Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 40 страниц)

 – То‑то и беда, то‑то и ужасть, что у девки! Весь сундук вытряхнули. Все, как есть, все, все. Уж и соседи‑то им: «Э–эх, вы, у кого берете? Девка‑то замуж собралась, кровью–потом заработала, а вы, как волки!» Староста было заступился, а они и на старосту с угрозой. Девка, легла на недошитое одеяло, – хорошее такое, голубое, – и не дает. А материю уже выбросили, и поддевку треплют, и уж, кумушка… Ну, дыханье захватывает глядеть на них! Ревмя ревут! Не знай, какой уж будет конец. Я прямо к тебе. Пойдем, кума, показнимся. Эдак вся Агашкина жизнь загубится. Нешто ее голую возьмут теперь за Илюшку?

Мать торопливо повязывает платок и на ходу мне наказывает:

 – А ты никуда не ходи. Я сейчас приду.

 – Ладно, куда я денусь!

Наверное, мать с кумой Маврой не успели мимо пяти изб пройти, как я уже соскочил с кутника, обулся, оделся, надвинул картуз и – бегом из избы. Вон и подводы на дороге. Возле них толпа. Крик, плач, рев, блеяние, кудахтанье. Но некогда разглядывать, что навалено на телегах. Только подсчитал, что подвод теперь уже восемь. Бегу к избе Клюшкиных, Осматриваюсь – нет ли поблизости матери.

У избы Клюшкиных действительно творилось что‑то страшное. С растрепанными волосами, в разорванной рубахе, с окровавленным лицом, Евсей, человек вообще смирный, сейчас, как безумный, метался между стражниками, размахивая подавалками. Народ стоял поодаль, сдерживаемый конным стражником. Стражник обнажил шашку. Агашкина мать, тоже растрепанная, валялась в ногах у податного и выла. Она хватала инспектора за ноги, ползала за ним и причитала.

 – Грабители! – кричал Евсей. – Уйдите! Зажгу, всех в огонь побросаю. Воры! Шкуру с народа дерете. Мало вас убивают, вешать на осинах надо. Лю–уди! – обратился Евсей к народу. – Чего глядите! Хватайте колья, бейте их, все одно погибать!

Один из стражников ударил Евсея плетью. Он рассек ему рубаху, но Евсей даже не дрогнул. Он словно окаменел.

 – Эй, вы, не бить! – крикнул кто‑то из толпы.

Мать Агашкина все выла и выла, хватая инспектора за ноги. Он, побледневший, отталкивал ее ногой, отступал.

Вдруг в сенях послышался душераздирающий визг. На крыльцо выскочил стражник с голубым одеялом в руках. Лицо у него – в царапинах, в крови. Сзади на него налетела Агашка, охватив его за шею. Стражник запрокинулся, упал, они покатились с крыльца. Недошитое одеяло развернулось, на него упал стражник, на стражника Агашка и, крича, начала его душить. Стражник сбросил Агашку, вскочил, рванул за конец одеяла. Агашка набросилась на одеяло, хотела бежать с ним, но второй стражник схватил ее за ворот. Кофточка разорвалась, и Агашка, вскрикнув, грохнулась, крепко прижав одеяло к почти обнаженной груди. Она не то кричала, не то стонала. Волосы распустились. Это была уже не та Агашка, которую я видел на запое.

 – Оставьте девку! – вступился побледневший староста, стоявший у крыльца. – Это ее приданое.

На его слова не обратили внимания. Два стражника сразу набросились на Агашку, один ухватил ее, другой вырвал одеяло.

Взмахнув руками, Агашка упала, ударившись о порог крыльца головой. Стражник отскочил.

 – Убили, убили! – крикнул Евсей, подбегая к дочери.

Мать тоже бросилась к Агашке. Они понесли ее в семи. Первый стражник бегом отнес одеяло на подводу, сунул его под мешок. Подвода тронулась к следующей избе.

 – Воры! – вдруг раздалось из толпы.

 – Кто крикнул? – сразу подскочил к толпе третий стражник.

 – Грабители! – послышалось с другого конца.

 – А–а, вы так! – и он поехал прямо на народ.

Бабы взвизгнули, подались, другие подняли ругань, Мужики угрюмо молчали. Меня брала злоба. Чего глядеть? Сразу сгрудить и избить, как тогда возле леса. Эх, нет Лазаря с дядей Тимохой! Они–бы им показали! Ведь только начать…

 – Тише на людей! – бросил кто‑то из мужиков. – Ишь, расхрабрились! По две головы, что ль, на вас?

