Текст книги "Повести"

Автор книги: Петр Замойский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 40 страниц)

21

Мы с Игнатом сидим в избе у Лены. Приехали поздно. Лена, разбуженная матерью, торопливо оделась и поставила самовар. Мы уже отогрелись в тепле. Игнат вспоминает, как прошел день, как проводили рекрутов. Поглядывая на Лену, я отвечаю невпопад. Лицо у Лены еще заспанное, но это уже не та Лена, которую я видел в первые приезды. Тогда она смотрела на меня безразлично, как на проезжего, а сейчас оживлена, суетлива. Мы с ней молча переглядываемся.

Как она хороша! И этот взгляд – строговатый, чуть скрытный, но мне уже родной. Да, я сжился с мыслью о том, что она – моя. Сколько невысказанных слов у меня для нее, сколько ответов ее сочинил сам для себя. Вдруг всего этого не будет? И она останется только в моих мечтах, в радужных думах? Нет, я употреблю все свои силы, напрягу всю волю… Она для меня та единственная, которая обязательно должна была встретиться в жизни. И вот встретилась!

Оттого, что я сейчас вижу ее не в мечтах, а наяву, и оттого, что слишком переполнен нежными к ней словами, – чувствую, что ничего подходящего не скажу ей.

За столом нас четверо. Брат Костя с женой и обе сестры ее спят. Спрашиваю Лену о брате. Мне хочется слышать ее голос, всмотреться в ее чистые голубые глаза, чтобы надолго, навсегда запомнить их.

 – Брат совсем пришел?

 – На поправку, – тихо ответила она.

 – Сильно ранен?

 – Пуля вот сюда, а вышла вот, – она обернулась ко мне, отвела косу, показала на шею, потом провела пальцем над ухом, чуть сдвинув волосы.

Я невольно представляю, что значит «вышла».

 – Слышит хорошо?

 – Одним ухом только.

 – Теперь твой брат никогда не будет серчать на людей. Если ему будут говорить хорошее, он подставит правое ухо, если плохое – левое.

Я вижу ее улыбку. Лицо ее преобразилось, улыбка открыла ровные зубы.

 – Лена, ты хорошо смеешься.

 – Ну?

 – Ей–богу. Зубы у тебя… как овес… белые. Ты их чистишь?

 – И не знаю, как это… чистить. А ты? Ну, покажи.

Я вздохнул.

 – Нет, не покажу, Лена.

 – Я и так их видела. Они у тебя… ты, видать, влюбчивый… редкие.

 – Правда, Лена, и редкие, и влюбчивый. Что мне теперь делать, не знаю.

Игнат и Арина сидят рядом, разговаривают. О чем говорят, мне дела нет. В избе тепло, лампа льет тихий свет, а на улице мороз и, кажется, поднялся ветер – слышно, как бросает снег в замерзшие стекла.

 – Небось есть зазнобушка, – проговорила Лена, наливая мне чай.

 – Есть.

 – Крепко тебя любит?

 – Надо бы крепче, да некуда.

 – Вот и женись на ней.

 – Ой, Лена, ей–богу, женюсь, – прошептал я, оглянувшись на Игната и Арину.

 – На запой меня позовешь? – засмеялась она.

 – Обязательно.

 – Когда запой?

 – Когда сама захочешь. Лучше к весне… Ты все меня да меня, а у тебя кто‑нибудь есть на примете?

Украдкой посмотрев на мать, которая совсем не слушала, что болтает ее дочка с солдатом, Лена ответила тихо:

 – Есть.

У меня дрогнуло сердце. Отодвинул я чашку и уставился на Лену, и уже не своим голосом решился спросить:

 – В вашем селе?

 – В чужом.

Мне уже легче стало. Все‑таки не в своем…

: – Давно с ним знакомы?

 – Не совсем давно.

 – И он… хорош?

 – Так себе. Глаза вострые.

 – На войне был?

 – Побывал.

 – И… замуж пойдешь?

 – Пока не сватал.

 – А говорил тебе, что любит?

 – Письма слал.

 – Письма? – удивился я и замолчал: «Вон что! Значит, не один я шлю ей письма». – Отвечала?

 – Два или три послала. Пей, остынет, – кивнула она на чашку.

 – Нет, Лена, что‑то не хочется. Ты скажи, кто он.

Она погрозила пальцем и сказала с упреком:

 – Какое тебе дело? И у тебя есть. Сам сознался.

 – Я… так. Ты, Лена, не поняла, на кого я намекал.

Она улыбнулась.

