Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

 – Сторговался, что ль, продать свою душу черту?

 – В полсотне все дело, – так же весело ответил дядя Федор.

 – Во–от. С крупными помещиками драки затеваем, а мелкие сами, как опенки, растут.

 – Опенки на гнилых пеньках бывают.

 – Так и есть. Ну, придут из Маньчжурии, раскорчуют все, – утешил Иван.

 – Ждать долго. Сеять пора. Чужие вон засеют.

 – А колья?

 – Что колья! На них надежды, как на шапки. Тоже грозились япошку шапками закидать, а, глядь, он и всыпал.

 – Стены‑то хороши были, да столбы гнилые, – заученно ответил Иван. – Нетто мы уступили бы Ляоян, если б не Куропаткин? Японцы бежать к вечеру собрались, а наши с утра удирать начали.

 – Вот зато вам и земли не дадут. Хотели отнять Маньчжурию, глядь, Порт–Артур сдали.

 – Зато теперь ученые стали. Башка варить начала. Небось не зря забастовки в городах. Нам тоже надо так. А мы: я – за твою спину, ты – за мою.

Иван кричал, ругался. Кто поддакивал ему, кто молчал, боязливо косясь на соседа.

 – Куда погнало царя воевать‑то! – крикнул сапожник Яков, сосед дяди Федора. – Там и солнце‑то, слышь, не заходит. Покрутится на одном месте и опять дует в обрат по небу. Кругом все моря да моря – куда ни плюнь. Зачем нам моря? Земля нам нужна.

 – Земля и там есть, – ответил Иван, – только она ни к чему. Своей у нас много.

 – Сбоя у господ, – раздался чей‑то голос.

 – Пора лишить их. Как пахать они не умеют, отрезать им на едока по пять десятин, и хватит.

 – Земля божья, – подошел Василий Госпомил, – он ей владыка.

 – Иди ты с владыкой к Матане под сарафан! – огрызнулся на него Иван.

 – За такие слова батюшке на исповеди целковый отдашь, и то не возьмет. А господь сказал: не пожелай земли ближнего твоего, ни вола его, ни осла его, ни всякого…

 – Как ты, дурака его! – подхватил Иван.

Василий всплеснул руками и пошел к плотине.

Мне надоели эти разговоры о земле. Говорят, грозят, ругают кого‑то, а сами боятся.

Уже вбили ряд кольев, плели плетень, сваливали землю, мешая ее с мелким камнем, глиной.

Ловко орудуя топором, колья тесал Кузьма, Настин отец. Лезвие топора блистало на солнце, как зеркало.

Он в пиджаке, сапоги на нем крепкие, картуз сдвинут на затылок. Лицо его очень схоже с Настиным, особенно глаза. Он моложе моего отца лет на десять. Настя – старшая дочь. У них пятистенная изба, лошадь с жеребенком, корова, крепкий двор, амбар, мазанка, погреб. А у нас и топора‑то в хозяйстве нет!

Мне хотелось поговорить с ним. Преодолевая робость, подошел.

 – Бог помочь! – осекшимся голосом сказал я.

 – Спасибо, – улыбнулся он.

 – Небось хватит! – кивнул я на заготовленные колья.

 – Пригодятся, – отбросил он заостренный кол в кучу. – Как дела идут?

 – Дела нетрудные.

 – Училище бросил?

Я покраснел от обиды.

 – Нет, не бросил, дядя Кузьма. Я не совсем пропащий. Это нужда вот заставила. Я только одно лето попасу.

 – И нужду прогонишь?

 – Прогнать – не прогоню, а как‑нибудь…

 – Нужда – она не свой брат. Пора бы вот дождям выпасть, а их нет. Из города слухи от ученых, будто недород опять будет.

 – Из города много разных слухов, дядя Кузьма.

 – Каких?

 – Всяких. Разь не слышал?

 – А ты что знаешь? – строго посмотрел он на меня.

 – Забастовки в городах идут, с флагами ходят, вот что я знаю, – выпалил я, и сердце у меня замерло.

Дядя Кузьма оглянулся.

 – О, видать, ты далеко пойдешь, – покачал он головой.

 – Пока за стадом хожу, а что дальше будет, не знаю. Может, в город тронусь.

 – Машины испугаешься.

 – Пешком.

 – Ох, какой ты! – опять удивился он.

