Текст книги "Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк"

Автор книги: Петр Чайковский

Соавторы: Надежда фон Мекк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 181 страниц) [доступный отрывок для чтения: 64 страниц]

44. Чайковский – Мекк

Рим,

7/19 ноября 1877 г.

Продолжаю свой дневник. Сегодня рано утром мы приехали в Рим. Я въезжал в этот столь знаменитый город с сжатым сердцем и полный тех ощущений, о которых я писал Вам вчера. До какой степени верно то, что радости почерпаются нами не из внешних предметов, а из самого себя. Этому может служить подтверждением мое теперешнее путешествие в Италию. В 1874 г. я ехал сюда при совершенно других обстоятельствах, и мне все улыбалось, несмотря на отвратительную погоду. Теперь я уехал из мирного швейцарского уголка, где начинал приходить в себя вполне, где так благотворно действовала на меня подчас и монотонная жизнь кларенского пансиона, и горько в этом раскаиваюсь. Я оказываюсь совсем больным человеком. Никакого шума я буквально переносить не могу; и вчера во Флоренции и сегодня здесь каждый проезжающий экипаж приводит меня в состояние бешенства, каждый крик, каждый звук раздирает мне нервы. Масса людей, двигающихся по узким улицам, начинает злить меня до того, что каждый встречный незнакомец представляется мне лютым врагом. Я теперь только понимаю всю неизмеримость глупости моей поездки сюда. Сейчас мы были с братом в соборе Петра, который тогда, в первую поездку, вызвал во мне слезы восторга. А теперь, кроме невыносимого физического утомления, я ничего не вынес. Я уж не говорю об улицах, о дурном воздухе, о грязи; всего этого я тогда не замечал. Я понимаю, что болезненное состояние застилает перед моими глазами все красоты Рима и выставляет во всей своей яркости его недостатки, но это мало меня утешает. В довершение всего, представьте мою злобу. Одевшись, мы пошли с братом на почту. Я был совершенно уверен, что получу письма от Вас, от сестры, от брата, из консерватории, от некоторых других лиц, – ничего! ровно ничего, кроме уведомления от кларенской хозяйки, что пакет с моими черновыми эскизами она получила и отправляет сюда. Всего более меня удивляет, что Ваша lettre chargee еще не дошла сюда! Грустный, раздосадованный и смущенный я вернулся в отель и вместе с комиссионером, хорошо говорящим по-французски, отправился еще раз на почту и получил еще подтверждение, что никакого письма для меня нет. Я убежден, что ни Ваше застрахованное письмо, ни остальные письма не пропали, но все-таки мне это очень неприятно.

Вчера и сегодня мы много говорили с братом о том, что мне теперь сделать, и пришли к следующим заключениям. Очевидно, дальше продолжать путешествие нельзя. Если мне было так ужасно скверно и во Флоренции и здесь, то и в Неаполе не понравится. Между тем, недели через две брат уезжает, и, чтоб сколько-нибудь продлить его пребывание со мной, я решусь, вероятно, проводить его до Вены. Засим, для меня теперь стало ясно, что один остаться я не могу. Поэтому я хочу выписать сюда моего человека, живущего праздно в Москве. Проводив брата, я отправлюсь вместе с моим слугой опять в Кларенс и окончательно поселюсь там. Мне очень понравился скромный пансион, где я жил, где было так дешево, так тихо, так нелюдно. Все это будет стоить много денег, но, ради бога, не подумайте, что мне не хватит тех, которые у меня еще есть и которые я имею в виду получить завтра. Мы ездим самым скромным и самым экономным образом. Но вот какой будет результат всего этого. Я надеялся, приехавши в Италию и утвердившись здесь, написать Вам, что присылаемых Вами денег слишком много, и просить Вас уменьшить мой бюджет. Теперь я, покамест, не решаюсь этого сделать. Надежда Филаретовна, простите мне, что я пустил на ветер столько денег своей поездкой в Италию! Я знаю, что Вы меня прощаете, но мне приятно просить Вас об этом. Этим я хоть несколько убавляю переполненную чашу моего гнева и злобы к самому себе. Боже мой, как это все досадно, как грустно!