 – Знамо, я дура. Где уж понять!

 – А теперь догадалась?

 – Теперь? Сам пойми теперь, – и она снова улыбнулась и покраснела.

 – Лена!..

 – Ну? – не поднимая глаз, спросила она.

 – Этот… из чужого села… случайно… не в левую руку ранен? – едва выговорил я.

 – Он стихи мне в письмах прислал, – немного подумав, ответила она.

Ага, стихи! Теперь хорошо ее расспрошу. И не прямо, а так, как начали разговор.

 – И ты поедешь с ним в то село?

 – Поживем – увидим.

 – Как же так? Ведь ты его небось полюбила?

 – Вот я тебе… полюблю! – опять она погрозилась.

 – А если весной, после пасхи, он приедет сватать тебя, ты как?

 – Позову тебя на запой, а хочешь – и на свадьбу.

В это время вмешалась мать. Слишком громко мы начали говорить.

 – Свадьба? У кого свадьба? – спросила она. – Не ты ли, Петя, жениться собрался?

 – Нет, нет, тетка Арина, мы про других.

 – И не надо, – сказала мать. – Время вон какое. Кто знает, что будет дальше.

Тут вступился и староста. Он нарочно развлекал, Арину своим разговором.

 – Петька сломя голову не женится. Не такой человек.

 – Ужель всю жизнь холостым будет? – удивилась мать.

 – Когда себя до настоящего дела доведет, тогда подумает.

 – Девок‑то много теперь, – вздохнула Арина и вышла из‑за стола. – Давайте‑ка спать.

Игнат оделся и пошел проведать лошадь.

Пока убирали со стола, я думал о словах Лены. Не верилось, что все это правда. Лена убирала спокойно и даже ни разу не взглянула на меня. А как хотелось спросить ее еше раз… Да не остаться ли мне тут завтра, побыть до обеда, а потом пешком? И еще я желал, чтобы с утра сильнее закрутила пурга, принудила бы нас задержаться.

Долго не мог я заснуть. Несколько раз собирался подойти к ее кровати, неслышно посидеть возле спящей, но не хватало смелости. И так, раздумывая о словах Лены и в то же время вслушиваясь, как за окнами воет ураган, а в трубе гудит на разные голоса ветер, я заснул. И снилось: после ночного наступления, утром, на рассвете, мы снова идем в атаку. Мы настигаем австрийцев. Гремит что‑то тяжелое. Это тяжелое вдруг проносится над нами, вот–вот обрушится. Взглянул вверх. В облаке дыма и огня падает, грохоча, пылающий немецкий самолет… Просыпаюсь. Арина печет блины. Украдкой посматриваю из‑под тулупа. Лена спит. Из‑под одеяла виден ее лоб и брови.

 – Счастье мое, судьба моя, – шепчу, полузакрыв глаза.

Входит сноха, достает из шкафа бинт, черпает горячую воду. Вероятно, будет делать Косте перевязку, Значит, он тоже проснулся.

А как хорошо пахнет блинами и конопляным маслом! Когда же Арина успела поставить блины? Ужели после того, как мы легли спать? И ужели она затеяла их для… Мне от такой мысли: зять, теща, блины – радостно и чуть–чуть стыдно.

Пора бы встать, но зачем? Разве не лучше лежать вот так и вприщурку незаметно поглядывать на спящую Лену? Лицо у нее теперь открыто. Сестренка обвила ее шею рукой. Арина обернулась в мою сторону. Мы встретились взглядами. Она свернула жгут соломы, бросила в печь. Вынула сковородки, сняла блины, наполнила сковородки тестом и снова сунула в печь. Все это она проделала быстро, ловко. Потом подошла ко мне и, мельком взглянув на Игната, шепнула:

 – Он вместе со мной проснулся. Лошади корму дал. За водой мне сходил. Уважительный. Пущай пока спит.

Вернулась к печке, взяла блин, помазала и принесла мне.

 – На‑ка, сынок, съешь, не продравши глаз.

Блин горячий, пышный, густо смазан конопляным маслом. – И я, «не продравши глаз», перебрасывая блин с руки на руку, одолеваю его.

 – Спасибо, – говорю ей тихо.

Она оглянулась в сторону Лены и, подмигнув мне, с улыбкой прошептала:

 – Встань да разбуди‑ка… свою невесту. А то уедете, опять ругаться будет: не разбудили, мол.

 – Здорово ругала?

 – Нет, она тихая. Поворчала.

 – А на меня ворчать не будет, если разбужу?

 – Знамо, нет.