Стражник отъехал и, что есть силы, закричал:

 – Эй, урядник! Переписать всех по фамилиям!

Урядник направился к толпе. Народ, больше всего боявшийся, что запишут фамилии, сначала по одному, затем кучками, стал расходиться. Тут‑то и натолкнулся я на мать. Хотел было спрятаться, но она увидела меня.

 – Ты зачем? Да ты что это, а? Марш домой! Гляди‑ка, кума…

И Мавра с ней рядом.

 – Беги домой! Видишь, переписывают. Плетью, того гляди, отстегают.

Я пошел домой вместе с матерью и толпой баб. Все они наперебой рассказывали друг дружке, не слушая, сколько у кого холстов забрали, кур, овец. Больше всего говорили о Клюшкиных.

 – Как есть, все огребли. Только и уцелело, слышь, одно недошитое платье. У Машеньки–портнихи оно.

 – Вот и корова загудела, и вся работа пропала.

 – Не судьба ей быть за Илюшкой.

 – А чем она виновата? Может, и такую согласятся взять.

 – Не–ет. Теперь жди жениха – или вдовца, или голь–голью.

 – И мы хороши! Взять по кирпичу и запустить в них! Ничего бы не было бабам.

 – Не поглядят, что и бабы… Никак, опять крик?

Приостановились. Из конца улицы, действительно доносился истошный, воющий крик. Некоторые повернули обратно.

 – Не Агашка ли опять?

 – Теперь уж чего ей! Небось лежит замертво.

Опять пошли бабы…

После сбора податей многие, в том числе и Евсей Клюшкин, ездили к податному инспектору выкупать свое добро. Некоторые кое‑что выкупили, но Евсей приехал пустой. Он заметно поседел, ходил к старосте, к Апостолу: составлял какое‑то прошение в город.

Агашка слегла в постель Ее навещал Илюшка, обещался все равно жениться, но уже носились слухи, что свадьбы не будет, что старики не хотят брать Агашку.

Как‑то утром, после завтрака к нам пришла Устюшкина мать, моя нареченная теща, черт ее возьми! Я сидел, читал Толстого «Власть тьмы». Кроме нас с матерью да девчонок, в избе никого не было.

 – Слыхала, сваха, – крестясь на образ, начала Устюшкина мать, – какое дело‑то? Кто бы подумал? Это что же теперь? Как глаза на свет божий показать? Стыдобушка одна…

 – Ты про что?

 – Агашка‑то ведь брюхата!

 – Ори! – вытаращила мать глаза и села с испугу.

 – Истинный господь!

 – Да кто сказал?

 – Сам Илюха. Он так и эдак – все равно хотел на ней жениться, а старики супротив. Он им и говорит: «А я тайком». А старик взял чересседельник и давай его! Кричит: «Души тебя лишу, как собаку выгоню!» На Илюшку‑то ведь душа земли куплена.

Видит парень – дело его расклеивается, а шибко втюрился в девку, и уж, не знай, соврал, не знай, взаправду, а слышь «Она брюхата от меня». И–и-и, что бы–ло, что было, сва–ахынька! Избил старик парня дочерна.

Мать моя от такой новости совсем рот раскрыла. Как так, девка, и вдруг брюхата? Что теперь с ней будет? Кто ее замуж возьмет?

 – То‑то она и бросалась на стражников, – вспомнила мать. – А может, Илюшка и схвастал? Может, он попугать стариков захотел?

 – «Попугать»! Такими делами разь пугают! Теперьче все село знает.

 – Мало горя – пришло другое, – ответила мать.

Они замолчали, а у меня перед глазами буквы слились. Нет, я не верил, не верил этой противной бабе. Не мог Илюха такое сказать про Агашку, про нее, чистую, хорошую.

Соседка вздохнула, посмотрела на меня и самодовольно проговорила:

 – Не дай бог так с моей Устюшкой… чтобы ей до срока. Космы выдеру…

Снова уткнулся я в книжку и теперь уже совсем ничего не вижу. «Черт бы побрал тебя с твоей Устюшкой. Кому она нужна!» Словно прочитав мои мысли, соседка подходит ко мне, садится рядом и заглядывает в книгу.

 – Про чего это ты читаешь? – ласковым до тошноты голосом спрашивает она.

 – Про чего? – сдерживая злобу, переспрашиваю. – А вот, как одна девка прижила от хозяйского работника ребенка, а работник взял да этого ребенка и убил.