Но я не вполне досказал Вам свои намерения. Так как я уж решился проводить брата до Вены и дождаться там моего человека, то тотчас по получении Вашего письма, завтра или послезавтра, мы отправимся в Венецию, где и проживем недели полторы-две, до поездки в Вену. В Венеции тихо, и я надеюсь, что я там займусь, а это для меня всего необходимее. Притом же я в Венеции был уже несколько раз, и осматривать там мне нечего. После этих двух недель мне придется пережить расставание с братом, но я к этому себя подготовлю и надеюсь перенести его бодро. Остальная часть зимы в Кларенсе улыбается мне, но если окажется, что я опять ошибся, то останется одно: вернуться в Россию, т. е. не в Москву и не в Петербург, а в деревню к сестре. Я в следующем письме напишу Вам, почему мне этого очень, очень не хочется. Теперь это даже невозможно, несмотря на всю мою любовь к жителям Каменки.

Уезжая отсюда, я попрошу на почте, чтобы письма, которые придут после меня, были отправляемы в Венецию. Вас же прошу мне написать в Вену: Hotel Goldenes Lamm, Leopoldstadt. A затем буду ожидать Ваших писем в Кларенсе. Но, ради бога, не думайте, что мне следующая присылка денег будет нужна уже в Вене. С тем, что у меня осталось и что я получу на днях, мне будет вполне достаточно прожить в Венеции, съездить в Вену, устроить приезд в Вену моего человека (я сейчас напишу распоряжение мое об этом) и возвратиться с ним в Кларенс.

Прощайте, мой многолюбимый и дорогой друг. Когда-то мои письма к Вам перестанут быть бесконечными стенаниями и излияниями тоски! Надеюсь, что скоро. Как только я сброшу с себя невольную роль туpиста, то буду покойнее. Я буду продолжать писать к Вам каждый раз, когда мне понадобится облегчить свою душу исповедью. Но, ради бога, не думайте, что я ожидаю от Вас ответов на каждое из моих писем. Я– совершенно понимаю, что Вам некогда вести такую частую корреспонденцию.

Прощайте еще раз, дорогая Надежда Филаретовна.

Ваш П. Чайковский.

Я полагаю, что в Венецию Вы не успеете мне написать, но зато буду твердо веровать, что получу письмо от Вас в Вене.

Сколько времени пропало без работы! На всякий случай даю Вам свой венецианский адрес: Hotel S. Gаllо.

Простите, что письмо это так скверно написано.

45. Чайковский – Мекк

Рим.

9/21 ноября 1877 г.

12 часов ночи.