А мне опять хотелось чем‑нибудь похвалиться перед ним.

 – Еще что знаешь? – принявшись отесывать кол, спросил он.

 – А то, дядя Кузьма, что разные господа землю давным–давно присобачили себе у наших стариков. Теперь, как земли стало меньше, должны они отдать ее нам.

 – А если не отдадут?

 – Сами возьмем! – крикнул я.

Дядя Кузьма отбросил кол, воткнул топор и уже посмотрел на меня не насмешливо, как на мальчишку, а как на взрослого.

 – Да… Мы ее сами возьмем! Это верно. Так говорит Харитон, а Харитон больше нас с тобой знает.

 – У него голова! – подтвердил я.

 – В Думе ему быть, а не рамы строгать… Да откуда ты все это знаешь? – вдруг спросил он и опять посмотрел на меня с усмешкой.

 – Книг много перечитал и календарей настольных. Стихи Пушкина знаю. «Капитанскую дочку» читал. Вот в старое время был Пугачев. Как он колошматил этих дворян! За мужиков шел. И войска из мужиков, из татар, башкир. Теперь бы такого Пугачева к нам. Мы бы…

В это время от села послышался топот лошадей. Все побросали работу. Кто‑то крикнул – пожар! Над всадниками густая туча пыли. Навстречу побежало несколько мужиков. Еще издали они что‑то кричали, размахивая картузами.

Два передних бешено мчались к нам. Почти не останавливая взмыленных лошадей, указали кнутовищами на дальние поля.

 – Кокшайски на барскую землю выехали!

Едва произнесли они эти слова, как раздался гул, крики, матерщина. Коровы одна за другой испуганно начали вставать, некоторые шарахнулись в сторону. Мне на миг представилось, что это не мужики нашего села, а войско Пугачева. Быстро распрягали лошадей, иные, схватив по колу, сели в телеги, и уже одна за другой подводы загремели по степи к грани. Впереди мчались верховые с топорами, лопатами, кольями.

Скоро в густом облаке пыли они скрылись за бугром. Мы смотрели им вслед. Среди оставшихся только сейчас увидел я своего отца. Он стоял с Василием Госпомилом и осуждающе покачивал головой.

7

Мы ужинаем у Гагариных. Это – главные богачи в нашем обществе. У них – ветрянка, шерстобитка, восемь рабочих лошадей, пять коров, жеребец, бык Агай. Кроме надельной земли, у них душевая – купленная. В семье четыре бородатых сына, пятый – в солдатах, две девки, не выданные пока замуж, не меньше пятнадцати внуков и внучек. Три избы и мазанки крыты жестью. Огромный двор под тесом.

В передней – мощная печь, длинный, широкий стол. Вдоль стен дубовые лавки.

Семья Гагариных в сборе. Пришло несколько мужиков. Сам Гагара, крепкий старик с могучей бородой, которая закрывала ему не только грудь, но и живот, сидел возле печки.

Кормили они хорошо. Густые, жирные щи с мясом, картошка с салом, гречневая каша с молоком. От такой пищи мне хотелось поправиться так, чтобы и щеки у меня были пухлые, как у Гагариных внуков, и румянец закрыл бы мои веснушки. Пока мы, подпаски, переглядываясь, ели до отвала, мужики возбужденно говорили о сегодняшней схватке на барском поле. Было так.

…Кокшайские только что выехали сеять. Они рассеяли по две лехи и начали запахивать. Они не обратили внимания на барского работника, который направился из имения в наше село. Это шел мой брат Мишка. Он‑то и сказал о выезде кокшайских на барские поля. Появление наших верховых и подвод для кокшайских было внезапным. Если они и ждали этого, то ждали из села, а орава – человек в шестьдесят – привалила из‑под оврага, от степи. Почуяв недоброе, несколько человек свернули лошадей с пашни на межу и сгрудились кучей. К ним‑то и подскакали верховые. Впереди – Лазарь с Якозом–сапожником.

Не слезая с лошадей, наши поздоровались. Кокшайские опасливо ответили. Разговор повел Лазарь. Он обратился к знакомому мужику, с которым когда‑то поменялся на базаре лошадьми.

 – Наум, ты?

 – Здорово, Лазарь! Это я.

 – Что они делают? – кивнул он на пахавших.

 – Сеют.

 – А полем не ошиблись?

 – Как раз это самое.

