Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 40 страниц)

3

Вспомнил о своем сундучке с книгами. Нашел его в амбаре за кадками и с трудом вытащил. Удивительно, что он уцелел. Вероятно, отец его запрятал так далеко от ребятишек. С детства знакомый запах. Изнутри крышка оклеена конфетными бумажками. В центре – китаянка от чая Высоцкого. Сундучок не тронут мышами. Углы и ребра его обиты жестью.

Сверху лежит Всеобщий календарь. Тот самый календарь, который отец купил мне, когда я первый год ходил в подпасках. Улыбаюсь старому другу и бережно откладываю в сторону. Евангелие, подаренное в день экзамена попечителем училища Стоговым, рядом – «Царь–работннк», тоже подарок за хорошее ученье. Потом пошли всяческие – тонкие, толстые, с цветными обложками и в переплетах, читанные и перечитанные не раз. Рядом с шестью выпусками «Антона Кречета» лежит «Холстомер», басни Крылова и «Камо грядеши?» А вот «Три мушкетера», «Соборяне», «Айвенго» и «Сон Макара». Ниже, в куче, все знаменитые сыщики – Нат Пинкертон с холеным липом, горбоносый Шерлок Холмс с короткой трубкой, Ник Картер, Пат Корнер. Двенадцать выпусков «Пещеры Лейхтвейса», столько же «Похождений Гарибальди». На дне нахожу две пары тростниковых дудок; одну пару совсем свело, дудки пересохли, вторая сохранилась. Обтираю их, продуваю, щелкаю язычками, и вот они ожили, издают знакомый звук.

А что тут в тряпке завернуто? Ого! Волос из коровьих хвостов – запас для навивки плети. Волос разный. Пряди не смешались. Пытаюсь вспомнить – от какой коровы какая прядь. Живы ли теперь они, эти короеды?

А вот ножичек, сделанный из косы. Здравствуй, дружок, спутник подпаска! Много мы с тобой в лесу палок порезали, ивовых прутьев, лип ободрали на лыки! Ты еще пригодишься мне! Ничего, что поржавел, – отточу. И я кладу нож в карман. Это что за уродина?! Самодельный пистолет «пушка». В одном селе, когда я побирался, в избе на столе лежали пироги, на окне эта пушка. Никого не было. Пирогов я не тронул, но пушку украл. Потом мы набивали ее порохом, привязывали к дереву, зажигали длинную лучину, и… на весь лес – настоящий выстрел.

А вот веревочная праща, «пуля», как мы зовем.

Наконед‑то! Сердце забилось от радости. Синие тетради с баснями. Сколько их? Семь. Сшиты вместе.

Сажусь поудобнее на край сусека и пугливо, по привычке, оглядываюсь на дверь. Нет никого. С гумен доносятся равномерные удары цепов. Перелистываю тетради. Все в них так знакомо! Так давно это было! Вот басня «Две вороны». Одна ворона умная, но бедная, вторая глупая, но богатая. Что бы ни сказала первая ворона, ее не слушают, а скажет вторая – быть по сему. Долго я листал и перечитывал свои творения.

Аккуратно укладываю в сундучок все книги, кроме «Айвенго»: взял ее когда‑то у дяди Семена и до сих пор не вернул. Отнесу ему сейчас, повидаюсь с безногим.

У Семена пятистенная крепкая изба, неплохой двор. Он – мужик трудолюбивый, хозяйственный.

Дверь в сенях закрыта. Кто‑то стучит в мазанке. Он! Крадучись иду вдоль стены и, не доходя до двери мазанки, кричу:

 – С–смирно! Равнение иапра–аво!

Стук замолк. Вхожу и вижу немного испуганное лицо Семена.

 – Здорово, солдат! – беру под козырек.

 – Эка, – говорит он радостно, – я‑то сдуру подумал, – ротный.

Он попытался было двинуться навстречу, но… ноги, ноги! Смутился на момент, а я прохожу и сажусь.

 – Здравствуй теперь!

 – Здравствуй, Петя. Во–от спасибо‑то, навестил. Как это ты надумал?

 – Очень просто. Я тебе долг принес, – и вынимаю книгу. Он смотрит на заглавие, затем на меня.

