Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

Возле краев на воде недвижимо и плотно лежат листья. Изредка садятся на них какие‑то желтые мухи. Две стрекозы блестят зелеными крыльями. На длинных ногах, как по земле, бегает по воде стая комаров. Вдруг мы вздрогнули. Под нами что‑то шлепнулось в воду.

 – Кто? – побледнел Павлушка.

 – Лягушка, черт! – крикнул Степка. – Здоровая!

Верно, лягушка. Мы видим, как она плывет, растянув вилкой задние ноги. И мы, оправившись от испуга, обрадовались. Оказывается, это таинственное озеро Чанго не мертвое. Может быть, тут и рыба есть? Мы осмелели. А Степка осмотрелся и, найдя подходящее место, спустился к воде на выступ. Он пристально начал смотреть в воду. За ним спустились и мы.

 – Глядите – жуки! – указал Степка.

Приглядевшись, мы увидели плавающих в воде жуков. Они были шустрые, темнозеленые и шныряли взад–виеред, вверх и вниз. Они, видимо, охотились на кого‑то. Некоторые из них плавали или боком, или вверх брюхом.

 – Сейчас поймаю, – сказал Степка и хотел было сунуть руку в воду.

 – Не надо! – крикнул я. – Укусит!

Степка отдернул руку.

 – Отойди, а то сорвется обрыв, и мы ухнем.

 – Я плавать умею, – сказал Степка.

 – Тут тебе духу не хватит плавать.

 – Мне? – вдруг вскипел он. – Мне не хватит? Эх, вы, трусы!

Мы не обиделись. Правда, мы побоялись бы плавать в этом озере.

 – Глядите, – скинул он рубашку и начал снимать портки. – Глядите только: тут не больше сажени глубины. Вода теплая, пощупайте.

Мы и щупать побоялись. Мы смотрели на Степку, как на пропащего уже человека. Надо бы остановить его, но ведь он еще больше рассердится. Может, сам одумается. Но он уже голый. Подумав что‑то, перекрестился и шлепнулся в воду. Мы вскрикнули. Погиб товарищ! Что теперь скажем дяде Тимофею? Степка быстро отплыл на середину и крикнул:

 – Опускаюсь!

Языки присохли у нас. Ну, теперь‑то ему конец. Долго его не было. Но вот показалась макушка, лицо, вот он, взмахнув руками, плывет к нам. Мы не смеем его спросить – достал ли дно? Подплыл, ухватился левой рукой за корень, поднял правую. В руке грязь.

 – Достал?

 – Ага!

 – Глубоко?

 – Не больше сажени.

Мы переглянулись. Вот тебе и полверсты.

 – Давай купаться, – вдруг решился я.

 – Давай, – согласился Павлушка.

Плавали и ныряли мы не хуже Степки. Скоро мы втроем измеряли глубину, доставая ногой, а то и рукой ил со дна. У самого обрыва было самое глубокое место, но и там достали дно.

 – Полеземте в пещеру, – предложил Степка.

 – Ты лезь сперва.

Он подплыл к дыре, посмотрел туда. Подплыли и мы и, держась за корни, тоже посмотрели. Пещера таинственнее, чем само озеро. В ней темным–темно.

 – Лишь бы дух не спертый, а то скрозь проплыву, – сказал Степка.

 – Утонешь.

 – Я утону? – опять вскинулся он и нырнул в пещеру. Только ноги его мелькнули.

 – Степка, назад! – крикнул Павлушка.

 – Ого–го–о-о! – раздалось из пещеры.

Там он был в три раза дольше, чем под водой. Когда выплыл, тяжело дышал.

 – Ну, как?

 – Ох, ребята!

 – До конца проплыл?

 – Не–ет, до конца далеко. Грудь спирает. Чуть голова не закружилась.

 – Давайте вылезать, – сказал Павлушка. – Ну ее! Хватит!