Сегодня утром мы ходили в Ватикан, смотрели великолепную коллекцию статуй и библиотеку. Оттуда отправились на почту, и в том отделении, где выдают простые весьма, я получил несколько писем. В том отделении, где выдаются lettres chargees, чиновник, порывшись несколько времени, объявил мне, что ничего нет. Совершенно озадаченный этим ответом, я отправился в грустном раздумье в ближайший кафе, чтобы прочесть письма и обдумать, как поступить относительно получения Вашего письма, которое, я был уверен, или пропало, или находится здесь, но, во всяком случае, не в дороге. Я решился на всякий случай телеграфировать Вам, чтобы попытаться разъяснить непостижимое недоразумение. Дорогой пришлось проходить мимо почты, и я решился еще раз зайти и попросить чиновника хорошенько поискать. К моему счастью, оказался на смене новый чиновник. Я ему подробно рассказал историю письма и попросил внимательно рассмотреть письма с буквой Т в начале. Через пять минут он вынес мне Ваше письмо. По его объяснению, недоразумение произошло оттого, что перед фамилией стоит частичка de!!! Я же полагаю, что все дело в том, что итальянцы ленивы. Но, во всяком случае, это непозволительный беспорядок. Письмо лежит уже более пяти дней, а мне два дня сряду положительно утверждают, что его нет! Но, слава богу, теперь письмо в моих руках. Во-первых, благодарю Вас, Надежда Филаретовна; во-вторых, несмотря на все прелести Неаполя, о которых Вы пишете, я решительно повторяю то же, что писал Вам вчера. Я не в состоянии в настоящее время продолжать путешествие. Я не могу выносить никакого городского шума. Я болен и не могу воспринимать тех наслаждений, которые мне сулит действительно обаятельная красота Неаполя. Я должен поскорее уехать отсюда. Сегодня я ходил по музею Ватикана как идиот, мечтая как можно скорее очутиться в своей комнате и, по возможности, не слышать шума и не видеть людей. Итак, завтра вечером я еду в Венецию, где безвыходно просижу в комнате и постараюсь начать заниматься, а 20-го числа буду в Вене, где надеюсь получить от Вас письмо (Leopoldstadt, Hotel Goldenes Lamm). Если будут от Вас письма сюда, то их перешлют мне в Вену. Около 25-го или 26-го числа я буду уже в Кларенсе, где засяду настоящим образом за дело. Сегодня, вернувшись домой от банкира Cerasi, я нашел карточку одного старого приятеля, который из списка иностранцев узнал о моем приезде и убедительно просил приехать обедать. В эту минуту я почувствовал всю необъятную силу той мизантропии, которой теперь страдаю. Мной овладел просто панический страх при мысли, что нужно будет рассказывать, как я попал сюда, почему я за границей, где моя жена и т. д. и т. д. Приятель этот – человек очень светский, очень пустой, но очень добрый. Я его не видел семь лет. Так как не сегодня, то завтра пришлось бы с ним встретиться, потому что он пришел бы опять и добился бы свиданья, то я решился поехать обедать. Весь вечер я ждал с упорным и лихорадочным нетерпением минуты, когда можно будет уехать. Между тем, пришлось еще совершить прогулку в Колизей (сегодня лунная ночь), и только в двенадцатом часу я вернулся домой. Брат уже спит.

Надежда Филаретовна, я вчера писал Вам, что остановлюсь в Венеции в Hotel S. Gallo. Мой сегодняшний приятель сообщил мне, что этого отеля более не существует, и посоветовал остановиться в Grand Hotel. Если Вам вздумается мне написать туда, потрудитесь адресовать по этому адресу. Впрочем, еще раз повторяю, что около 20-го числа я буду в Вене.

Прощайте, дорогой, милый мой друг. Благодарю Вас.

Ваш П. Чайковский.

Я получил письмо от сестры довольно неприятного свойства. Она пишет, что жена моя считает себя обманутой и обиженной. Буду ей писать сейчас.

46. Чайковский – Мекк

Венеция,

11/23 ноября 1877 г.

Дорогая Надежда Филаретовна!

Последний день, проведенный в Риме, хотя и очень утомил меня, но вместе и до некоторой степени вознаградил за все мои невзгоды. В этот день, утром, я хлопотал о получении моей черновой симфонии, присланной мне из Кларенса; у меня было известие, что она выслана. Я спрашивал на почте, на железной дороге, в разных местах, указанных гидом; наконец, в бюро центральной администрации. Везде (так же, как накануне на poste restante) со мной были учтивы, искали, но, в конце концов, отвечали, что ничего нет. Вы можете судить о моем беспокойстве! Ведь если бы симфония пропала, у меня бы не хватило сил написать ее всю сызнова по памяти! Кончилось, однако ж, так же, как и накануне, т.е. я потребовал, чтобы поискали повнимательнее, и пакет нашелся. Чиновник, вручивший мне его, отвечал на мой вопрос: почему мне так долго пришлось хлопотать, чтобы получить пакет? – что будто они букву Т приняли за I !!!