 – Ой! – отшатнулась она от меня. – Ах, окаянна его сила, ах, он нехристь такой! Да что он, бога не побоялся?

 – Побоялся – не побоялся, а сразу убил насмерть! – припугнул я нареченную тещу.

 – О–о! – совсем взвыла она. – Кормильцы, да где это, в каком селе?

 – Не сказано.

 – В арестански роты изверга! _ .

Я еле удержался от смеха. Нет, не будет она теперь лезть ко мне со своей Устюшкой.

Когда снова углубился в чтение, вдруг увидел, что на книжку мне что‑то положили.

 – На‑ка, зятек, – услышал я противный ее голос.

Передо мной лежал большой кусок пирога с кашей. Это самый мой любимый пирог. Но я даже не взглянул на него.

 – А ты съешь, пока никого нет, – посоветовала она. – Устюшка тоже такие пироги любит. Она и шепнула мне: «Мамка, отнесла бы хворому‑то вот этот кусочек». Сама и отрезала.

Мать знала, что мне все это не по нутру, но, чтобы не обидеть соседку, поведала:

 – Ничего он не ест. Никакой охоты к пище. Только и читает, и читает.

 – Писарь будет, – сказала соседка. – Ей–богу, писарь, вместо пьяницы Апостола.

 – Уж не знаю, кто будет, – сказала мать, и они принялись судачить обо мне.

Я встал и вышел на улицу.

 – Далеко не уходи! – крикнула мать.

 – Не уйду.

Я направился к Павлушке. Там услышал то же самое про Агашку. Стало быть, правда. Что она будет делать? Жаль мне ее до боли в сердце. Жаль ее и Павлушке.

Наклонившись к своему товарищу, я покраснел и зашептал:

 – Знаешь, будь мне лета настоящие, я бы и на такой женился. А ты?

И мой друг Павлушка, оглянувшись на мать, не замедлил ответить:

 – Я бы тоже…

19

Чтобы избежать «позора», который тенью ложился не только на Илюшку, ко и на всю семью Щигриных, решено было женить парня немедленно. Илюшка клялся, что он зря наговорил на Агашку, но ему уже не верили. Старшая сноха, взятая из соседнего села Владенина, присмотрела там богатую невесту и повезла свекра поглядеть девку. Девка старику понравилась. Понравилась и семья. Заглазно от Илюшки они сговорились. Повезли Илюшку на второй день. Ехал он на запой как во сне.

К Клюшкиным послали бабу. Она принесла «отказную» – десять рублей за убыток. Евсей денег не взял и едва баба вышла, как он снова избил Агашку.

От слез у Агашки опухли не только глаза, но и все лицо.

Бил ее отец нещадно, бил не только за позор, но и за разор. Теперь им впору с сумой идти. Агашка слегла в постель. Она уже не плакала, а выла охрипшим голосом. Опозоренной девке нет теперь пути. Суждено ей вековать в девках, быть посмешищем. Разве найдется какой‑нибудь бородатый вдовец с детьми, посватает.

Илюшкину свадьбу играть будут на Воздвиженье. Щигрины торопятся.

…Уже больше недели как за меня пасет то отец, то Захар. Завтра Воздвиженье. Венчается семь или восемь пар. Рекруты гуляют. Все они женатые, но ходят отдельно от жен. Будущие солдатки тоже избегают встречаться с мужьями. Некоторые заранее поколотили своих жен, чтобы не «баловали» без них с ребятами. Гармонь у рекрутов особая – ливенка. Высокая, узкая, с тонкими голосами. За рекрутами – стая мальчишек, девчонок. Они смотрят, как рекруты пляшут, дурачатся, озоруют с молодыми бабами, если те попадутся навстречу. Мы с Павлушкой тоже ходим за рекрутами.

Побывали и на девишниках, вернее, постояли под окнами. Очень уж жалобно плачут девки. Будто их не замуж отдают, а на каторгу угоняют.

Утром проснулся я вместе с отцом и матерью. К заутрене еще не звонили. С большой неохотой и руганью ушел Захар выгонять стадо, но я «захворал», ничего не поделаешь.

Сегодня матери нашей много работы: будут гости или нет, а надо приготовиться. Вчера купили говядины, в лавке взяли в долг пшеничной муки, отец принес водки. Хоть и бедно, а все‑таки – праздник. Мишка дал полтора рубля, дядя Федор дал за меня рубль. Из двух коровьих ног и головы, что взяли у мясника, мать вчера сварила студень и вчера же вынесла его в погреб. Она больше всего беспокоилась – застынет студень или нет?