После обследования озеро все равно нас не разочаровало. Правда, глубина в нем не в полверсты, а всего в сажень, зато пещера осталась пещерой. Там попрежнему оставили мы и Лейхтвейса, и гиппопотама, и разных зверей. А по ночам в ней, конечно, орудовал водяной. Степка тоже был с нами согласен.

 – Эх, Данилки нет! – сказал я. – Он бы в этой дыре клад стал искать.

Мы уселись на берегу.

 – А хотите, я про Данилку басню вам прочитаю?

 – Давай!

Я вынул тетрадь и, прежде чем приступить к чтению, рассказал, как Данилка совсем помешался на кладах, по целым дням ходит по полю и во все дырки сует палку.

 – Только никому не говорите об этом, – попросил я и начал:

ПРО ДАНИЛКИН КЛАД

 
Расскажу я вам, ребята,
Быль простую, без затей,
От нее не будет вредно.
 
 
Жил на свете парень бедно,
Пас он стадо, хлопал плетью,
Дом у них с худой поветью.
Но прослышал парень сей,
Будто в горе пастуху, —
Верьте этому, не верьте, —
Наболтают чепуху, —
Помогают шибко черти!
Стоит к ним лишь обратиться,
Две недели не молиться.
 
 
Расскажу вам все, как было
С парнем. Звать его Данила,
Он решился – пусть что будет!
Только клад себе добудет,
Из земли достанет скоро.
 
 
Ходит по полю, как ворон.
Во все норы глазом зрит.
Ночью думает – не спит,
Хлеб не ест, воды не пьет,
И все время напролет
Думой тяжкой удручен.
Клад старинный ищет он.
Наконец на след напал:
Норку зверя увидал.
 
 
День копал, второй копал...
Семь дубинок поломал,
Нету клада – вот-те на!
Видно, держит сатана!
 
 
Пропадать, так пропадать!
И опять он стал копать.
Тут зверек не вынес муки,
Вылез – нет на нем лица.
«Чтоб отсохли твои руки!
Вот не ждал я подлеца!
 
 
Прочь отсюда, тпрусь–тырря!
Не копайся тут ты зря.
Не подпасок ты, а слякоть!»
И впился зубами в лапоть.
 
 
Наш Данилка заорал:
«Черт напал!
Спасите, братцы!
Черт со мною начал драться
Знаю я его повадки!..»
И пустился без оглядки.
 
 
Так скажу я вам, ребятки:
В голове коль нету лада,
Не ищите в поле клада.
 

Когда я кончил читать, Степка привскочил. У него глаза горели.

 – Это ты сам составил?

 – Сам.

 – О–о-о! – взвыл он. – Вот это… Дуракам какая наука! В голове коль нету лада, не копайте клада! О–о-о!

Я был рад, что угодил ему. В моей басне он, видно, нашел «что к чему».

Павлушка сказал просто:

 – Складно. У меня хуже выходит.

А я, польщенный, чувствовал себя неловко.

Бросив прощальный взгляд на Чанго, мы отправились в обратный путь.

Народ ушел на сенокос. Пошли и мы туда. До вечера то возили копны, то сгребали сено.

Несколько стогов уже высились, как курганы. Поверх них лежали связанные на макушке молодые березки, – чтобы ветер не сбил сено.

После ужина бабы, девки и мы с матерью ушли ломать веники. Ломали торопливо и молча. Веники клали, не связывая, в огромный мешок, который нынче же надо будет отправить домой. Домой поеду я, Степка и жена Орефия.

Навалив огромный воз мешков с вениками, связки цепельников, грабельников, больших и малых вил, мы запрягли двух лошадей и тронулись рысью, прислушиваясь – нет ли погони.

В селе мы развезли мешки по домам. Свалил и я свой мешок и пачку цепельников.

Дома мои братья спали. Захар, который и печь топил, и корову доил, спал с Васькой и Николькой перед избой. Сестренка в избе. Я отнес все в мазанку и тоже лег спать.

В мазанке приятно запахло дубовым и березовым листом.