 – Наш приговор читали?

 – Староста говорил, прислали вы кайбй‑то.

 – 3 нем упреждали, чтобы сюда вы сох не возили, семена не губили. Эту землю мы снимаем. Знали об этом?

 – Знать‑то знали, только управляющий нам, вишь, ее сдал.

Лазарь молча обвел глазами поле. Пашут кокшайские, будто ни в чем не бывало. Двое засеяли тот самый загон, на котором прошлый год Лазарь убирал рожь. Отирая пыльный лоб, он сказал Науму:

 – Вот что, Наум, вы наши соседи, давайте мирно дело решим. Езжайте домой. Эту землю мы сеять будем.

Наум тоже помолчал, потом тихо заявил:

 – Я, Лазарь, власти не имею. Тут каждый снял поврозь.

 – Первый тронься.

 – Первому тронуться тоже нельзя. Поедут все, и я не останусь.

 – Стало быть, что ж… драки хотите? – Лазарь ударил лошадь ногой в бок.

 – Зачем драка? – возразил Наум.

У Якова руки задрожали, как только упомянули о драке. Любил он драться! Грозя огромным кулаком, крикнул:

 – Причащать будем!

 – Панихиду о себе закажи! – раздался ему в ответ угрюмый голос из кучи кокшайских.

Подъехали подводы. Сошли несколько мужиков. Кольев и лопат никто с собой не взял, только Иван Беспятый, прихрамывая, шел с палкой.

 – Миром не хотят? – указал он Лазарю на кокшайских.

Тот не ответил. Тогда Иван обратился к ним:

 – Это кто вам разрешил сеять нашу землю?

 – Знамо, не ты! – злобно ответили ему.

 – Нас спросились?

 – Забыли! Простите, христа–ради.

 – Ну, забирайте ваши сохи от греха и по домам.

 – А что будет? – спросил кокшайский.

 – То, что с пореченскими: красавские сохи у них порубили, морды расквасили.

 – То пореченски, а мы – кокшайские.

 – Стало быть, бой принять хотите?

 – А у вас аль руки чешутся?

 – Почешем о ваши шеи.

 – Ну, шеи и у вас есть.

Мирный разговор постепенно перешел в перебранку, затем в выкрики, в ругань. К пахарям, которые все еще продолжали работу, подъехало несколько верховых. Спор начался и там. Звонким голосом кричал дед Сафрон:

 – Наши старики на эту землю сто тысяч бочек пота пролили!

Ему что‑то отвечали, он опять кричал:

 – Ваши – государственны! Они хрип не гнули на барина!

 – У вас земли больше.

 – Ишь, больше на две сажени! Зато у вас луга, речка…

В третьем месте передразнивали друг друга. Тут было больше всего парней. В нашем селе вместо буквы «ц» говорили «ч», и наоборот. Кокшайские же «окали» и «шокали».

 – Эй, вы, цавокалки! – кричали нашим.

 – Тошило [1]1
  Точило.


[Закрыть]плывет! – отвечали наши.

 – Черьква, цорт цумовой!

 – Шай пить, шчи хлебать!

 – Чиплятник овчу чапат! [2]2
  Цыпленок овцу цапает.


[Закрыть]– кричали нашим.

 – А по морде хошь, чапну?

 – Не ходу, – хохотали кокшайские.

Драку начали лошади. Яков подъехал к одному мужику, который не бросал пахать, и крикнул:

 – Эй, ты, долой отсюда!

Но тот будто не слышал, продолжая работать. Тогда Яков заехал вперед и остановился поперек борозды, перед самой мордой лошади. У того лошадь оказалась кусачая. Прижав уши, она хищно оскалила зубы и куснула в бок лошадь Якова. Его лошадь тоже оскалилась, обернулась и ударила кокшайскую в бок. С Якова слетел картуз, и сам он еле удержался. Лошадь кокшайского взвилась на дыбы и начала бить ногами в перекладину сохи. Затем вырвалась и, лягаясь, тронулась загоном. От сохи полетели щепки. Кокшайский мужик, едва не попав под копыта своей лошади, злобно изо всей силы ударил Яшкину лошадь счищалкой. Яков освирепел. Вздыбив лошадь, он, размахивая кнутом, направил ее прямо на мужика. Тот ударил еще раз и попал Якову по ноге.