 – В колодец бы опустить, да веревки‑то у нас гнилые.

Я охотно помогал матери. Подносил топку, бегал за водой, рубил капусту, мыл картошку. Когда печь истопили – уже ударили к заутрене. Еще торопливее мы начали прибирать избу. Всюду грязь, особенно на полу. Пол я скоблил и железной лопатой, и топором, но грязь плотно впиталась в худые доски.

Народ шел к заутрене. Ушел и отец. Он никогда не пропустит службы.

По улице ехали чужие подводы, – это к кому‑то прибыли гости. Утро хорошее, солнечное, тихое.

 – В церковь пойдешь? – спросила мать.

 – Пошел бы, да не в чем. Не в лаптях же.

 – Погоди, найду, – обещалась мать.

«Что она найдет?» – усмехнулся я.

Подмел пол, выбросил мусор в сени, затем и сени начал убирать. Пол в сенях земляной, в ямах. Навоз и жижа стекают со двора.

Пришла мать радостная. В руках у нее старые, какие‑то чудные, совсем без сборок, почти без каблуков, красноватые сапоги.

 – Померь, впору, что ль, тебе?

 – Где ты такие добыла?

 – Где добыла, там их нет.

Сапоги пришлись по ноге. Непривычно мне в них. Ведь я еще не носил сапог.

 – Как раз, что ль?

 – Ты где их взяла? – опять спросил я.

 – У старого дьякона без толку валялись, – усмехнулась мать.

Я чуть не выругался. Носить сапоги после старого дьякона! Хриплый он, заштатный дьякон, весь пропах табаком, спился. И прозвище ему «паки–паки». Вдруг узнают ребята, а еще хуже – девки, что я щеголяю в сапогах старого дьякона. Уж лучше – лапти!

Мать, зная мою брезгливость, посоветовала:

 – Возьми да смажь их чистым дегтем.

Снял кувшин с дегтем и густо смазал сапоги. Они почернели.

 – Ничего, сойдет, – решил я.

 – Иди к заутрене, – сказала мать. Лицо у нее довольное.

Дождавшись, когда сапоги впитают деготь, я направился к церкви. По дороге одна за другой ехали подводы. Это сын дяди Федора и овечий пастух Михайло собирают колобашки, которые пастухи выладили у общества при найме. Часть колобашек дядя Федор даст нам. В церкви шла утреня. Я постоял в ограде, то и дело косясь на сапоги, – они жгли мне ноги, – и ушел домой.

К нам приехали гости. Сестра отца с мужем и старшим сыном и сестра матери – бездетная тетка Дуня с мужем. Еще мать ждала брата. Гости знали, куда едут, и украдкой друг от дружки передали матери гостинцы «для ребят». Гостинцы эти совсем не для нас. Одна тетка привезла мешочек пшена, бутылку конопляного масла, вторая – ведро моченых яблок.

Я постоял у двери, сбычившись на гостей, и вышел в сени. Не хотелось мне выслушивать всегдашние оханье и упреки в бедности от тетки Дуни. Разве мы виноваты, что нас так много, а у нее совсем нет детей.

В сени вышла мать и украдкой дала мне лепешку, два моченых яблока.

 – За стол не садись. Тетка не любит ребятишек. Студню я тебе оставлю.

 – Ладно и так, – ответил я. – А этой тетке Дуне я намолю, чтобы она штук пятнадцать подряд родила. Тогда по–другому запоет.

 – Дурак ты какой! – заметила мать – Ну, иди!

У обедни я стоял сзади учеников. Мне уже не страшен Федька–сторож. Нет его власти надо мной. Вон братишки мои, Филька и Васька, стоят в ряду. Филька учится во втором классе, Васька только что поступил и знает всего восемь букв.

Меня тихонько толкнули. Авдоня! Лицо у него сияющее.

 – Ты что?

Он наклонился ко мне и быстро шепнул:

 – Тятька заявился.

 – Ври! – вскрикнул я.

 – Вчера вечером.

 – Молчи, – шепнул я.

И мы усердно начали молиться.

Искоса поглядывал я на мужиков. Что‑то угрюмое и злобное в их лицах. Некоторые тревожно перешептываются.

Возле клироса, за перегородками, как и прежде, стояли: слева – Стогов с любовницей и управляющий с женой; справа – семья Климова. Климовым тесно. За их широкими спинами первому ряду школьников ничего не видно.

Обедня шла быстро. Священник торопился. Ждало семь свадеб. Три будут с певчими. Уже звонят «достойно». Церковный староста с помощником и просвирней ходят по народу. Звенит колокольчик. На жестяные тарелки скупо бросают монеты.