Стоял палящий зной. На вытолоченной степи совсем взять нечего. Коровы сбавили молока. Бабы ругали дядю Федора. Начали выгонять стадо почти с полуночи, но это не помогало. Переговорив со старостой и мужиками, дядя Федор решил запускать стадо «самовольно» на скошенную барскую степь. Там остались клочья сена, а возле кустов – и трава. Пасли украдкой, прислушиваясь – не едут ли объездчики.

Подошла «бзырка». Самое проклятое время для пастухов. Бзырку вызывают овода. Достаточно какой‑либо корове, особенно молодой, услышать жужжание овода, как она вздрагивает, испуганно оглядывается, выпучивает глаза, задирает хвост трубой и мчится без оглядки, куда ноги понесут. Глядя на нее, вторая, третья, вот уже десяток задрали хвосты, вот и почти все стадо. Нет тогда на них удержу, несутся быстрее лошадей, и все в разные стороны. Мы бегаем, кричим, хлопаем плетьми. Ничто не помогает. Коровы, как бешеные. Немало убегает домой, некоторые – в лес, в поле, но больше на стойло. Там по шею уходят в мутную воду, чутко прислушиваются – не жужжит ли возле проклятый овод.

Однажды все стадо убежало в барский лес. Едва–едва удалось собрать коров. На второй день в степь прискакал объездчик и накричал на дядю Федора. Пригрозил угнать коров, а пастухов оштрафовать.

Дядя Федор тоже ругался. Он советовал объездчику самому попробовать удержать коров в такое время.

 – Я тебя знаю! – кричал объездчик. – Ты шустер на язык. Гляди, эта штука, – поднял он нагайку, – походит по твоей спине!

 – Ах, ты сопливый черт, – рассердился дядя Федор, – доживи‑ка до моих лет да тогда и грози! Ишь, барский барбос!

Погрозившись еще, объездчик ускакал. Старик расстроился, весь день ругался и ударил Данилку плетью за то, что тот, копая новый клад, прозевал двух коров, и они удрали домой.

С вами пропадешь! – закричал он. – Один дурак все поля изрыл, другой – в книжках торчит, третий… – Про Ваньку ничего не сказал.

Вечером старик ходил к старосте, советовался, как дальше быть.

 – А ты паси, не бойся, – сказал ему староста.

 – Скот загонят, кто отвечать будет?

 – Не загонят. Пусть попробуют, мы им тогда…

Невзирая на угрозы объездчика, мы начали пасти на опушке леса. Коровы не бегали от оводов, ходили спокойно, пощипывая лесную и луговую траву. Было хорошо и нам.

 – Эх, если отойдет нам этот лес… – вздохнул Ванька. – Жизнь!

 – Раз на то пошло, знамо отойдет, – сказал я. – ¹Ты гляди, какие бунты в селах идут.

 – И пожары, – добавил Ванька.

Про пожары он сказал не зря. Каждую ночь то в одной, то в другой стороне полыхают зарева. Вчера после ужина мы играли с девками возле Гагариной мельницы. Вдруг Степка крикнул:

 – Ребя, гляди!

За кокшайской горой сначала медленно, будто месяц всходил, затем все ярче выступало зарево. Вот уже осветило оно гору, небо над ней стало кровавое, где‑то глухо ударили в набат. Не успело угаснуть это зарево, как вспыхнуло новое, левее. Оно взметнулось сразу, над ним мы увидели небольшую тучку.

 – Полыхает! – произнес кто‑то.

Прижавшись к мельнице, мы чуть дышали. Нас объял смешанный с радостью страх. Мы говорили шепотом. Каждый ждал: вот–вот появится такое же зарево над имением нашей барыни, над имением Шторха, Владыкина, Климова.

 – Третье! – воскликнул Костя.

Новое зарево повисло в воздухе в противоположной стороне, верст за пятнадцать. Стали прикидывать, что горит – село Неждаевка или хутор?

 – Неждаевка левее.

 – Может, Корчагине?

 – То – совсем в стороне. Беспременно хутор.

Мужики, бабы и ребятишки спали теперь на улице не раздеваясь. Сундуки и остальное добро снесли – кто в погреба, кто в амбары. Возле каждой избы стояли кадки с водой.