 – А, ты та–ак! – взревел Яков и качал хлестать мужика кнутом.

 – Убивают! – крикнул кокшайский.

На помощь ему бросилось несколько человек. Кто очищалкой, кто кнутом, кто комьями земли начали осаждать Якова. Лошадь под ним заметалась, Яков пытался ударить то одного, то другого, но промахивался. Видя, что так ему не удастся отбиться, он прыгнул с лошади на ближнего мужика, и оба грохнулись на пашню. Сверху на Якова село человек пять.

 – Наших бьют! – крикнул Иван Беспятый, и орава мужиков побежала на выручку к Якову. Скоро драка разрослась. Пыль, крик, вой на барской земле. Лошади с сохами испуганно бросились в стороны.

Несколько наших мужиков подбежали к кокшайским телегам. Там – семена овса. Они бросили мешки, начали их рубить топорами, лопатами.

 – Вот вам земля! Вот вам третья доля!

Заодно принялись рубить телеги, сохи, бороны.

В дело пошли колья. В схватке не заметили, как межой на беговых дрожках мчался управляющий, а по бокам у него – два объездчика. Управляющий дал вверх выстрел. Мужики оцепенели.

 – Это что тут такое?! – спрыгнул управляющий с дрожек и направился к мужикам.

Они перестали драться. Отирали с лиц кровь, грязь.

 – Кто затеял?

 – Они! – крикнул Наум, на котором была исполосована рубаха. – Вот он! – указал на Лазаря.

 – Ты? – сердито стукнул ружьем управляющий.

 – Нет, ты! – крикнул ему Лазарь.

 – В арестантские роты захотел!

 – Тебе давно пора в Сибирь! – не уступал и Лазарь. – Все равно никому сеять не дадим!

 – Не дадите?

Обернулся к кокшайским:

 – Продолжайте!

Но они стояли, переглядываясь. Лошади с уцелевшими сохами ходили по межам, щипали траву.

 – Продолжайте сев! А вам, – обратился он к Лазарю, – убраться отсюда в два счета! Земля не вам сдана.

 – Испокон века была земля наша.

 – Была, да вы хамы оказались. Стражников на вас надо. Сейте! – еще раз обратился управляющий к кокшайским.

Кое‑кто нехотя поплелся, но как только пошли они. за ними двинулись и наши.

 – Мы вам посеем! Мы вам сейчас…

 – Разойтись! – совсем рассвирепел управляющий. – Стрелять будем!

 – В кого? – зашел Лазарь против управляющего, и не успел тот ответить, как Лазарь выхватил у него ружье.

Управляющий, не ожидавший такого исхода, попятился и побледнел.

 – Дети у тебя есть? – спросил его Лазарь.

Управляющий искоса посмотрел на объездчиков.

Те растерялись и не знали, что им делать. За всю их службу в имении такого случая, чтобы мужик посмел поднять руку на управляющего, еще не было.

Объездчик, прозванный Косоруким, пересохшим голосом крикнул в притихшую толпу:

 – Ответ понесете перед становым!

К нему подошел Яков в разорванной рубахе.

 – Ты что грозишь? Ты, черт косорукий, кому грозишь? Иль тебе выстилку дать? Ну‑ка, отдай ружье!

 – Отойди! – взвизгнул Косорукий. – Оно заряжено.

 – К Матане, к своей полюбовнице приедешь? В мазанку заберешься? Там тебя и задушат.

Косорукий сник. Это не было угрозой. Не раз гонялись за ним ребята с кольями, когда он тайком приходил в село к старой девке.

 – Я – сосед Матанин. Знаю, сколько ты ей с барского двора муки привозишь, пшена да масла. Ишь, подкармливаешь свое добро, чтоб мягче было! – погрозился Яков, видя, как бледнеет и трясется Косорукий.

 – Пшел к черту! – взвизгнул он.

И наши, и кокшайские мужики угрюмо засмеялись. Управляющий тоже оправился от испуга. Лазарь подошел к нему, протянул ему ружье.

 – На, Самсоныч, возьми. Больше с ним не езди на мужиков. У тебя дети в нашем селе учатся, о них подумай. А землю мы сами засеем. Землю, мы, – на топоры пойдем, – не дадим. Лучше нам добром жить, а не в ссоре. Крови при крепостном праве много впитала эта земля. Солона от крови да от пота, матушка. Когда приезжать? – спросил он управляющего, на которого как столбняк напал.