Она подает мне хорошо просушенные за ночь валенки и чулки. Я быстро одеваюсь.

 – Вот и готов солдат, – говорю ей.

 – Умойся. Дай полью.

 – Я сам.

Черпаю неполную кружку воды, беру мизинцем за ручку и, поливая на правую, умываюсь. Арина смотрит на меня с удивлением. Уже утираясь, я шепотом хвалюсь:

 – Великое дело! Да я все умею.

 – Ты. небось, по крестьянству и работать не будешь. Ты по писучей части.

 – Конечно. А немного погодя в ученье пойду, учителем буду, – совсем расхвалился я.

Причесался перед маленьким зеркалом, застегнул воротник, подтянул пояс. Делаю поворот направо и уже тихо, на носках, отправляюсь будить «свою невесту». Свою невесту! Так сказала ее мать! А ей, может быть, говорит «твой жених». Вероятно, вчера мать так и будила ее: «Вставай, жених приехал». Нет, мне теперь нечего стыдиться. Это «моя невеста». И я иду ее будить. И чем ближе подхожу, тем все чаще бьется сердце. Оглядываюсь на мать. Она кивает мне, поощряет и так хорошо улыбается. Подойдя к кровати, останавливаюсь, затаив дыхание, и всматриваюсь в спящее, спокойное, безмятежное лицо Лены. Нет, не будить бы ее, а стать перед ней на колени, смотреть на нее, шептать ей самые нежные слова, какие только есть на свете. Я перевел дух. Оглянулся на мать, но она возилась у печки и, возможно, нарочно не обращала на меня внимания. И это хорошо. Мы с Леной как бы вдвоем. Игнат спит, сноха в той избе воркует с мужем, на улице воет вьюга, в печке потрескивает солома.

Тихо опускаюсь на край кровати, не сводя глаз с лица Лены. Кровать чуть скрипнула, но девушка не проснулась.

Я сел так, чтобы собою загородить Лену от матери. Не хочу, чтобы даже ее добрая мать видела, как я начну будить Лену. Волосы ее разметались по подушке. Коса небольшая, но толстая, чуть видна из‑под руки девочки. Разве снять с ее шеи руку? Бережно дотрагиваюсь до локона, закрывшего ухо, и уже сама рука, помимо моей воли, тихо проводит по ее волосам, едва задевая небольшое розоватое ухо. В мочках серебряные, видимо, давно еще вставленные серьги с камешком.

Какие теплые и тугие щеки ее! Какой хороший, небольшой подбородок! Жалко будить. Очень хорошо спит. Тихо кашлянула мать. Я оглянулся. Она мигает мне, жестами показывает, чтобы я смелее будил ее.

 – Невелика барыня, – шепчет мать.

Вон как! Это мое сокровище «невелика барыня»? Да куда все барыни годятся перед ней.

И смелее глажу ее по волосам, провожу ладонью по щеке, но спит девка крепко. Лишь стрельчатые русые брови иногда вдруг строго сойдутся или дрогнут ресницы. Наклоняюсь над ней и, сдерживая дыхание, тихо, как бы в мыслях, твержу только одно:

 – Лена, Леночка, проснись…

Мать еще раз посмотрела, укоризненно покачала головой и вышла в сени. Зачем? Может быть, за соломой? А я уже теперь совсем громко шепчу:

 – Лена, Леночка, проснись!

 – А! – тихо воскликнула она и открыла глаза.

 – Будить тебя приказали.

Она глянула к печке.

 – А мамка где?

 – В сени ушла за соломой. Встанешь проводить, Леночка?

 – Встану.

 – А мать ушла… за соломой, – еще раз повторяю я и, воровато оглянувшись на дверь, быстро целую Лену в щеку.

Вдруг она крепко обвила руками мою шею и, еще полусонная, такая теплая, привлекает к себе, закрыв глаза, целует. И тогда я, забыв все на свете, торопливо, горячо целую ее крепко–крепко.

Вошла мать, принесла солому и, смеясь, проговорила:

 – Так ее, лежебоку, так.

Теперь я сижу возле нее, от радости у меня глаза полны слез. А она забрала мою руку к себе под одеяло й, все еще не открывая глаз, жмет ее. И слышу ее невнятный сначала шепот, и вот уже одно слово повторяет подряд:

 – Петя, Петя!

 – Леночка, – шепчу ей, – дорогая, сокровище мое! Как не хочется уезжать от тебя.

 – Приедешь, приедешь, – и еще крепче жмет мою руку.

Потом уже громким голосом приказывает:

 – Отвернись, вставать буду.