После причастия вышел священник с крестом. Лицо у него сердитое, в красных пятнах. Высоко поднял крест, осенил всех и начал проповедь.

 – Православные христиане, с праздником великого, честного животворящего креста вас…

 – С праздником, батюшка, – отдалось в церкви.

 – Учитель наш, господь Иисус Христос, пришел на землю проповедовать мир. Он учил: «Любите друг друга. Поднявший меч, от меча погибнет. Воздадите кесарево кесарю, а божие богови». Вот что заповедовал нам сын божий. Наша церковь, воздвигнутая покойным помещиком, названа во имя Воздвиженья честного животворящего креста. Царствие небесное благодетелю. Даяние его благо. Оно проложило путь слову божию в ваши души. Вы не уподобились сеющим плевелы в слабые умы, вы, как и подобает христианам, не ропщете на бога и на властей, от бога предержащих… Вот уже второй год длится смута и крамола. Нечестивые дерзнули пойти против помазанника божия и его верных слуг. Бог карает их силой властей. И у нас не все усердны в молитвах к богу. Сорные травы дают ростки быстрее, чем добрые. Рвите их с корнем, бросайте в огонь. Кроме глада и мора, ничего от них не обрящешь. Сопротивляющийся властям – предатель. Льстивые слова сеют впавшие в разврат и потерявшие нравственность люди, – студенты, гулящие люди фабрик, обленившиеся тунеядцы, воры. Они погубят не токмо вас, но и детей ваших, и церковь, и страну. В заповеди сказано: «Не желай дома ближнего твоего, ни двора его, ни скота его, ни земли его». Долг пастыря вашего, как ответчика за ваши грехи перед богом, направить ваши помыслы ко престолу всевышнего. Ибо только там нет ни печали, ни воздыхания, а есть жизнь бесконечная…

Священник говорил то тихо, словно уговаривая, то гневно, поднимая крест и как бы грозя. В церкви слышались сдавленное дыхание, шепот. Когда священник окончил и взглянул в сторону Климова, который всегда первым подходил к кресту, в церкви произошло движение. Целая группа мужиков двинулась к выходу, не прикладываясь к кресту.

 – Пойдем, – сказал я Авдоне.

Уходя, оглянулся. Священник, давая целовать крест, косился на выходящих. Лоб у него был сморщен, прищуренные глаза ушли под мохнатые брови.

Недалеко от ограды, на площади стояло подвод тридцать. Это свадебные поезда. Лошади ржали, на шеях и дугах звенели бубенцы. Семь пар молодых стояли – кто в ограде, кто возле врат. Только что приехавшие еще сидели на подводах. Невесты с наглухо закрытыми шалью лицами, в длинных суконных поддевках. Женихи в пиджаках, сапогах. Некоторые, из бедных семей, наверное, взяли пиджаки и сапоги на время венчания.

Подошел Павлушка.

 – Илюшку с невестой видел? – спросил он.

Я совсем забыл, что ведь и Илюшка тут где‑то.

 – Пойдем, поглядим, – сказал Павлушка. – Они первыми стоят в ограде.

Тихонько начали пробираться сквозь толпу. Народу в ограде больше, чем в церкви. Кто‑то прямо над моим ухом вдруг крикнул:

 – Он бы про податя сказал, как народ грабили!

 – Ишь, чего захотел! – ответили ему. – Ну‑ка, архирею донесут.

 – Видать, они заодно.

 – Не видать, а так и есть. Богу – богово, а царю подать отдай.

Илюшку трудно узнать. Хотя и принарядился он, но лицо у него, как у осужденного на порку. Смотрит вниз, иногда глянет мертвыми глазами и опять опустит голову. Жалко мне его. Жалко и досада берет. А каково Агашке? Она знает, что нынче его свадьба, что ее место заняла другая. Вот она, эта девка, которую Илюшка ни разу до запоя не видел, стоит рядом, держит конец полотенца. Второй конец держит Илюшка.

Мне хотелось встретиться с ним взглядом. Я упорно глядел на него, чуть не окликнул, но он угрюмо смотрел вниз.

Вышел церковный сторож, что‑то шепнул приезжему из другой деревни.

 – Ну, с богом! – раздался веселый голос. – Давайте!

К каждой паре подошло по человеку – крестные женихов. Они взяли обрученных за полотенца и понесли на паперть.

 – В церковь пойдешь? – спросил Павлушка.

 – К черту! – крикнул я озлобленно.