 – Упаси бог, грешина случится, – говорила мать, – так все добро и погорит.

Какое уж «добро» могло у нас погореть, не знаю, но пожара мать боялась больше, чем соседские бабы. У тех, верно, хоть что‑нибудь имелось в сундуках, а у нашей матери и сундук‑то худой, лубочный, а в нем всего два холста да домашняя тканина на рубашки. Пока в селе был только один пожар. Сгорела изба возле писаря Апостола. Она горела так шустро, что пожарникам и делать уже было нечего. Я заметил, что эти ночные пожары ободряют мужиков, вселяют в них храбрость.

Через день–два уже стало известно, где что сгорело. Горели большие хутора и усадьбы.

Чувство храбрости передалось и дяде Федору, и нам. Не боясь объездчиков, мы решили пасти не только возле леса, но и в лесу.

Мужики двоили пары. Хлеба поспевали раньше срока. В колосьях ссыхалось зерно. Скоро уборка ржи.

Сегодня мы пригнали стадо к лесу с другой стороны. Тут еще не были ни разу. Опушка стояла с нетронутой травой. Несмотря на храбрость, навеянную заревами, все же мы испытывали тревогу. И не только мы, но и коровы как бы тоже знали, что едят чужой корм. Они так воровато хватали траву, так настороженно оглядывались, что, кажется, крикни им: «объездчик!» – и сразу метнутся из леса.

По краю густой дубовый кустарник. Много старых, огромных пней. Возле некоторых дружно выросли молодые дубочки. Такие пни напоминали многодетную семью. Среди молодых дубочков я начал присматривать себе один для «панка», которым зимой буду играть в бабки, второй – для дубинки. Ножик у меня острый. Вырезать дубинку надо с корнем, чтобы была настоящая, а не просто палка. Ствол ее должен быть совершенно прямой, не толстый и не тонкий, и чтобы на нем не было сучьев. Иметь хорошую дубинку – мечта всех подпасков. А найти такой дубочек совсем не легко. Ия – с ножиком в руке – хожу от одной дубовой заросли к другой. У иного дубочка ствол и прямой, да корень в виде лопатки, у другого – корень, как репа, в самый бы раз, но ствол искривлен или короток. Наконец‑то нашел. Дубочек этот рос почти одиноко. Палка совершенно прямая, сучьев мало, да и те небольшие. Когда взрыл землю, увидел, что обушок корешка толстый, и от него в разные стороны, как щупальца, тянулись небольшие корни. Нарочно громко крикнув, чтобы дядя Федор знал, где я нахожусь, я сбросил с себя сумку. Сначала надо очистить корень, чтобы он весь был на виду, потом уж и резать под самый низ. Земля рыхлая, с перегнившим листом, пахло грибами. Острый нож вошел глубоко. До боли в ладони нажимал я, и сине–красное тело корня подавалось быстро. Вот один большой корень перерезан. Я погнул дубочек; натянулся второй корень, срезал и его. Все корни подрезаны, остался самый главный, который врос в землю прямо, как морковь. Я повалил дубочек ногой, прижал его к земле и, забыв все па свете, торопливо принялся резать тугой толстый корень. Нож притупился, надо бы поточить его, но некогда. И только успел вытащить дубочек, который сверху еще не был обрезан, как вправо от меня раздалось хлопанье плети, затем крик.

«Объездчик!» – догадался я, так как мы уговорились без нужды не хлопать в лесу плетьми и не кричать. Бросив дубочек в куст, мельком приметив его, я быстро побежал из леса, по дороге выгоняя коров. Они, как на зло, хватают траву на бегу. Хлещу их кнутом, замахиваюсь дубинкой. За деревьями еще не вижу ни дяди Федора, ни Ваньки, ни Данилки.

Снова крик и подряд три раза хлопанье плетью. Это уже дядя Федор. Наверное, мне. Я кричу, выбегаю на полянку, даю ответный хлопок.