 – А я лучше на улицу выйду.

 – Только оденься, не простудись.

Торопливо одеваюсь, нахлобучиваю шапку. Вступается мать:

 – Это ты куда его гонишь?

 – Скотину убирать, – говорю я и выхожу в сени.

Кружится голова. Ничего не соображаю: где я, что со мной, что было только сейчас. Хожу взад–вперед, а в ушах ее голос: «Петя, Петя». Открываю дверь на крыльцо. Вот оно, вот те самые перила, где я первый раз сказал ей первое слово, где назвал ее так, как никто не называл: «Леночка». Сколько намело на крыльцо снега! Он свеж и рыхл. И все метет и метет; снег, как пух, летит к воротам. Сани наполовину занесло. И в санях снег.

У меня горит лицо, и весь я горю, и хочется снять шинель, но «только оденься, не простудись»! Я сгребаю с перил пушистый снег и полную горсть бросаю в рот. Я готов съесть снег не только с перил, но и со всего крыльца. Еще набираю горсть, но дверь из избы открывается. Наверное, опять мать за соломой. Вдруг слышу легкие шаги и голос:

 – Петя, ты тут?

 – Тут, Лена.

 – В избу иди! Сейчас же. Вышел в сени, глядь, на крыльце. Ну, марш!

Так она скомандовала мне, и это была самая лучшая из всех слышанных мною команд.

Она пропустила меня мимо себя и, когда я переступил порог, слегка ударила по плечу.

 – Спасибо, Леночка, по–хозяйски.

Проснулся Игнат. Первым делом метнулся к оттаявшему против печки окну. Его интересует погода. Я утешаю:

 – Успокойся, староста. На улице все хорошо.

 – Так ли?

 – Честное слово. Бери лопату. Откапывай сани.

 – Будь она проклята, вьюга эта.

Все зашевелилось в доме, когда мать покончила с печью, а самовар уже закипел. В той избе слышны голоса. Проснулась Санька. Ей что‑то шепчет Анна, Санька восклицает: «А я и не слыхала. Когда?» – «В саму полночь» – отвечечает Анна.

Через некоторое время входит Санька. Остановившись на пороге, смотрит на меня и говорит:

 – Здрасте!

. – Здрасте, барышня. Долго изволите почивать.

 – Спится хорошо.

 – Наверно, до свету на посиделках была?

 – Ну, до свету.

И принялась умываться.

Костя вышел из той избы неожиданно.

 – Ага, вот он какой! Ну, здравствуй! – подошел он и протянул мне руку. – Познакомимся. А то все тут: «Петя да Петя». А какой он, этот Петя, не знаю.

 – Неужели вспоминали? – спрашиваю я.

 – Каждый день.

 – Кто же?

Тут Костя взглянул на Лену и подмигнул ей. Она смутилась и покраснела.

 – Ври больше. Ты ведь не слышишь.

 – Я так и делаю. Ничего не слышу.

За чаем больше всего я говорил с Костей, разглядывая его. Мать как‑то сказала мне, что Лена и Костя похожи на отца. И я невольно в чертах его лица ищу черты Лены. Да, сходство есть. Даже в голосе.

Мы разговаривали с ним так, будто знакомы были давным–давно. Это потому, что оба с фронта, оба ранены. Говорили о походах, атаках, наступлениях, о начальстве. Словом, встретились вояки – значит, разговор найдется. И еще понял я, что он, как и большинство фронтовиков, злобно настроен против начальства и, не стесняясь, обзывал царя так, как обзывали его в окопах и лазаретах.

С Леной мы почти не говорили, а лишь мельком переглядывались. Скоро она вместе с Санькой вышла в горницу.

Ожидая ее, я вполголоса рассказываю, как мы написали заявление врачу о симулянтах, как вызвали Макарку и держали долго. Затем, сильно хромая, он вышел и на вопрос отца, чуть не плача, сказал, что его оставят на испытание. Отец всплеснул руками и, забыв, что тут народ, невольно воскликнул: «Пропала туша!» Вызвали и Ваньку Павлова. Тот, выйдя, обнял Макарку и утешил:

 – Не горюй. Меня тоже взяли.

О Филе Долгом рассказал, как рекрутов он обучал и как они лучше всех построились у воинского. Хотел было сказать, какое слово я произнес рекрутам, но Игнат заявил:

 – Ехать пора, Петя.