Павлушка посмотрел на меня и, ничего не сказав, ушел с Авдоней в церковь. Я сел на каменный выступ ограды, прислонился к столбу. Из церкви слышалось пение. Скоро оттуда вышло несколько молодых мужиков. Один из них спрашивал:

 – Растолкуй‑ка, Васька, к чему это поют: «Исай ликуй, дева имей во чреве и роди сына»?

 – Я почем знаю! – удивился тот.

 – Чудно. Чего Исаю ликовать, ежели его невеста забрюхатела? Небось, Илюшка не ликует, а другую вон подцепил.

Другой сказал:

 – Исай – это дурак.

 – Может, сам не мог, другому препоручил?

 – Такие есть, – согласился другой. – Им хошь родной, хошь крапивник, все равно приплод.

Гости сидели за столом. Отец подносил дяде Семену водки. Перекрестившись три раза, он поздравил отца и мать с праздником. Я стоял возле двери, как чужой. Зачем я пришел домой, что мне нужно? Неизъяснимая тоска грызла сердце. Было досадно, что на меня смотрят, как на маленького, что меня и человеком‑то не считают, а я знаю больше, чем они. Знаю по их лицам, о чем каждый сейчас думает. Какая у кого из них душа, знаю. И знаю, почему тетка Дуня морщится, когда смотрит на моего отца. Они не понимают меня. Чуткое ухо мое слышит то, чего не слышат они, глаз мой видит то, чего не замечают эти люди, занятые своим хозяйством, своими домашними делами. Мне помогли книги, которые я прочитал, помогли пытливые глаза, когда мы, пастухи, завтракая и ужиная, обошли, уже два раза, наше общество. Все разговоры, наблюдения – все это осталось у меня в памяти, все это я впитал в себя. А разговоры с дядей Харитоном, с братом Мишкой, когда он по субботам приходил домой париться, и с дядей Федором, продавшим свою «душу» Гагаре, а проповедь священника в церкви… Все это и многое другое сделало из меня взрослого человека. А меня не сажают за стол… Ну и ладно, и черт с вами! Пойду, возьму книгу, заберусь куда‑нибудь и буду читать.

Обиженный, жалея себя до слез, я повернулся и вышел. Но мать, догадливая моя мать, тут же вышла за мной в сени и шепнула:

 – Иди‑ка в мазанку.

«Опять лепешку даст», – подумал я и отправился в мазанку.

Скоро, торопясь, туда пришла мать.

 – Есть хочешь?

 – Нет, ничего не хочу.

 – Погоди, уедут, обедать будем. На тетку не сердись. Ты ее знаешь, она не любит ребят.

Притворила дверь, открыла сундук, достала полбутылки водки, из кармана вынула ложку. Налила водки и подала мне.

 – Выпей, на! А это курник и два моченых яблока.

 – Мамка! – только и сказал я ей, едва удерживаясь от слез.

…Как хорошо на улице, как весело! Где‑то играла гармонь, – видно, на свадьбе. Возле церкви я опять встретил Павлушку. Мы пошли к нему. Он тоже украдкой выпил.

 – Пойдем к дяде Денису, – предложил Павлушка. – Поглядим у них свадьбу.

Денис жил рядом с Гагарой. По улице ходили не только ребятишки, которых, как и нас, не сажали с гостями за стол, но разгуливали и подвыпившие взрослые. Покачиваясь, они громко кричали, кое‑кто затягивал песню. Видно, скоро кончится угощение, и тогда весь народ высыплет на улицу. Тут пойдет веселье.

Идет гурьба девок. В будущем году они тоже будут невестами. Сейчас пока они одни; парни, их будущие мужья, поодаль. Девки нарядные, грызут семечки, без толку смеются; парни – выпивши и болтают много, не слушая друг друга. Мы обошли их сторонкой. Вон изба’дяди Харитона. У его двора – три подводы. Тоже гости. Кто‑то стоит в дверях.

 – Костя‑то Жила теперь тоже небось на свадьбе, – говорит Павлушка про сына Орефия. – Соседи они.

Идти нам мимо огромной избы Г агары. Она с большим палисадником. Налево тройная мазанка под одну крышу. Возле ворот, выходящих в переулок, несколько телег, к одной с двух сторон привязаны оседланные лошади.

 – У Г агары стражники в гостях, – промолвил Павлушка.

 – Вон твой тесть‑то с кем знается.

 – А ну их ко псу! – рассердился Павлушка.