 – Утром, – сквозь зубы ответил.

 – Подвоха не будет? То‑то. Ежели подвох, мир – сила. А мы пока не буяны. Мы не отбиваем у барыни землю. Скажи этим людям, чтобы домой ехали.

Управляющий ничего не стал говорить кокшайским. Те сами догадались. Перепрягли лошадей, взвалили сохи, бороны, подобрали овес и тронулись к себе.

Дождавшись, когда уехал управляющий с объездчиками, когда скрылась последняя подвода кокшайских, мужики наши отправились доделывать плотину.

После ужина я сходил к учителю, сдал уроки. Новых уроков он не задал и сказал, что скоро распустит учеников. Экзамен будет в воскресенье, после обедни.

Мать велит ложиться спать.

 – А то завтра опять не добудишься.

Но на улице – гармонь, песни. Я соскучился по улице, по своим товарищам. Хочется увидеть Настю. Время еще не позднее, и она где‑нибудь с подругами сидит на бревнах. Выспаться я успею.

 – Хорошо, я пойду в мазанку, – говорю матери.

Она верит.

Вот и мазанка. Мимо, на улицу. Разве я совсем пропащий человек? Гармонь слышнее. Это Гришуня. Играет он плохо, а девкам все равно. Иду к своему другу Павлушке. Он такой же книжник, как и я. Его тоже, как и меня, ругает мать за чтение книг. Живут они лучше нашего. Изба чистая, теплая. Печь побеленная, на стенах картинки из журнала «Нива». Мы настолько сдружились с Павлушкой, что посвятили друг друга даже в свои тайны. Он теперь знает, что Настя – «моя невеста», а я знаю, что «его невеста» Оля Гагарина. «Невесты» об этом не знают, да и никто об этом не знает. Как сойдемся с Павлушкой, почти только о них и говорим. Расхваливаем их друг другу, а при встречах с ними не высмеиваем их, как другие. Когда играем, не толкаем их и не обзываем их никакими прозвищами. Что, если бы девчонки знали, как у нас замирают сердца, когда говорим о них? Нет, они не знают. Мы крепко решили, что, как вырастем, обязательно постараемся на них жениться. Уж мы их не упустим.

Павлушка сказал, что больше всего ему нравятся ее щеки. А они у Оли, верно, пухлые, румяные. Я сознался, что мне больше всего в Насте нравятся ее черненькие брови и немножко редкие зубы. Веснушки тоже нравятся, хотя я свои веснушки ненавижу. Павлушка на лицо куда лучше меня. У него оно без веснушек, нос небольшой, губы тонкие. Он красивый. Он, пожалуй, женится на Оле, а я? Какие во мне завидки? Одно у нас с ним плохо: не умеем с девчонками говорить. Другие болтают о чем ни попало, некоторые даже отводят, ходят парами и о чем‑то говорят. А тут отведешь, а говорить и не знаешь о чем.

Настя с Олей тоже дружили. Ходили всегда вместе, о чем‑то таинственно шептались. Очень хотелось бы знать, о чем же шепчутся наши девки?

Павлушка с отцом только что окончили убирать скотину. Встретил он меня радостнее, чем прежде. Тоже, видно, соскучился по мне.

 – А я у руныцика купил седьмой выпуск «Пещеры Лейхтвейса», – воскликнул он.

 – «Гарибальди» не достал?

 – У дяди Ефима есть.

Пошел разговор о книжках. Сколько мы их перечитали! И толстых, а больше всего тонких, с цветной обложкой. Но заветной книги мы еще не достали. Заветная – это «Буря в стоячих водах». За такой книгой мы пошли бы не только в соседнее село, куда ходили нередко, а на самый край света. Роман тот мы с пересказов знали почти наизусть. Но мы хотели сами прочитать. Вторая заветная книга – «Откровение откровения». Чья эта книга, мы не знаем, по что она есть и объясняет апокалипсис, мы слышали. Говорят, есть она у священника, но разве он даст! Несколько заветных мы уже прочитали, например: «Тысяча и одна ночь», «Огнем и мечом», «Дети капитана Гранта». Прочитали мы с Павлушкой все выпуски, какие только были о сыщиках: Нат Пинкертон, Пат Корнер, Шерлок Холмс, Ник Картер.