Лены все не было. Мать, догадавшись, что я жду Лену, вышла. Через некоторое время, когда я уже оделся, а Игнат запряг лошадь, открылась дверь, вошла Лена. Я едва не вскрикнул от удивления. Зачем это она? Для меня? Но я сейчас уезжаю… На Лене городское платье, на ногах новые полуботинки. На висках аккуратно уложены самовющиеся кудерьки. Вошла она смущенная, покрасневшая, и я смутился и не знаю, что сказать. Выручила Арина:

 – Гляди, Петя, какое платье сама себе сшила.

Похвалиться тебе захотела. В город поедет, на карточку снимется.

 – Правда, хорошее? – спросила она.

 – Очень… очень хорошее, Леночка, – прошептал я. – А ты, мать, – обратился я к Арине, – утром сказала «невелика барыня». Вот тебе и невелика. Лена, весной поедем вместе в город и снимемся. Ладно?

Она кивнула головой.

Все мы смотрели на Лену: мать, Костя, Анна, Санька, младшая сестренка. Игнат стоял уже в тулупе, хлопал кнутовищем по нему и восклицал в восторге:

 – Это да–а! Это невеста! Ну, писарь, лучше такой девки тебе и не сыскать.

Как по сговору, все семейные ушли в ту избу, а Игнат, сказав «едем», тоже вышел, и вот мы остались с Леной одни. Снова, как утром, охватило меня волнение, часто–часто забилось сердце. Подхожу к ней, тихо обнимаю и шепчу:

 – Лена, Леночка…

И никто не видел нашего поцелуя.

Потом выходит Костя, помогает мне надеть тулуп. Лена стоит против меня, покрасневшая, чуть улыбающаяся. Я прощаюсь с ними, неожиданно для самого; себя целуюсь с матерью, говорю ей «спасибо», крепко жму руку Косте, Анне, Саньке и выхожу. Торопливо иду к саням, сажусь и, когда лошадь дернула от избы, откидываю воротник тулупа. На крыльце – мать и Костя, в дверях – Лена с Санькой. Помахав им рукой, кричу:

 – Лена, не простудй–ись!

Они смеются, машут мне. Игнат, тоже крикнув что‑то, ударяет по лошади.

Сани, раскатившись, выехали на дорогу, затем изба и крыльцо скрылись. И я уже не оглядываюсь. Пусть так и останется в памяти: они стоят и провожают меня.

22

В раму окна старосты, у которого я сидел, составляя список на скот, кто‑то сильно постучал палкой.

 – Пойди открой!

В сени вбежал запыхавшийся десятский первого общества Филипп Шкалик. Весь он, с головы до ног, в снегу.

 – За тобой, что, бешеные собаки гнались? – спросил я его.

 – Хуже!

Я направился было в избу, но Шкалик ухватил меня за рукав и тревожно заявил:

 – Погоди‑ка. Ведь я, искамши тебя, все село обегал. У всех увечных и ранетых был, – нет. А в избу не пойду. Потайное слово к тебе.

С удивлением и тревогой посмотрел я на этого рыжего карлика. Хитрый мужик! Часто прикидывается дурачком, «просто Филей», как я его прозвал.

 – Говори, в чем твое потайное слово?

Урядник приехал, велел немедля тебя найти.

 – Где он, на въезжей? Сейчас приду.

 – Беспременно вместе нам велел, – прошептал Филипп.

 – Ну, подожди, я оденусь.

Вошел в избу, сказал старосте. Торопясь, надел полушубок, нахлобучил мохнатую шапку, взял палку. Шкалик ждал меня на улице возле огромного сугроба. Некоторое время мы шли молча. Он семенил сзади меня, размахивая длинной палкой.

На повороте он поровнялся со мной, оглянулся и зажмурился.

 – Слышь‑ка, урядник, видать, неспроста тебя требовал.

 – Или по разделу у Бугровых, или по пленным, которые удрали из имения, – проговорил я.

 – Не–ет, – затряс он головой, – не по тем делам… А так я своей дурной башкой раскинул – по приезду твоего брата Миши. Больно урядник строг. А из ваших небось ктр и доказал о лишних словах твоего брата.

У меня тревожно забилось сердце. Миша уехал в свой полк с молодой женой. Мы собирались у Семена, и брат нам многое рассказывал. Кто же донес Уряднику?

Я чуть было не спросил Филиппа об этом, но, вспомнив, что и о нем у нас есть догадки, как о нехорошем человеке, зашагал еще быстрее.

 – Какие лишние слова? Что ты болтаешь?

 – Это я к примеру, – затрусил он, еле поспевая. – Время нынче вон какое! Бывает, особливо военный с фронта придет и в чем‑нибудь вроде проговорится, – выпалил Шкалик. – Ну, про инператора не так, как следоват, скажет.