 – Вон где она пропадала. Я ее давно–о забыл.

 – Читаешь?

 – Глаза плохо видят. Газом чуть тронуло.

 – Что же ты мастеришь? – спрашиваю, хотя вижу, что делает он колодку к граблям.

 – Я вроде саперной команды. Чуть у кого что поломалось, давай починять. Бондарить учусь. Вишь, три бочонка приволокли.

 – Выходит, дело себе нашел?

 –  А как же? Молотильщик из меня не получается, пахарь только за столом, а жить надо.

 – Жить надо, – говорю ему. – Это верно. Протез не заказал? – указываю на ноги.

Он удивленно посмотрел на меня.

 – Куда там, сам смастерю. Вон и липу заготовил.

 – Тяжелые у тебя будут ноги.

 – Я полые сделаю. Высверлю.

Наврали мне, что в семье у Семена рев каждый день. Вот он передо мною. Лицо у него, правда, постаревшее, но с прежней хорошей улыбкой.

 – Стало быть, не унываешь?

Он вздохнул и опустился на толстый пень.

 – Помнишь, у Короленко есть рассказ: безрукий, с одной только ногой, а летать хочет, как птица? А ты что, унывать вздумал? – кивнул он на руку.

 – Очень скучно. Делать не все могу. Сунусь по привычке обеими руками, глядь…

Мы закурили.

 – Где лесу достаешь? – спросил я, кивая на березовые поленья.

 – Тебе что, нужно?

 – Нужно, Семен. Я тоже хочу заняться чем‑нибудь. Книги читать все время – надоест. А лесу нет. Ты же знаешь моего отца. Хорошей веревки в доме не найдешь.

 – Выбирай любое полено…

 – Какие вести от сынка:

 – Опять на Карпаты подались.

 – Зачем они нам?

 – Пес ее знает. Народ мы темный.

Я смеюсь. Семен, как и многие мужики, любит прикидываться темным. Подхожу к нему близко, смотрю в глаза, простые, честные, подернутые слезой, Кладу ему руку на плечо, говорю тихо:

 – Семен, ты старше меня вдвое, но мы с тобой друзья. Много книг прочитали, много говорили. И оба помним, что в нашем селе десять лет назад было.

 – Зуба по сей день нет, – смеется он.

 – Зуба нет, он должен вырасти. Злой будет тот зуб.

Семен уставился на меня внимательно и вздохнул, часто мигая больными глазами.

 – Жаль, Харитона нет. Все бы растолковал.

 – Харитонов теперь много, Семен, только головой надо крутить. Чем мы хуже Харитона?

 – Ну, а что нам теперь делать?

 – Мозги прочищать подходящим людям. За этим к тебе и пришел. Еще подумай, что в нашем селе: самая хорошая земля на отрубах, барскую на участки разрезали. Новый барин сидит, Сабуренков. Гагара совсем стал помещиком. Карп Никитич тоже. Дерииы, Блохины, Павловы – все они разбогатели, нажились га войне. Злой должен зуб у нас вырасти против них. И когда придет время, всадим его, как штык, в самую их жадную глотку. Понял меня?

 – Приходи почаще, – задумчиво проговорил Семен. – А понять тебя… я понял.

Крепко пожав ему руку, вышел. Дома с большим трудом разыскал топор, долото и пилу. Но что это за инструменты? Топор был так туп, что не рубил, а мял дерево. Долото… им только репу долбить. Пила – того хуже.

Захватив топор и долото, я направился в кузницу, чтобы произвести этим столетним инструментам основательный ремонт. Но, не доходя до избы кузнеца, услышал крики и плач. Возле избы собрались люди.

 – Саньку убили, – подошел ко мне Илюшка. – Письмо товарищ прислал.

Санька, сын кузнеца Самохи, учился вместе со мною в школе. Ростом был выше меня на голову. Ученье давалось ему плохо, писал аршинными буквами, и буквы у него походили на гвозди. То и дело ломал перья и карандаши. Но кузнец из него вышел бы хороший. Весной его женили, а осенью взяли.

По улице широкой походкой шел старик Гагара. В плечах могуч, седая борода во всю грудь.

 – Саваоф! – шепчу Илюшке.

Мы поклонились старику, он в ответ так небрежно кивнул, будто комара согнал со лба.