Коровы мечутся между деревьями, кустами, шарахаются в стороны. Я бегаю за ними, не чувствуя ног. Скоро выгнал всех на опушку. Сейчас надо гнать в степь. Вон и дядя Федор с Ванькой, нет только Данилки. Не дожидаясь его, гоним краем леса. Коровы сопят, мычат, они в тревоге. Полагая, что объездчики где‑то сзади нас, мы завернули было стадо за лес, но как раз и нарвались на них. Они мчались навстречу. Их трое: двое в военных мундирах – стражники, один в пиджаке – объездчик. Двое отхватили с краю несколько коров и начали их отгонять. Откуда‑то вынырнул Данилка и принялся отбивать у них коров. Коровы заметались между объездчиками и Данилкой. Данилка чуть не лез под лошадей, хлопал плетью, кричал, ругался. К нему на выручку побежал дядя Федор. Мы с Ванькой начали подгонять коров. Он сзади, я – сбоку, от леса.

Все это делалось молча. Молчали стражники, молчали и мы, кроме Данилки. Было видно, что стражники решили нескольких коров угнать на хутор.

 – Что дерешься, сво–олочь! – вдруг визгливо закричал Данилка, и тогда все – и два стражника, и дядя Федор – истошно закричали, полезли друг на друга. Один из стражников лошадью чуть не задавил Данилку.

Объездчик на гнедой лошади внезапно очутился возле меня. Он словно из куста выскочил. И тоже молча принялся отгонять к стороне двух коров.

 – Зачем? – крикнул я, но он или не слышал, или не обратил на мой крик внимания.

Одна корова убежала, вторую он погнал. Словно поняв, в чем дело, корова метнулась ко мне. Я остановился за высоким кустом дубняка. Объездчик, лавируя между пней и кустов, погнался за коровой. Лошадь взнуздана, пена падает у нее изо рта. На объездчике лихо заломлена фуражка. Он хлещет лошадь нагайкой. Лошадь взвивается на дыбы. По свирепому лицу его нетрудно догадаться, что, попадись я ему, нагайка его обрушится на меня. Я совсем схоронился за куст. Откуда ни возьмись, выскочил Полкан. Он бросился прямо на морду лошади. От испуга лошадь подалась назад, к кусту, где я стоял. Она все пятилась и пятилась, а объездчик перегнулся и все пытался ударить нагайкой собаку. Толстый круп лошади совсем рядом со мной. Слышу запах лошадиного пота. И тут‑то, не отдавая себе отчета, что делаю, я отступил, развернул, как змею, плеть и со всей силой, на какую был способен, со всей злобой, которая горела во мне, взмахнул. Острая, только что навитая волосом плеть со свистом обвила тугой зад лошади.

Злоба сменилась испугом. Я упал за куст. Лошадь, не ожидая такого жгучего удара, сначала взвилась на дыбы, потом ринулась вперед и, не взвидя света, налетела на огромный пень. Через ее голову, взмахнув руками, полетел рыжий объездчик.

«Ба–атюшки, что наделал!» – пронеслось в голове. Собрав последние силенки, я побежал в лес. Оглянувшись, увидел, как лошадь объездчика выскочила из леса и, высоко подняв голову, неслась степью в поле. За ней гнался Полкан. Я бежал лесом. Услышав крик и рев скота, обрадовался.

Чувствуя смертельную изжогу и боль в боку, я шел к стаду. Возле стада было теперь не двое верховых, а человек семь. Полем еще мчалось несколько. У некоторых мелькали в руках очищалки. Это – наши мужики. Они недалеко отсюда двоили пары и, видимо, смекнули, в чем дело. Скоро еще подъехало несколько верховых. Впереди – Тимофей Ворон.

 – Что такое? – крикнул он, въезжая в самую середину.

 – Коров хотели загнать, – ответили ему.

 – Кто?

 – Вот эти…

 – Вы? – обратился он к стражникам. – Чьи такие?

 – Л ты чей? – не сдался плотный стражник с большой бородой.

 – Мы свои, а вы откуда?