 – Про царя? – удивился я. – О таком де… – я чуть не сказал именно то, что не следовало говорить при этом человеке, – о таком деле мой брат никаких разговоров не вел. Сам знаешь, он чуть ли не офицерский чин имеет.

 – Это так, но брат твой, помнишь, в том году…

 – Тогда и ты, дядя Филипп, ездил в имение за хлебом, – сердито перебил я.

 – Лупцевали тогда нас крепко. И мне попало.

«Да мало!» – подумал я и с ненавистью покосился на Филиппа.

 – Эх, смутно то время было, – не унимался Филипп, – и сейчас вроде. Как бы чего не зачали! Устал народ от войны, ну, а брат твой что‑нибудь вроде этого…

Я промолчал. Филипп, взяв меня за рукав, осторожно, даже с сочувствием в голосе, прошептал:

 – Ежели что… ежели у тебя какие грамотки, книжонки вроде льстивые, прячь их куда подальше. Прямо говорю, прячь. Зайдем вот к вам, а ты их под половицу аль на потолок, аль в трубу…

 – Никаких книжонок у меня сроду не было и в глаза их не видел, – ответил я десятскому.

 – Ежели спрятать негде, – не отставал он, – препоручи мне. Вот суну их в карман и – могила!

«Кому могила?» – подумал я и усмехнулся.

 – Ну, пойдем скорее! Раз урядник требует, прямо на ввезжую надо, – и я повернул было на дорогу вдоль улицы, мимо нашей избы.

Но Филипп снова схватил меня за рукав.

 – Зайди, зайди. Мало ли за чем? А то вот что, – зашептал он опять, – может, мне сбегать к Семену и передать ему что там от тебя?

 – Что передать?

 – Вроде записку аль на словах. Как бы и к нему урядник не заглянул. А ты напишешь: «Спрячь, безногий черт, энти книжки, урядник, мол, придет шарить».

Злобно, уже не сдержавшись, взглянул я на Филиппа и хотел сказать: «Дурак ты, просто Филя! И ума тебе дано от бога как раз по твоему росту. Хитер ты, да не совсем», но вслух сказал, поворачивая к избе:

 – Пойду, молочка хлебну.

Как он обрадовался, что я иду домой!

Мать сидела за станком, собралась ткать на рубахи. Я попросил у нее молока. Как и всегда, она напомнила, что теперь «пост, грех», но, накинув полушубок, отправилась в погреб. Словно что‑то вспомнив, я выбежал в сени, пробормотав: «Опять снятого принесет». И уже в сенях ей быстро шепнул:

 – Урядник приехал с обыском ко мне!

А вслух тут же громко, чтобы слышал Филипп:

 – Сметану не снимай.

И снова быстро ей:

 – Пошли Никольку к Семену, пусть ему скажет! – И опять громко: – Ну–ну, накопишь на масло!

Все это я проделал так быстро, что мать даже испугаться не успела. А я, напоследок сердито подмигнув ей, вошел в избу и, пожимаясь от холода, весело сказал Филиппу:

 – Родная мать, а воину снятое молоко дает. Мне по инвалидности даже доктора наказали побольше есть сметаны.

Как и всегда, мать принесла мне цельное молоко, и хотя я действительно был голоден, но на этот раз еда не шла в горло. На грудь будто камень навалился. Я посмотрел на мать. Она сидела за станом. Лицо у нее землисто–синее. Испуганными, широко открытыми глазами что‑то моргает мне, а я не пойму.

 – Молока хочешь? – спросил я Филиппа.

 – Спаси бог, какой грех! Я ведь говею на этой неделе…

 – Тогда пойдем, – оставил я недопитое молоко.

При выходе из сеней я совсем неожиданно встретился с урядником. Сзади него шли двое понятых и староста Игнат, который тоже разок был с нами у Семена. Игнат мельком глянул на меня из‑за спины урядника и подмигнул, чуть усмехнувшись. Я догадался: о нем урядник ничего еще не знает, иначе не взял бы его сюда.

 – Здравствуй, Петр… как по отчеству?

Урядник хорошо знал меня как писаря двух обществ; знал и отчество, – ведь не один раз он был в нашем селе по всяческим делам, – но тут нарочно забыл.

 – Иваныч, – подсказал я.

 – В избу можно?

В нашей избе он тоже несколько раз бывал и никогда, входя, не спрашивал «можно ли».

 – Днем и ночью всегда вам рад. А где ваш Цербер? – спросил я его о собаке, с которой он никогда не расставался.