 – Х–хапуга, – прошипел Илюшка. – Весь луг у общества отхватил. Скот пасти негде. Вот бы в кого пустил я всю обойму!

 – Молодец, Илюшка! – хлопнул я друга по плечу. – У тебя… тоже есть голова.

 – Чего? – не понял он.

4

Дня три назад пришел со станции Филя Долгий. На фронте он оставил глаз. Носит черную повязку. Долгий – это прозвище. Про таких говорят: «Рос, рос, да книзу погнулся». Он был немного сутул, ходил медленно, будто подкрадывался. Характер у него вспыльчивый, в драках считался по силе вторым после коренастого Пепки.

Весной, на свадьбе у кузнеца Саньки, Филя был шафером, а на третий день сам решил послать сватать к Гагариным Катьку, племянницу старосты Николая. Дело наладилось, сосватались, готовились к «запою», но в середине мая Филю, а с ним еще человек пятнадцать призвали на службу. Война расстроила свадьбу.

Я решил навестить Филю. Зашел к Илюшке. Тот сидел в сенях и чинил башмаки.

 – Вот ты и сапожник. Кому? – киваю на разлапистый башмак.

Илюшка повертел башмак и, лукаво подмигнув, ответил:

 – Ей!

 – К свадьбе?

 – В таких‑то? – даже обиделся он. – Нет, для работы. К свадьбе со скрипом сошью.

 – Илья, Филя заявился, слышал?

 – Не к нему ли ты так вырядился?

 – Брось башмак, пойдем.

Илюшка собрал немудрящий инструмент, снял фартук, вымыл руки и тоже прифрантился. Как же, идти нам через две улицы, а на одной из них живет его Козуля.

 – С Ванькой как? – спросил он, когда мы вышли.

 – Плохо его дело. В больницу надо.

Все эти дни на улицах почти никого. Народ на токах, молотят, возят снопы с полей.

 – Может, и Филя уже молотит? – сказал я.

 – Что же не молотить, глаз не рука, пустяк.

Дом Фили с небольшим палисадником. Возле крыльца нас встретила собака и залилась, как чумовая. Мы вошли в просторную избу, опешили. Что за базар! На полу, на лавках, на столе – всюду стружки, щепки, тесины, инструменты, бумага и… множество икон. Стояли иконы на скамейках, лежали ничком па полу, некоторые чуть видны из‑под стружек, а среди всего этого сам Филя. Он стоял к нам спиной и, нагнувшись, усердно строгал коротенькую доску.

 – Бог помочь, Филипп Егорыч! – громко окликнул я.

 – Ага, – обернулся он к нам, – спасибо. Проходите, садитесь.

 – Куда садиться‑то? Святые все места заняли.

 – Мы их отстраним, – и Филя начал убирать иконы со скамейки. Он был явно смущен нашим приходом, а больше всего, вероятно, тем, что застали его за такой работой.

 – Починкой занялся? – спросил я его, усаживаясь возле Серафима Саровского.

 – Да, святых в порядок привожу.. Но это Я так, на первых порах. Мухи их здорово засидели. Стекла‑то отец вынул, в окна вставил, а мухи и набросились. И чего они съедобного нашли в угодниках, диву даюсь. Вон, полюбуйся, как разделали богородицу: ни лица, ни риз.

 – Это какая из богородиц? – спросил я Филю.

 – Кажись, троеручица, – ответил он.

 – Ишь, троеручица, – позавидовал я. – Одну бы руку не мешало мне взять. Как раз было бы у нас с ней по паре.

Илюшка разглядывал почти доделанный иконостас.

Большая доска узорчато выпилена, посредине очень ловко просверлены отверстия.

 – Вчистую? – спросил Илюшка, кивнув на черную повязку, перехватившую правый глаз Фили.

 – Теперь не повоюешь.

 – Какая война, – согласился Илья, – жениться – это да!

Мы рассмеялись: вот утешил! Но Илюшка продолжал, все более горячась. Мне не впервой слышать от него такое, но Филя насторожился. Видимо, он не успел еще подумать об этом, и хромой Илья напомнил сейчас, что и у него, у Фили, когда‑то была засватана невеста. Молча начал убирать Филя святых, а Илюшка – откуда только слова брал? – все разжигал женитьбой. И как заманчиво рисовал семейную жизнь, как по–особенному ласково произносил, воспроизводя голоса молодаек: Филя, Петя, Илюша!..