На широком крыльце Гагары стоит сноха Екатерина. Семка, ее муж, в солдатах. Сноха нарядная, раскрасневшаяся. Пышной грудью легла на перила крыльца. Видимо, была слегка выпивши. Белесые волосы ее чуть приспустились из‑под платка. Мы прошли мимо. Она глянула на нас так, как глянула бы на чужих овец. Павлушка ушел вперед подсматривать в окно избы Дениса. Вдруг сзади послышался легкий вскрик. Невольно обернувшись, я замер. На крыльце стоял стражник, тот самый, что отнимал у Агашки одеяло. Не обращая на меня внимания или не видя меня, он обнял Екатерину, прижал ее в угол крыльца и пытался поцеловать. Она увертывалась от него, шептала: «Увидят, увидят», – но он своими сильными ручищами уже запрокинул ей голову и так крепко несколько раз поцеловал, что на висках у него вздулись жилы.

 – Ух, ну тебя! – не особенно противясь, оттолкнула она его и, поправив платок, неторопливо направилась в сени.

Стражник, передохнув, тоже лег грудью на перила. Лицо у него довольное. Как приколдованный, я смотрел на него и не мог сойти с места. Стражник заметил меня, уставился прищуренными глазами и, нехорошо усмехнувшись, спросил:

 – Ты чей?

 – Из этого села.

 – Что ты такой оборванный?

 – А где пастухи нарядные ходят? – осмелился и я.

 – Ты – пастух?

 – Подпасок.

 – Чего же не пасешь?

 – Надоело.

 – А тут чего стоишь?

 – Стоять нельзя?

 – Нельзя, нельзя. Иди!

 – Поглядеть пришел.

 – Чего поглядеть?

Хотел сказать, что свадьбу у дяди Дениса, но, и сам не знаю, как, – озорное чувство, то самое, что заставило меня в лесу хлестнуть лошадь объездчика, почти поотив моей воли, обуяло меня.

 – Поглядеть, как вы с чужой бабой целуетесь!

У стражника глаза на лоб полезли.

 – Что? – он встал во весь рост.

Но меня только и видели. Я пробежал мимо избы Дениса, завернул за угол в ворота. Следом бежал Павлушка.

 – Ты куда?

 – Стражник избить хотел, – соврал я.

 – За что?

 – Ни за что.

 – Ты, может, дразнил его?

 – Было маненько.

 – Кулак ему показал?

 – Кулак‑то он показал мне, а я ему – пятки.

 – Пойдем поглядим – ушел или стоит?

Павлушка пошел впереди, я – сзади. Нас заметил кто‑то из окна Денисовой избы.

 – Кто тут? – окликнул звонкий голос.

Это Орефий Жила. Он вышел на крыльцо. Лицо его, поросшее небольшой бородкой, было красно.

 – Стражник гоняет за нами, – не поднимаюсь, прошептал я и указал на Гагарино крыльцо. – Избить хочет.

Орефий посмотрел в ту сторону. Верно, – обернувшись к нам спиной, там стоял стражник.

 – О–о-о! – вырвалось у Орефия.

Он, видимо, совсем не ожидал встретить так близко чудовище, которое отобрало у него за подати телку.

 – Вот тебе та–ак, – помедлив, добавил Орефий и переступил с ноги на ногу. Некоторое время он молчал, затем, кашлянув, произнес громко:

 – С праздником вас, ваше степенство.

 – А? Что? – обернулся стражник.

Мы с Павлушкой так и упали па крыльцо.

 – Это я, Орефий.

 – Что такое?

 – Говорю, с праздничком вроде, с престольным, – повторил суетливый Жила.

 – А–а, да, да, с праздником!

 – Прохлаждаетесь вроде?

 – А? Что?

 – Та–ак. Денек‑то гож. Солнышко вроде, и паутина летит.

 – Летит, а что?

 – Гусь тоже вроде на юг летит.

 – И гусь. А что?

 – Всяка вроде тварь дышит.

 – Дышит. Тебе‑то что?

 – Ия, Орефий, вроде, как тварь, дышу. Шабер я Денису, на свадьбе вот гуляю.

 – Гуляй, гуляй! – и стражник отвернулся.

Орефий залез пятерней в волосы, взъерошил их и промолвил тихо:

 – Ишь, говорить не хочет.

Мы с Павлушкой нырнули в сени. Из избы слышались настойчивые крики: «Горько, горько!» Потом тишина – молодые целуются. Снова крик, визг.

Стражник сплюнул и собрался было уходить. Орефий, заметив это, крутнул головой.

 – Ваше степенство…

 – Что такое? – остановился стражник.