Поговорив о книгах, мы вышли огородом из гумна. Там, возле Гагаринской ветрянки, песни, гармонь. На толстом бревне сидели взрослые девки и парни. Играл Гришуня на «саратовке» с одним колокольчиком. Другой колокольчик кто‑то в драке сшиб. Гармонь, стало быть, «одноглазая». Гришуня сидел возле Катьки, прислонившись к ее плечу. Голос ее звонче всех. Она запевала частушки. Частушек знала столько, что и счету нет. Плясала тоже хорошо. Когда она плясала, Гришуня то и дело встряхивал кудрями, которые нарочно выпускал из‑под картуза. И играл‑то он для нее как‑то по–особенному: то наклонится над гармонью, то вдруг круто запрокинется, будто кто его ударит. Ребята стояли и о чем‑то нехотя переговаривались. Все они – рослые, длинноносые и уже похожие на мужиков. У некоторых усы. Они стояли сзади девок.

 – Наших что‑то не видать, – заметил Павлушка.

При слове «наших» мне немножко стало стыдно и в то же время хорошо. Ведь лет через пять и мы будем вот такими же парнями, и у нас будет свой гармонист, свои плясуньи–девки. Будут также происходить драки с ребятами из‑за девок, будет свой верховод. Только кто?

Я перебрал всех сверстников в нашем обществе и нашел нескольких. Но ни себя, ни Павлушки в верховоды не наметил. Вот Ванька–подпасок или Авдоня, эти, пожалуй, могут быть. А кто «первая» из девок?

Конечно, Настя. Но ведь «верховод» и «играет» с первой девкой! Значит, с Настей кто‑то будет «ходить»? А потом женится на ней? Нет, драться буду за Настю. Драться? Какой же из меня забияка! Я с досады плюнул.

Девки наши были возле вюшки, на которую накручивают канат мельницы. Там же и Авдоня. Он стоял возле Насти с Олей и что‑то им говорил. Они, наклонившись друг дружке к плечу, весело смеялись, а он, рассказывая, держался словно взрослый.

 – Девки, в горелки! – крикнул Авдоня.

 – Давайте, давайте! – закричали они.

 – А мы будем? – спросил я Павлушку.

 – Будем, – согласился он и тут же стал с девкой в пару.

Мне хотелось стать с Настей, но она уже с Авдоней. Стал выбирать и пока выбирал, все уже разбились по двое. Я остался один. Досадно и неловко. Отошел к сторонке. Но так как ловить было некому, Авдоня, заметив меня, крикнул:

 – А ты лови!

 – Не хочется… – начал было я, но все принялись упрашивать. Еще более смутился я и отошел к вьюшке.

Игра расстраивалась. Десять пар есть, а ловить некому. Кто‑то сердито обругал меня, кто‑то посочувствовал: «Он за день и так набегался». Это еще более сконфузило меня, и я хотел было совсем уйти, но вдруг услышал знакомый голос:

 – Петька, чего ломаешься?

Кровь бросилась мне в лицо. Быстро забежал вперед, крикнул:

 – Давай!

Тронулась первая пара. Слышу топот сзади, смех. Когда поровнялись со мной, я погнался за девкой, чуть не поймал ее, но сделал вид, что не догоню. Далеко отбежав, они снова сошлись. Во второй паре была Устя, дочь нашей соседки Елены. Противная девчонка. Елена как‑то сказала моей матери: «Вот подрастут они, мы их женим. Свахи с тобой будем». С тех пор я возненавидел Устю. Но тоже, когда поровнялись, для близиру долго гнался за Устей. Она, как нарочно, начала отставать. «Нет, не обманешь!» – и, будто споткнувшись, я растянулся. Хохот, свист ребят, радостный визг девчонок. В третьей паре – Настя. Ну, держись! Покажу, как я устал бегать за коровами. Не–ет, в беготне за ними как раз окрепли мои ноги.

Едва поровнялись со мной по одну сторону Настя, по другую – Авдоня, я в два прыжка очутился возле Насти и схватил ее за плечо. Авдоня только руками развел. Такой прыти он совсем не ожидал.

 – Авдоне, Авдоне водить! – закричали.

Не торопясь, мы за руку с Настей пошли становиться.