Я не удержался от хохота, сначала смеялся и Филя, но когда Илюшка начал изображать, как мы будем звать жен, и особенно, когда произнес: «Катя, сходи за водой!» – Филя вздрогнул.

 – Что‑нибудь слышал о ней? – взволнованно спросил он.

 – Про то и толкую, Филя, – сказал Илья. – Болтают, за Павлова Ванюшку сватать ее хотят. Ты вот воевал, а он дома сидел. Теперь метит отхватить девку прямо у тебя из‑под носа. Не обидно?

Я толкаю Илюшку ногой, чтобы замолчал, дурак, а сам говорю Филе:

 – Не слушай его. У Ильи только одна женитьба на уме. Помешался, хромой черт. Ваши на току?

 – Молотят. И я пошел бы молотить, да боюсь, с непривычки или глаз кому вышибу, или сам последнего лишусь. Работать могу. Вот тебе… плоховато, – кивнул он мне на руку.

 – Ничего, приспособлюсь. Ну, Филя, чини святых, а я пойду грабли делать. Илюха, иди невесте башмаки тачать.

Мы вышли.

Странное чувство охватило меня. Вот пришел еще Филя, придут другие раненые: мне бы надо печалиться, а я радуюсь. Радуюсь, что не один я такой, что есть товарищи. До войны, если в селе был хромой или безрукий, все его жалели, у всех он был, что называется, на виду. Не то теперь. Народ уже привык к таким. Остается только приспособиться к жизни, что‑то делать. Но что? Опять стадо пойду пасти. А Настя? Я еще не видел ее и не хочу, чтобы она меня видела. Всюду, – где только меня не носило за эти годы! – неотступно она была в моих мыслях. И хотя письма ее были скупые, но в каждом слове, перечитывая, я находил иной смысл. Вот ее загадочные слова в одном из писем: «Будешь жив, приедешь, увидим». Но как теперь‑то, когда знает, что я ранен? Потому и избегаю видеть ее.

Пусто в избе. Тьма мух. Поскорее отсюда, в мазанку. И вновь тоска. Взял полено, начал тесать, но топор туп. Разве на ток пойти? Вот переулок, наш амбар. В нем заветный сундучок с книгами. Открываю его. Сверху «Сон Макара», моя любимая книга. Беру ее, листаю. Последняя страница, последние строки о бедном Макаре, о его речи на суде перед богом Тойоном: «Разве он, бог, не видит, что и он, Макар, родился, как другие, с ясными, открытыми очами, в которых отражались земля и небо, и с чистым сердцем, готовым раскрыться на все прекрасное в мире?.. Как мог он до сих пор выносить это ужасное бремя? Он нес его потому, что впереди все еще маячила – звездочкой в тумане – надежда».

Мне жалко Макара. Как он похож на моего отца!

А не похож ли и я сам на Макара? И если бы мне пришлось стоять на суде перед Тойоном, тоже много и гневно сказал бы я ему. Разве не родился я с открытыми очами, с чистым сердцем? Зачем же нужда с малых лет погнала меня пасти стадо, а в зимние вьюги – странствовать по чужим селам за куском хлеба, затем бросила в город, в трактир, в этот чад и смрад? Мало этого, в солдаты еще погнала воевать, неизвестно за что, и вот… без руки домой. Хоть бы маленький луч света посветил мне, хоть на миг! Других я успокаиваю, утешаю, а кто успокоит меня? Раньше хоть мечтал о земле, а теперь зачем она мне?

5

Мать сшила мне холщовую перчатку на левую руку, я надел ее, покрепче завязал и вместе с братом Васькой отправился в поле за снопами.