 – Цербер! – громко окликнул урядник.

Из‑за угла избы выбежал рыжий гладкий кобель и запрыгал у его ног.

Мы вошли в сени. Урядник мельком оглядел их. В сенях в одном углу – солома для скота, в другом – кизяки на полу и всякая рухлядь. На стене четыре соломенных гнезда для кур. Куры – на кизяках.

Завидев входившего урядника с собакой, мать испуганно вскочила, но тут же снова села, припав грудью на стан.

 – Здравствуй, хозяйка.

Она что‑то пробормотала дрожащими губами. Тут я вспомнил про Семена и полусердито обратился к матери:

 – Мамка, возьми Никольку и уйдите куда‑нибудь. У нас тут одно дело будет. Не мешайтесь!

И незаметно я подмигнул матери. Она догадалась, быстро собралась и велела одеться Никольке. Вслух сказала:

 – Я ин пойду к куме Мавре за ситом.

 – Иди, куда хочешь.

Мать, взглянув так, будто видит меня последний раз, подошла к двери и, тихо качнувшись, вышла.

Урядник некоторое время сидел молча, оглядывая избу. Одной рукой он гладил жирного пса, исподлобья посматривая то на печку, то за голландку, то на образа. Понятые и староста тоже молчали. В избе было тихо, лишь изредка взвизгивал и урчал пес, которого я почему‑то особенно сейчас возненавидел.

 – Петр Иванович, разговор у нас будет прямой. Я сделаю у вас обыск. По прежде чем приступить, хочу напомнить пословицу: повинную голову и меч не сечет…

Он долго еще что‑то говорил, то увещевая, то намекая, то грозя. Я слушал, и в горле у меня пересохло. Наконец он перевел разговор на брата, да и то сначала упомянул о тысяча девятьсот шестом годе, о всех тех событиях, когда в схватке с драгунами пали отчаянные мужики нашего села.

 – Вы тогда еще были мальчиком, но тоже замешались в такое нехорошее дело. Но с маленьких мы не спрашиваем… А теперь взрослый… Давно уехал ваш брат Михаил?

 – Вы сами знаете, когда.

5 – Что он тут проделывал?

 – То есть, как «проделывал»? Брат приезжал в отпуск. Отдохнул, купил сруб на избу, успел жениться, ну, и все прочее.

 – Вот это «все прочее» мне и важно. Брат – революционер! Да, да! Вы что, не знаете? Может быть, даже такое слово слышите в первый раз?

 – Нет, слово такое я слыхал. Так называют студентов каких‑то.

 – Эх, если бы только студентов! Но что ваш брат таков, вам это лучше меня известно. Больше того, он, как их еще называют, демократ–социалист.

 – А это что такое? – притворно удивился я.

 – В десять раз хуже. Да, да! Как же!

Я пожал плечами, переглянулся с Игнатом, с понятыми. В горле у меня совсем пересохло.

 – При чем я тут, Александр Васильевич?

Он погладил Цербера и усмехнулся.

 – Мне все известно, писарь. А вам стыдно. Вы – воин, защищали даря, веру и отечество. И вы связались с этими.

 – Не связался я с ними и знать их не знаю. Скажите, кто они такие?

 – Шайка разбойников. Против престола мутят.

 – Эка, – вздохнул я. – Что они, с ума сошли? Неужели и сейчас?

 – Именно. В такое время, когда… И вот твой брат… Кстати, в каком он чине? Где служит?

 – Зауряд–военный чиновник. Служит в штабе полка.

 – Раз до такого чина дошел, значит, с умом.

 – Он неглуп. Но он и на фронте воевал как следует. Он не все время в штабе. В тылу не отсиживался, отечества не предавал…

 – Золотой брат… зауряд… – перебил он, усмехнувшись, – только по его шее петля давно скучает.

 – Мой брат служит родине.

 – Сборище у вас было? – свирепо прошипел он.

 – Сход?

Вдруг урядник, этот смирный образованный человек, сын попа, вскочил и, чуть не споткнувшись о пса, заорал на меня:

 – Марфутку вертишь? Вола за хвост крутишь? Я с тобой по–человечески, а ты? Выкладывай все! Ну? Какие книжки читали у Семена? Кто был? Ну?

Цербер, видя, что хозяин брешет на меня, тоже принялся лаять и царапать гнилой пол. А урядник все кричал и топал ногами. Игнат сидел бледный, понятые испуганно посматривали то на меня, то на урядника.

 – Читали книги?

 – Читали! – крикнул и я.