Вот я с ней. Слышу, как она дышит, вижу, как поправляет платок. Держу ее за руку. Рука теплая, пальцы маленькие. Искоса гляжу ей в лицо. Черные, в ниточку, брови, которые мне во сне и наяву мерещатся, ровный, белый лоб и чуть видны растрепавшиеся из‑под платка волосы. Поговорить бы с ней… Ведь столько времени не виделись! Не знаю, с чего начать. Оглядываюсь – не Авдоня ли сзади? Нет, он еще водит. Стало легче, и, не думая, не зная о чем говорить, спросил:

 – Ты не хворала?

 – Не–ет. А что?

 – Тебя не видно.

 – Где же увидишь меня? Ты – в степи, я – дома. И я рано не встаю, как ты.

Ее слова резнули меня.

 – Скоро экзамен сдавать, – сказал я.

 – Ты тоже будешь? – взглянула она на меня.

 – А то как же?

 – Небось все забыл.

 – Забыл? Что ты! Я каждый вечер у учителя бываю. Уроки учу там… в степи. Время у меня много. А ты как, сдашь?

 – Кто знает.

 – Как кто знает? Училась хорошо, только писала плохо. Да тебе не в писаря идти.

 – Сдам, – сказала она.

 – А я, Настя, какое стихотворение выучил! Читать буду на экзамене. Ты будешь читать?

Она не успела ответить. Была уже наша очередь бежать. Я тихо шепнул: «Не поддавайся». Она пожала руку, и мы разбежались в стороны. Мы напрасно боялись: ловил Павлушка. Он смекнул в чем дело и не догнал Настю: ему нужна Оля. И опять мы вместе, и опять говорим, говорим. Откуда теперь у меня слова берутся! Но самого главного, о чем думаю почти все время, не говорю ей, нет. Даже боюсь намекнуть. И не здесь об этом говорить. Вот после игры отведу ее в сторонку и скажу. Как это выйдет, не знаю, а скажу.

Мы еще несколько раз бегали, она никому «не поддавалась». Гармонь все играла, девки пели песни, потом затянули ребята. Пели они о том, как «…бурной ночью Ланцов из замка убежал». Высоким голосом запевал Алеха, Гришунин друг, ребята подхватывали и пели тягуче, каждый стараясь вывести свой голос выше всех.

Мимо мельницы по дороге прозвенели колокольцы. Все перестали петь – смотрели вслед тройке: пристяжные, загнув в стороны головы, бежали, слегка взлягивая; тучный коренник бежал ровной, крупной рысью. Это ехал управляющий.

 – К барыне в город, – заметил Гришуня.

 – Эх, ребята, жара будет мужикам, – сказал Авдоня.

 – Твоему отцу больше всех попадет, – проговорил сын Василия Госпомила.

 – За что?

 – Язык у него длинный.

 – А хошь я тебе в морду за это дам? – спросил Авдоня.

 – В морду что! – сказал парень и умолк.

Печалью овеяло всех. Веселье исчезло. Начали гадать, что может сделать управляющий. Только Авдоня храбрился.

 – Ежели что, я…

Грозно подняв кулак, он погрозился по направлению к имению:

 – …пепел один оставлю.

 – Будет зря‑то! – с испугом в голосе остановил его Гришуня. – За эти слова знаешь что?

 – Ничего. Мне года не вышли.

 – В волости выпорют.

 – Волость сожгу.

 – Бро–ось! – испугался и Алеха. – Об этом не говорят. Гляди, сколько тут народу. Дойдет до попа, а там до станового.

 – Пущай! – махнул рукой Авдоня. – Только мы земли не уступим. Отец мой голову за нее проломит. Он у меня горячий.

 – Знаем, как тебе от него доставалось, – подсказал кто‑то.

 – А тебя не бил? – вдруг спросил Авдоня, которому стыдно стало, что парень известил об этом всех.

 – И меня бил. А кого не бьют? Всех бьют!

Заря совсем потухла, кое‑кто направился домой.

Подошел Павлушка.

 – Отведем девчонок? – предложил я.

 – Куда?

 – В сторонку. Поговорим.

 – Нет, домой мне пора.

 – Домой и проводим.

Настя и Оля стояли, словно дожидаясь нас.

 – Девочки, домой, – нарочно строго сказал Павлушка.

 – Проводите нас.

Взяли их за руки, вчетвером пошли. Уже возле гумна до нас донесся Авдонин голос: «Настя–а! О–оля!»

Девчонки как будто не слышали.