Успокоенный с этой стороны, я отправился с братом в Капитолий, и многое там заинтересовало и затронуло меня за живое, особенно одна скульптурная фигура “Умирающего гладиатора”. Не могу того же сказать о капитолийской Вене p.e. Она и в первое путешествие и в этот раз оставила меня холодным. В два часа я должен был отправиться к моему приятелю Мосалитинову, который хотел кое-что показать мне в Риме. Мы отправились с ним, с братом и с одной его знакомой. Lady Hamilton (урожденной русской и, несмотря на громкое имя, чуть не умирающей с голоду) в Дворец цезарей. По дороге мы зашли в виллу Боргезе и осмотрели тамошнюю коллекцию картин. И здесь я был в состоянии воспринимать художественные впечатления, и потому несколько картин, в том числе смерть какого-то святого (кажется, Иеронима) Доменикина, очень сильно подействовали на меня. Впрочем, я должен откровенно сказать Вам, что я не из самых ярых любителей пластических искусств и мало одарен способностью тонко распознавать их красоты. Я скоро устаю от быстрого осматривания галерей. Обыкновенно из целой массы художественных произведений одно, много два-три остановят на себе все мое внимание, я вникну в них до малейшей подробности, проникнусь вполне их настроением и засим все остальное осматриваю довольно поверхностно. Для того чтобы оценить все богатства, вмещаемые в себе Римом, такому недостаточно тонкому ценителю, как я, нужно прожить там год и каждый день осматривать. Как бы то ни было, но галерея Боргезе оставила во мне очень приятное воспоминание и, кроме картины Доменикина, несколько Рафаэлей (портреты Цезаря Борджиа и Сикста V) остановили на себе мое внимание.

Но что за поразительное, подавляющее своей градиозностью впечатление я вынес из подробного осмотра Дворца цезарей! Что за гигантские размеры, что за красота! На каждом шагу задумываешься, стараешься воскресить в своем воображении картины далекого прошлого, и чем дальше идешь, тем живее рисуются эти грандиозно-изящные картины.

Погода была чудная. При каждом повороте менялись виды на грязный, как Москва, но еще гораздо более живописный и более богатый историческими воспоминаниями город. А тут еще рядом Колизей, руины дворца Константина. Все это так величественно, прекрасно и громадно! Я очень доволен, что уехал под столь хорошим и неизгладимым впечатлением. Вечером собирался писать Вам, но, уложившись, для того чтобы на другой день ехать, я так устал, что не в состоянии был рукой двинуть.

Сегодня в шесть часов утра мы приехали в Венецию. Хотя я всю ночь глаз не смыкал, хотя было еще темно и холодно, но своеобразная прелесть города очаровала меня. Мы остановились в Grand Hotel. Окна выходят на Grand Canal и перед глазами S-ta Maria delia Salute, изящное, грандиозное здание. Я только недоволен, что в этом отеле все оказалось дорого, тогда как меня уверяли, что, совершенно напротив, здесь к хорошо и дешево.

Целый день я бегал по Венеции и восхищался. Вообще я чувствую себя хорошо. Сегодня нужно будет выспаться, а завтра приняться за работу. Здоровы ли Вы, довольны ли Вы, веселы ли Вы, покойны ли Вы, мой милый, дорогой знакомый-незнакомый друг? До следующего письма!

Ваш П. Чайковский.

47. Мекк – Чайковскому

Москва,

12 ноября 1877 г.

Как долго я не могла писать Вам, милый, хороший друг мой! Зато теперь пишу такое длинное письмо, что Вы будете три дня читать его.

Благодарю Вас от всего сердца, Петр Ильич, за Ваши милые, дорогие письма. Мне в тот день весело и хорошо, в который я получаю Ваше письмо. Я желала бы, чтобы судьба дала Вам такое непрерывное счастье, какое Вы мне доставляете Вашими письмами.