Пузатая Карюха шагала лениво, хотя брат старательно нахлестывал ее вожжами. Ветхая, допотопная телега кренилась на поворотах, колесо терлось о наклестки. В нешинованных, с изношенными ободьями колесах спицы ходили в гнездах, готовые выскочить. Вся гнилая сбруя на лошади перевязана веревочками. Стыдно ехать на такой лошади, в убогой упряжке. А как мы повезем снопы? Брат за эти годы вырос, ему уже было восемнадцать. Лицом и характером он в отца. Руки толстые, здоровые. Вся повадка, движения, как у отца, вялые, и все, за что он принимался, как‑то неумело делал. Но брат был силен, куда сильнее, чем я. Думаю: «Лошадь не довезет, брат впряжется».

 – Вася, скоро и тебя в солдаты, – говорю ему.

 – Что ж, погонят, пойду.

Он, смирнота, совсем не представлял, что такое война: даже на картинках ее не видел. Парень полуграмотный, не окончил и сельской школы.

Овсяное поле, куда мы ехали, принадлежало помещику Сабуренкову, купившему его несколько лет тому назад у нашей барыни. Я видел этого помещика.

По внешности его не отличить от богатого мужика. У него не одно это имение, а несколько, и, не в пример барыне, он всюду бывает, говорит с мужиками, ладит с ними. А мужики наши раскололись. Почти половина стала отрубниками, землю им выделили к одному месту. Часть отрубников переселилась, жила в своих хуторах, но большинство держалось еще в селе. Общинники попрежнему делили землю каждый год. Богачи к своим отрубам прикупали еще участки от банка. Гагара поступил хитрее всех. К своей надельной и купленной навечно у мужиков земле он через банк прикупил еще четыре участка – по участку на сына, и всю эту землю, десятин семьдесят, начиная от гумен, захватил себе. Весь выгон попал в его землю, так что стадо пасти совсем уже негде.

Мы едем, нам то и дело попадаются низенькие, с выжженным гербом столбы отрубников. Земля изрезана вкось и вкривь. Раньше общественное поле было разделено на три части – ржаное, яровое и пар; теперь каждый участок пестрел тремя цветами: десятины две ржи, столько же ярового и такой же кусок черного пара. Скоту ни пройти, ни проехать. Полевая дорога с большими объездами. Отрубники не пускают ездить по своей земле.

Мы проезжаем мимо лошадиного кладбища. Столб, с четырех сторон канава. Видны свежие кости лошади, высокая трава. Вспомнилось, что тут же где‑то лежат кости пристава, которого наши мужики убили в шестом году.

 – Погоняй, Вася! – прервал я свои думы. – За день надо разочка три обернуть.

 – Обернем, – ответил брат тем же беспечным голосом, каким всегда говорил и отец. – Солнышко во–он где!

Чего уж «вон где». Солнце припекало, и проворные люди успели по два раза съездить.

 – Держись! – вдруг крикнул Васька.

Я схватился за наклестку. Сначала телега съехала в мою сторону, затем в Васькину. С крутой межи мы свернули на свой испольный загон. Я спрыгнул и пошел за телегой. Под ногами шуршало жнивье. Из тысячи загонов узнаю я косьбу отца. Подрядья высокие, неровные. Кладка снопов в обносах тоже отцовская. Кладет широко. Васька въехал между крестцов, отвязал у лошади повод, чересседельник, бросил под морду ей сноп, а я одной рукой стащил гнет, развязал канат. Сухие снопы овса шумят в руках. Беру снопы обеими руками. Перчатка пригодилась. Вообще‑то я поехал в поле на пробу: могу ли снопы возить? Ничего, вот накладываю. Скоро, уложив первый ряд, забираюсь на телегу, Васька подавалками бросает мне снопы. Я ловлю их тоже обеими руками.

Васька бросает снопы ловко, плашмя. Сам нет–нет а посмотрит на меня, как бы опасаясь, справлюсь ли.

 – Давай–давай! – кричу ему.

Воз снопов на телеге растет. Смотрю, как бы на один бок не наложить, – свалим по дороге.

 – Немножко перевес на ту сторону, – отошел Васька.

 – Вижу, – говорю ему, – выправлю.