 – Называй!

 – Роман «Антон Кречет», – назвал я первое попавшееся на язык произведение.

 – Кречет? Врешь! Знаю я, какого Кречета.

И урядник так стукнул кулаком по нашему ветхому столу, что опрокинулась солонка и ложки полетели на пол. Цербер бросился к ним и начал их грызть.

 – Лениным прозывается тот Кречет! – задыхаясь, прохрипел урядник.

Меня ударило в пот. Чувство страха, удивления и какой‑то отдаленной радости ощутил я в одно и то же время. Значит, если он, урядник, слышал о Ленине, то Миша говорил мне правду. Значит, книги его известны не только нам.

 – Нет, романа «Ленин» мы совсем не читали. «Андрея Кожухова», «Фому Гордеева» читали, а «Ленина» нет.

. – Не роман «Ленин», а он сам, ихний главарь, написал. Да что ты мне… – и он длинно и сложно выругался.

 – Ей–богу, ничего не знаю! – воскликнул я. – Кто писал, о чем?

 – Книжку «Что нам теперь делать?» читали?

 – Первый раз слышу. Там про инвалидов?

 – «Ко всем бедным в деревне» – тоже, скажешь, не знаю?

«Какая же сволочь доказала? – мелькнуло в голове. – Кто мог выдать? И названия перепутали!»

 – Вот что, – охладел он, – показывай, где эти книги. Добром показывай, иначе нанду с этой собакой.

 – Ищите хоть… с медведем, – сказал я.

 – Староста, понятые, приступайте!

Они начали искать под печкой, под кутником, открывали неприбитые половицы, заглядывали в горшки, где у братишки были бабки. Даже иконы сняли, в коник слазили. Словом, в доме щелей много, заглянули в каждую.

Вышли в сени. Урядник, обнажив шашку, принялся тыкать ею в солому, будто книги – это живое существо, которое закричит. Затем приказал развалить кучу кизяков, на которых сидели куры. Игнат, взглянув па кизяки, сказал:

. – Под ними, ваше степенство, не токмо книги, бревна давно бы сгнили.

Урядник взял пса за ошейник, подвел ко мне. Пес обнюхал меня страшной мордой, разинул пасть.

 – Ищи! – пустил его урядник и добавил: – Этот найдет!

Пес покрутился на месте и вдруг с лаем устремился к курам. Они, кудахча, бросились врассыпную.

Их тревожный крик взбудоражил петуха. Это был удивительный петух: огромный, кривой на один глаз, с выщипанным наполовину хвостом, на голове у него треугольный плоский гребешок, за что и был прозван «Наполеоном». Петух – отчаянный забияка. Он смело бросался в бой не только с петухами соседей, но, если потревожат его кур кошка или собака, – он налетал и на них. Орал при этом страшно, будто его резать собирались. Вот и теперь, забравшись на перекладину, он заорал и захлопал крыльями так, что из него перья посыпались. Цербер, увидев петуха, принялся не только лаять на него, но и прыгать. Почуяв врага, Наполеон, пронзительно прокричав, вдруг воинственно бросился с перекладины комом вниз, прямо на спину ошалевшей собаки и принялся бить ее крыльями, рвать клювом шерсть. От неожиданности пес рванулся к хозяину под ноги, а тот, и сам дивясь такому случаю, отступил к двери.

Понятые и староста перестали делать обыск и с интересом смотрели, как петух, уже соскочив со спины пса, то метался возле него, то пронзительно кричал, хлопал крыльями, поднимая в сенях ветер.

 – Он… что у вас… дурак? – вытаращил глаза урядник.

 – Да, такой, одноглазый, – ответил я. – Словои инвалид по третьей категории.

 – На собак бросается?

 – Не любит, если его эти животные беспокоят.

 – Прогоните, не то убью, – рассердился урядник не столько па петуха, сколько на меня за насмешку.

Я открыл дверь, и собака опрометью бросилась на улицу. Петух же снова взлетел на перекладину, отчаянно крича, и уже грозно посматривал теперь на урядника. Тот с нескрываемым страхом уставился на воинственного Наполеона.

 – Ну–ну, – пятясь и оглядываясь, проворчал урядник и, быстро открыв дверь, нырнул в избу.

Сзади меня послышался тихий смех понятых и Игната. В избе, пока урядник писал акт, понятые долго говорили о нашем Наполеоне, смеялись, но мне было не до смеха.

Урядник зачитал акт, из которого запомнилось мне: «Ничего предосудительного обнаружено пока не было». Понятые подписались.