Меня очень беспокоит, Петр Ильич, что Ваше здоровье так дурно, и мне кажется, что, предполагая пожить в Италии некоторое время, было бы хорошо обратиться к лучшему итальянскому доктору, которые хотя вообще очень плохи, но лучше других знакомы с местными условиями, но, конечно, употребить это как временную меру, а потом, Петр Ильич, посоветуйтесь в Вене с доктором внутренних болезней. Теперь самые лучшие доктора по всем отделам медицины находятся в Вене. Это отзывы наших русских врачей, а им можно верить. Я не помню имени известного доктора в Вене для внутренних болезней, но это легко узнать в каждой аптеке. Примите к сведению то, что мне известно от итальянских докторов, а именно, что вода, в Неаполе и в особенности в Соренто ужаснейшая; потому будьте, пожалуйста, осторожнее, Петр Ильич, с употреблением ее. Лучше всего не пить ее вовсе и заменить сельтерской водой. которую доктора находят полезною при желудочных катарах.

Если же будете пить, то не иначе как с вином, и вообще пейте понемногу вино за завтраком и обедом. В Италии лучше всего пить Marsala. Потом не кушайте винограда, не смывши его водою, иначе он делает много вреда, как объяснял мне итальянский доктор. У меня так же, как и у Вас, антипатия к докторам, и я для себя почти никогда не зову их, но у меня большое семейство, поэтому мне по всей Европе приходилось иметь дело с ними. Берегите свое здоровье, дорогой мой Петр Ильич. Ваша жизнь столько хорошего доставляет другим.

Как я радовалась, что Ваш брат с Вами, и как жалею, что он скоро оставляет Вас. А который это из Ваших братьев? Я знаю, что у Вас есть братья-близнецы, и одного из них зовут Anatol. Он, кажется, воспитывает глухонемого мальчика, – так это? А другой из них, кажется, товарищ обер-прокурора в Петербурге, – как его зовут? Третий Ваш брат, должно быть, инженер, зовут его Николай. Он женат, но детей у него нет. А другие братья женаты? Расскажите мне, Петр Ильич, новейшую генеалогию Вашего семейства. Я не знаю, верны ли сведения, которые я имею, но, во всяком случае, они весьма неполны, а мне интересно знать все о близких Вам людях, потому что я знаю, как Вы любите Ваших родных, – значит, они хорошие люди и мне очень симпатичны.

Благодарю Вас очень, Петр Ильич, за присланный мне портрет Вашей жены. Я нашла его совсем таким, как ожидала, и поэтому никогда не желала отдать своих дочерей ни в какой институт. Редко кто может там сберечься, обыкновенно хорошие натуры портятся, дурные делаются еще хуже, а пустые становятся непробудно пустыми. Мне очень больно, Петр Ильич, что Вы так обвиняете себя и тревожитесь состраданием к Вашей жене. Вы не виноваты перед нею ни в чем и будьте вполне уверены и спокойны, что она нисколько не будет страдать в разрозненной жизни с Вами. Это одна из тех счастливых натур, вполне развитых к тому же соответствующим воспитанием, которые не могут горевать сильно и продолжительно, потому что они ничего не способны чувствовать глубоко; живут они жизнью объективною, даже просто материальною, о чем Вы и приняли заботу на себя; следовательно, идеал жизни таких натур – хорошо поесть и еще лучше выспаться – осуществляется Вами для Вашей жены, и Вы имеете право на одну только благодарность с ее стороны. Такие натуры не могут быть несчастливы уже потому, что они всегда довольны собою, следовательно, всегда могут процветать и душою и телом, а если что-нибудь и рассердит их, то это так же, как и все другие ощущения (чувств у них не бывает), проскользнет по поверхности, не нанося никакой раны. Если Вам кто-нибудь скажет, что она плачет, не смущайтесь этим, Петр Ильич, будьте уверены, что это только для приличия. Если женщина, которая уже замужем, да еще за любимым человеком, не мечтает иметь ребенка, то у нее нет сердца.

Я при этом оговорюсь, что я сама вовсе не мечтательница и не сочувствую мечтателям, я, – реалистка, мне свойственна и необходима самая горячая поэзия, но реальная; счастье иметь ребенка полно этой реальной поэзией, и я страстно чувствую его.

