь они ходят по городу, ловят членов управы. Председателя арестовали, четырех членов управы тоже. А я едва спасся. Нет, какая оплошность! Они могут все учреждения занять, казначейство ограбить. Надо бы всюду караулы. Воинский и комиссар вчера выехали в уезд, а тут вон что.

Вдруг он обратился ко мне:

 – Какая святая душа догадалась вас прислать?

 – Дежурный, – ответил я.

 – Спасибо ему. Вот что, солдатики, от почты ни на шаг. Если появятся большевики, бейте в негодяев.

 – Так и приказано, – подтверждаю я.

 – Когда шли сюда мимо тюрьмы, ничего не слыхали?

 – Все было тихо, гражданин начальник.

 – Нет, ловко, а? Подозреваю, что все обделано с согласия начальника тюрьмы. Что же теперь делать? Могут почту занять…

 – Нет, – говорю, – почту не дадим занять. Если не справимся, вы поможете. Лишний наган – дело важное.

 – О, черт! – схватился он за карман. – Ключи успел захватить, – вынул он ключи и, посмотрев, положил обратно, – а наган в столе. Побегу!

 – Разрешите мне проводить вас, – вызвался я. – Опасно.

Пропустив его вперед себя, я осмотрелся вокруг. Осмотрелся и он. В одну сторону – забор, в другую – забор, а в воротах – Павел. Из‑за спины Ангелова я поднял руку и дал понять Павлушке, чтобы он стоял смирно. Вдруг заметил, что калитка в воротах только на одной щеколде. Приготовив наган, крикнул Павлушке:

 – В дверь не дует?

Он догадался в чем дело, и быстро задвинул засов. Ангелов остановился:

 – Зачем?

Павлушка ничего ему не ответил. Ангелов обернулся ко мне, тоже, видимо, хотел спросить и… без окрика, без команды поднял обе руки вверх.