На соседний загон свернула подвода. Там были парнишка и девка. Это первые люди, которые видят, как я работаю, вернувшись домой. Девка посматривает в нашу сторону. Наверное, она догадалась, с кем Васька накладывает снопы. Но я не знаю, чей это загон, а спросить брата неловко. Что ж, надо стараться. Ведь эта девка может рассказать Насте о том, как я работаю. Стоя наверху, строго оглядываю почти готовый воз снопов. Как будто ничего, кладу ровно. Лишь бы лошадь не подвернула. Но она ест овсяный сноп и стоит спокойно. Наложили еще два крестца. Воз высок. Боюсь за телегу и за лошадь. Сдернет ли с загона? А там – межа крутая. Накладываю в средину последний ряд, и Васька подает тяжелый гнет. Телега качается. Взглянул – девка стоит, смотрит. Заметив, что и я смотрю, вновь начинает подавать снопы.

Наконец‑то я втащил гнет. Васька зацепил за него передовку, бросает мне канат и тянет. Слезаю с воза. Девка снова глядит в мою сторону.

 – Васька, выбирай канат, я буду тянуть.

Подсунув левую руку по локоть за струну каната и взяв правой, я так дернул, что весь воз затрясся.

 – Ого! – воскликнул Васька, – ты, как тятька.

 – Еще бы, – обрадовался я. – Силенки хватит.

Снопы утянули, Васька замотал канат, укрепил, и воз готов. Пока брат подвязывал чересседельник и повод, я из‑за угла воза присматриваюсь, чья же это там девка. Они тоже утягивают. За конец каната держится парень, а девка сильно тянет, вся выгибается, платок с ее головы съехал, открыв черные волосы, заплетенные в косу.

 – Вася, – тихо позвал я брата; кивнув на соседний загон, шепотом спросил: – Чья там девка?

Васька сузил глаза на меня и хитро ухмыльнулся:

 – Чья–чья, твоя… Настя.

Ноги подкосились. Поскорее за телегу. Даже не спросил Ваську, почему это она «моя». А Васька, не обращая на меня внимания, уже взял вожжи, поплевал на руки, тронул Карюху. Вместо того чтобы дернуть прямо, Карюха взяла вбок, и телега срезу накренилась в мою сторону.

 – Н–но, че–орт! – ругался Васька. – Вот я тебе подурю, – и хлещет лошадь.

Карюха, как все старые, слабосильные лошади, низко нагнув голову, вдруг рванула, промчалась шагов десять и внезапно стала, отдуваясь.

 – Н–но, сатан–на! – злобно шепчет Васька и снова бьет лошадь. Опять она, сбочившись, прыгнула, просеменила несколько шагов и снова остановилась.

А с того загона сильная лошадь ровно вывозит телегу с кладью на межу. Лошадью правит братишка, а Настя идет сбоку, с той стороны воза. Она не видела, как мы выезжали. Это хорошо! Вот как‑нибудь межу нам одолеть. Крутая она, воз опрокинешь. Стыда не оберешься. Придется подсоблять лошади.

Васька решился взять это расстояние сразу и выехать на межу. Он дернул лошадь, крепко ударил ее _хвожжами. Карюха, совсем опустив голову до земли, рывком допрыгала до межи и вновь хотела остановиться. Не тут‑то было! Васька так хлестнул ее вовремя, что она, не останавливаясь, собрав последние силы, почти вползла на крутую межу, а я, забыв – смотрят на нас или нет, начал подпихивать сзади. Затрещала и накренилась наша телега, но все же выехали на межу. Колеса с хрустом и грозным треском провалились в колею. Испуганно оглядываю лошадь, сбрую, телегу – все в целости.

 – Садись, – предлагает Васька.

 – Спасибо! Лучше пешком.

Брат, привязав вожжи за передок телеги, идет сбоку, покрикивая на лошадь. А я, уже опомнившись, нет–нет да и взгляну украдкой. В одно и то же время мне хочется, чтобы передняя подвода уехала от нас подальше, и догнать их, увидеть Настю, – и лучше не видеть.

Так мы проехали с полдороги, почти не отставая. Васька, тихо усмехаясь, посматривал то на меня, то на переднюю подводу. Наконец не утерпел:

 – Чего ты не подойдешь к ней?

 – Зачем?

 – Как зачем? Два года не виделись!

 – И не надо.

 – Иди поговори. Небось и ей охота повидаться. Самой‑то вроде неловко подходить.

Ого, брат‑то мой не такой тюфяк, как я думал.