Не поймите, Петр Ильич, моего реализма так, как, к сожалению, многие его понимают и практикуют, и между прочими в литературе Писемский. Я его терпеть не могу, – он оскверняет и оскорбляет чувство реалиста-человека; у него цинизм, а не реализм, это – животное учение. Меня огорчает и возмущает, когда реализм делают синонимным помойным ямам. Если, к несчастию, есть много на свете людей, которые любят забираться в грязь и барахтаться в ней, то они – циники. Реалисты же одарены от природы полным комплектом нравственных, эстетических и поэтических чувств, которые и проводят резкую черту между ними и циниками и делают им всякую грязь отвратительною. С другой стороны, реалисты отличаются от идеалистов тем, что не гоняются за невозможным, не создают идеалов по теологическим понятиям, не вдаются ни в какие отвлеченности и никогда ни о чем не мечтают, а просто думают, разбирают и разрешают вопросы, имеющие существенное значение в жизни, и разрешают их, руководствуясь здоровыми свойствами человеческой натуры, потому что мечтательность и всякие крайности принимаются как ненормальное, больное состояние человека. Реализм нисколько не мешает человеку пользоваться и отдыхом и благородными наслаждениями. Я реалистка, но я люблю музыку до страсти и не отказываю себе в этом наслаждении, но я и при нем не мечтаю ни о чем, а испытываю чисто физическое обаяние, от которого мне так хорошо, что я жалею, когда очнулась от него. Я восторженно люблю природу, но также, любуясь ею, я ни о чем не мечтаю, я только чувствую. Я люблю чтение, но в нем на меня производят впечатление только случаи из действительной жизни, а литературные вымыслы не действуют, разве в них становится какой-нибудь из тех социальных вопросов, которые меня сильно затрагивают. Я реалистка, но я у человека выше всего ставлю сердце со всеми его способностями. Конечно, сердце без ума мало полезно для человечества, но ум без сердца совсем вреден, в каких бы отвлеченных сферах он ни действовал. Извините, Петр Ильич, что я так заговорилась о реализме, но это вопрос, который меня лично трогает и которому в литературе такие господа, как Писемский, Emile Zola и др., очень вредят, а в обществе также извращенное понятие о реализме.

Теперь я перейду к вопросу Вашему о моей религиозности. Мне очень жаль, Петр Ильич, что в настоящем случае, когда Ваша больная душа нуждается в утешении, облегчении, я не могу Вам дать их, – у меня нет религии по общим пониманиям, я не дошла до примирения, да и не нуждаюсь в нем. Я не сама разрушила свои бывшие верования, напротив, по силе привычки я всячески старалась удержать их, но не могла: жизнь разрушила их до основания, но параллельно возвела новое здание, прочнее, вернее, жизненнее. Я не жалею о старом и этого не променяю ни на какое другое. Я не находила счастья в традиционном примирении: моя натура слишком неугомонна для этого, а истины там не было. Теперь же я нашла ее в своем новом культе, и с тех пор, когда для меня все выяснилось, все я привела в порядок и составила себе новый кодекс религии, мне стало легко, и я с завязанными глазами найду свою дорогу. Не думайте, что это произошло вследствие чтения разрушительных философий, – нет,напротив, пока я верила, я никогда не читала и не слыхала ни одной теории, могущей расстроить мои верования; одно только, что мой муж был протестант, но очень религиозный. Прочитала я кое-что тогда только, когда вполне реформировала свою религию. Мои настоящие убеждения также во многом напоминают школу пантеизма, но я не принадлежу всецело ни к одной из ее систем; я определяю свою религию как идеальный материализм, но и в нем я не принимаю сполна учения пантеистов. Мой бог есть мой нравственный идеал, которым я восхищаюсь, поклоняюсь ему и обожаю его, но не облекаю никакою ни решающею, ни исполнительною властью, – все это находится в самом человеке и руководится совестью с содействием разума.

Я признаю, как и все пантеисты, в природе силу, которую не может побороть человек, но называю ее не богом, как они, а судьбою, потому что эта сила составляется часто очень сложными комбинациями; но я не утрирую своих понятий о судьбе, – я не фаталистка, а, напротив, придаю большое значение человеческой силе воли. Вечную жизнь я понимаю только в виде метаморфозы, так как в природе ничего не пропадает. Мой рай и ад существуют только на земле, в жизни, и я нисколько не жалею о небесном блаженстве, потому что, когда я вижу на земле что-нибудь доброе, честное и хорошее, я так радуюсь, испытываю такое блаженство, какое вряд ли досталось бы в небе.