 – Кто вам дал право в барском лесу пасти?

 – Народ, мир. Вам какое дело?

 – Штраф по рублю с коровы или…

 – Что еще?

 – Или все стадо угоним.

 – Вот что, люди господские, – сдержанно начал Ворон, – уезжайте подобру–поздорову.

 – Бунтовать хотите?

 – Что мы хотим, вас не спросимся, только уезжайте. А коровы как паслись, так и будут пастись. Барыню не объедят. Мы смахнули ей триста десятин степи, она и спасибо за это не сказала. Не злите мужиков. Время, вишь, не то.

 – За угрозу ответишь.

 – Я не грожу, мир говорит.

 – Староста где?

 – Староста ни при чем. Он тоже служит миру. А лес этот как стоял, так и будет стоять.

 – В лесу запрещается пасти! – крикнул второй стражник. – Л кто самовольничать будет, в три рога согнем.

 – В три рога? – выступил Лазарь, до этого молчавший. – Ах, сволочи! Да вы и так нас согнули. Да мы, если захочем, весь ваш лес к черту вырубим. И сено увезем. Вы что – о трех головах? Шашек, что ль, ваших боимся? Вынуть их не успеете. Только троньте. Вы еще не почуяли нашего народа.

В это время подъехал объездчик. Я так и обмер. У объездчика все лицо в ссадинах, в крови. Он то и дало прикладывал к щеке платок. Я стал за спину дяди Федора. Бородатый спросил объездчика.

 – Что такое с вами?

 – Кто‑то из пастухов лошадь кнутом ударил.

 – Лошадь ударил? Кто ударил лошадь? Где пастухи? – крикнул стражник. – Кто из вас ударил?

Мы молчали. Молчали и мужики. Еле заметно они усмехались. Чтобы не выдать себя, я попросил у Ваньки закурить.

 – А кто ударил моего подпаска? – спросил дядя Федор, указывая на Данилку.

 – Как? – воскликнули мужики. Они еще не знали, что Данилку кто‑то ударил.

 – Иу‑ка, иди сюда! – позвал его Лазарь. – Кто тебя ударил?

 – Вон тот, – указал он на стражника.

 – Какое право ты имеешь бить наших пастухов? Что за жандармы в степь приехали? В городах жандармы и в степях! Братцы! – завопил Лазарь. – Арестуем этих людей за увечье подпаска. Данилка, показывай, где тебя ударили?

Данилка снял рубашку. На спине виднелся красный рубец. Это взорвало Лазаря.

 – Бей их! – и он первый хватил очищалкой бородатого стражника.

Мы отбежали в сторону. Матерная брань, крики, топот лошадей – все вдруг смешалось. Коровы испуганно бросились в лес. Ворон схватил второго стражника, стягивал его с седла. Тот отбивался ножнами, не вынимая сабли, затем попытался было вынуть ее, но полетел вниз головой. Бородатый стражник, отступая, размахивал нагайкой. Кое–кому он раскровянил лицо. Это еще больше придало мужикам ярости. На бородатого наседал Лазарь, лошади их столкнулись, взвились на дыбы. Вот совсем окружили бородатого, и он, видя, что его постигнет такая же участь, как. второго стражника, выхватил шашку. Миг – и опустил бы ее на голову Лазаря, но в это время со свистом пронеслась дубинка и угодила стражнику в руку. Шашка у него выпала, лошадь рванулась в сторону.

 – Ребята, в плети! – крикнул дядя Федор.

Мы только этого и ждали. Крича и ругаясь, принялись хлестать лошадей по ногам, по мордам. Старик, подняв свою дубинку, которой вышиб у стражника шашку, налетел на объездчика. Стражник и объездчик повернули лошадей и помчались. Второго стражника мужики не стали избивать. Ему помогли сесть на лошадь, а вслед крикнули:

 – Дуй отсюда и детям закажи! А приедешь, голову оставишь.

Стадо тронулось в лес. Мужики, все еще ругаясь, отправились в поле. С тревожным чувством шли мы сзади стада.