Орефий быстро сошел с крыльца, ухватился за столб.

 – Можно два слова молвить?

 – Говори.

 – Вроде спросить хочу: телочка моя за какую цену пошла?

Стражник в недоумении посмотрел на него.

 – Аль забыл? Телочка? Субботкой звали? Шустрая она, пестрая.

 – Пьян ты и говоришь зря.

 – Как зря? Ужель ее запамятовал? За податя–тб отобрали?

 – Не знаю я твоей телки.

 – Совсем беда, какая у людей память. Вы ведь её сами увели и к телеге привязали.

Стражник нахмурил брови.

 – Ты к чему, рыжая борода, разговор завел?

 – К чему? – встрепенулся Орефий и подошел ближе. Во всей его незавидной фигуре чувствовалась решимость. – А ж тому, что неловко получилось. Нехорошо вроде, ваше степенство. Народ у нас смирный, год недородный, а вы вроде обидчиков. Как вроде коршуны над цыплятами. Слез через вас сколько.

 – Ты что, спьяну в волость захотел? – без злобы спросил стражник. – Отправлю.

Орефий будто того и ждал. Он подбежал к самому крыльцу.

 – Меня? В волость? В чижо–овку–у! – всплеснул он руками. – Как у тебя, ваше степенство, язык повернулся на престольный праздник? Ты думаешь, раз на тебе мундир, и вроде в нем сила? Сила в мужиках! – оглянулся Орефий.

 – Уйди от греха! – сказал стражник. – Гуляй па свадьбе.

 – Телку отдашь? Пятнадцать пудов ржи выгребли, отсыплешь? Эх, вы–ы, грабители! Стыдно вам! Вроде сами из мужиков, а своего брата грабите!

 – Кто грабит? – побагровел стражник. – Ах, ты, сволочь! Кто грабит?

 – Все вы и ты вот, жеребец стоялый. Отлопался на казенных харчах. Небось, и у Гагары хлебнул на чужбинку. Работать вас заставить! Твоей шее самый большой хомут впору. У Плюшкиной девки одеяло спер. Мало она тебе морду поцарапала, глаза бы…

Он не успел договорить. Вгорячах не заметил, как стражник, перегнувшись, со всей силой ударил его ножнами. Орефий упал в кучу пепла. Быстро вскочил и пошел на стражника, вопрошая:

 – Это что?.. Это что?.. Это что?..

По–молодому, стремительно перепрыгнул через перила и так вцепился в горло стражнику, что тот попятился к стене.

 – Граби–ители! – страшным голосом заорал Орефий.

Мы с Павлушкой заметили, что как только начался крик, за Гагариными мазанками стал собираться народ – сначала молодежь, затем мужики, бабы. Все знали, что выпивший Орефий любил поговорить, поплакаться, но буяном его никто никогда не видел. Орефий, увидев людей, завопил:

 – Убива–ают!

На крик из избы Гагары выбежали гости, с ними – второй стражник. Орефий изловчился и ударил первого стражника, но второй схватил его за руку и дал ему такого пинка, что мужик слетел с крыльца, как швырок. Мороз пробежал у меня по спине. Открыв дверь в избу Дениса настежь, я, что есть мочи, заорал:

 – Дядю Орефия стражники бю–ут!

Из Денисовой избы выбежали мужики, толкая друг друга. С ними – кузнец Самсон, невестин дядя.

 – Это что такое? – крикнул Самсон.

 – Орефия убили! – крикнул я ему. – Замертво лежит.

 – Ба–атюшки! – взвизгнула женщина и подбежала к Орефию.

Степенно, не торопясь, один за другим сошли с крыльца Денисовой избы мужиков десять и подошли к Гагарину крыльцу.

 – Вы за что? – обратился Самсон к стражникам. – По какому праву убийство? Вы что тут?

Из избы Гагары еще вышел народ. Две кучи мужиков стояли друг против друга. Не успел сам Гагара догадаться, в чем дело, как из‑за угла мазанки выбежал Лазарь с колом. У него страшное, тощее лицо.

 – Бей их! Везде собак бьют!

Гости со свадьбы Дениса, отчаянно крича, кучей бросились на крыльцо Гагары. Стражники выхватили шашки, но на каждого накинулось по нескольку человек.

 – Сто–ой! – заорал старик Гагарин. – Ефимка, Митька, Николай, не давайте гостей в обиду!

Свалка переметнулась на улицу. Затрещал палисадник. Ребята и мужики ломали колья. Со всех сторон бежал народ.