В нравственном отношении от перемены религии я не чувствую вреда сама и имею весьма убедительное доказательство того, что моя новая религия, по меньшей мере, не хуже старой в моей дочери Юлии. У нее также нет общечеловеческой религии: в церковь мы никогда не ходим, только в два года один раз, когда говеем, и то делаем для примера прислуге. О боге она имеет понятие мифичное, а будущую жизнь если не отрицает, то и не заботится о ней нисколько. Между тем, более высоконравственных убеждений и большей твердости и неуклонности в применении их к жизни, как у нее, и представить себе нельзя. Она очень уважает евангелие и каждое утро вместо молитвы читает главу оттуда, и, как искренняя поклонница христова учения, она очень человечна и снисходительна к другим и очень строга к себе.

Я не договорила о своих отношениях к личностям в религии. Матерь божия мне симпатична только с той минуты, как стала матерью. Иисуса Христа я признаю единственным гением на земле, почитаю его как. человека идеи и высоко ставлю его учение, хотя многое в нем нахожу противоестественным, следовательно, невозможным, но понятно, что он должен был требовать слишком многого для того, чтобы достигнуть немногого.. Мученикам христианства я восторженно поклоняюсь.

Дочери моей Юле не приходилось выдерживать никакой борьбы в религии, потому что я прямо воспитывала их (т. е. моих дочерей) почти совсем в своей школе, с очень малыми уступками, и я могу сказать без всякого пристрастия, Петр Ильич, что три мои дочери, которые замужем, – такие жены и семьянинки, какие редко бывают на свете. Вы спросите, быть может, для чего я делала эти уступки, – то потому, что не знала, хватит ли у них сил прожить жизнь, как следует, без таких заманок, как будущая жизнь и бог. Но я ничего не внушала им за эти два предмета, я просто не касалась их и воспитывала детей по своей религии, не трогая другой, и в щекотливых случаях или вопросах также подставляла свою религию и сводила все к ней.

Однако мне, право, совестно, Петр Ильич, что письмо это так непозволительно длинно, но я хотела, чтобы Вы раз навсегда узнали, что я такое. Я боюсь, что вследствие этого Вы получите обо мне очень дурное мнение, но, прошу Вас убедительно, скажите мне вполне откровенно, какое впечатление произведет это ближайшее знакомство со мной и какими станут вследствие него Ваши отношения ко мне, и будьте уверены, что, что бы Вы мне ни сказали, я не разлюблю Вас, мой милый, единственный друг.

Теперь немножко о житейских делах. Вчера я была в Симфоническом собрании. Лучший номер был симфония Бетховена, Седьмая. Гржимали играл Первый концерт Вьетана. Знаете ли Вы, что Губерт женился в эту среду на М-elle Баталиной, которая вышла за него, вероятно, par depit amoureux [вследствие неудачной любви], потому что я слышала, что она была в Вас влюблена. Бывши теперь в Петербурге, я, наконец, слышала Вашу оперу “Вакула”. Что за прелесть! Как хороша партия тенора, как восхитительны танцы, да и всего не пересказать, что хорошо! Театр был полон. С каким нетерпением я жду Ваших новых сочинений!

Николай Григорьевич неутомимо продолжает свои концертные путешествия по России в пользу Красного креста. Это очень мило с его стороны.

Дают ли Вам серенады под окнами? Нам в Неаполе и Венеции каждый день давали, и с каким особенным удовольствием я слушала в Неаполе ту песню, которую Вы взяли для танца в “Лебединое озеро”. В те минуты мне совсем чувствовалось Ваше присутствие там же, на балконе.

Однако надо Вам дать отдохнуть от моего письма. Всем сердцем любящая Вас

Н. фон-Мекк.