Подъезжаем к крутому косогору, – поворот с межи на дорогу. На земле – измятая солома, рассыпанный овес: на этом косогоре, который давным–давно надо бы мужикам срыть, опрокидывалась не одна телега. Передняя подвода подъехала к нему. Настя взяла подавалки, зашла с того бока, на который сваливались телеги. Братишка что‑то крикнул ей. Лошадь повернула, телега накренилась, брат быстро пересел на правую сторону, свесив ноги. Настя сильно уперлась подавалками в снопы… Ничего, проехали. Теперь очередь за нами.

Крикнув на лошадь, мы уперлись в снопы. Не знаю, что произошло: лошадь ли свернула слишком круто или телега такая разболтанная, но воз бесшумно начал падать прямо на нас. Мы отскочили, гнет взлетел вверх, и снопы кучей повалились на землю. Со злобы и стыда мне хотелось ругать брата, себя и лошадь, эту старую клячу.

На телеге осталось всего ряда два снопов.

 – Выводи на дорогу! – шепнул я Ваське. – Снопы будем подтаскивать.

 – Эх ты! – воскликнул Васька, – передовка‑то лопнула…

 – Еще не было греха! Что ж теперь делать?

Забыл и про Настю. До нее ли! Будут ехать люди, засмеют. Пока я отводил лошадь к дороге от проклятого косогора, пока брат поднимал гнет, распутывал канат, я совсем не заметил, что передняя подвода остановилась и почти рядом со мной – Настя.

 – Свалили? – было первое ее слово.

Я вздрогнул от ее голоса. Такой знакомый.

 – Здравствуй, Настя. Как видишь!

 – Я вчера тоже. Вон наш овес‑то, обмолотили.

 – И вы? – почти радостно спросил я.

 – А тебе диво?

 – Нет, я думал, что дураки‑то одни мы…

Настя рассмеялась.

 – Есть и дуры, вроде меня. Ну, давайте подсоблю.

 – Что ты, что ты, – совсем сконфузился я. – Мы сами навьем.

 – Э, у вас и передовка лопнула! – увидела она.

 – Лопнула. Она плохая была.

 – Видать, ты постарался. Ишь, как утягивал.

 – А ты видела?

 – И ты видел, как я поглядывала. Ой, какой хитрый стал!

И она хорошо, лукаво мне подмигнула. Забыв про снопы, я рассматривал ее. Выросла она, окрепла, и не девчонка Настя передо мной, а уже взрослая, полная молодайка. Ведь ей почти столько же лет, сколько и мне. Вместе в школу ходили, вместе играли когда‑то.

Васька деловито принял ее услуги. Он забрался на телегу и притворно сердито крикнул:

 – Сноха, подавай снопы!

Хоть бы бровью повела. Ловко, сразу по два снопа, бросала она Ваське подавалками. А я стоял и любовался ею.

 – Делай из вожжей передовку! – крикнула она мне, но тут же спохватилась. – Тебе ведь нельзя.

Наложили они так быстро, будто на пожар торопились. Настя отвязала наши вожжи, сделала из них передовку, подала гнет Ваське.

 – Дайте я вам помогу, – хотел я вцепиться в канат.

 – Ну тебя! Одну передовку порвал, теперь хочешь вожжи, – и Настя слегка оттолкнула меня.

Лошадь тронула. Некоторое время шли мы с Настей позади воза молча. Надо бы поговорить! О самом главном. Но вместо этого я спрашиваю:

 – Много вам еще возить?

 – Разов пять съездим – и все.

 – Просо не косили?

 – Отец начал.

И весь разговор – вокруг уборки, поля, тока. А хотелось спросить ее, почему она на письма отвечала редко, упрекнуть, что в лазарет всего два письма прислала. Хотелось сказать, что люблю ее еще больше, и узнать, услышать – любит ли она меня… А я все об овсе, просе, молотьбе…

Только когда она направилась к своей телеге, я, не помня себя, крикнул:

 – Настя, подожди, что скажу…

Она махнула рукой, ответила:

 – После, после.

И побежала к своей подводе.

А я шел и все думал, что же «после»? Догадалась ли она, о чем хотел я сказать ей, или просто торопилась? Навстречу ехали порожняком. Мало ли что могут подумать люди, увидев нас вместе…