Текст книги "Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк"

Автор книги: Петр Чайковский

Соавторы: Надежда фон Мекк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 181 страниц) [доступный отрывок для чтения: 64 страниц]

147. Мекк – Чайковскому

Москва,

21 мая 1878 г.

Как я рада, мой милый, бесценный друг, что Браилов Вам понравился, но мне очень жаль, что Вы находитесь под влиянием разлуки с Модестом Ильичом и, конечно, будете часто грустить, а мне так хотелось бы, чтобы Вам было безмятежно спокойно. Как жаль, что Модеста Ильича нет с Вами в Браилове! Какой печальный случай произошел с Вашею племянницею. Бедное дитя, собиралась идти в гости, быть может, надеялась весело провести время, и вдруг одно мгновение так жестоко разрушает веселое ожидание и приводит в болезненное состояние. Так человек никогда не знает, где его что ожидает. Каково ей теперь, лучше ли, как нервы?

Я пишу Вам, милый друг мой, на скорую руку, в антракте между большими суетами, потому что переезжаю сегодня в Сокольники. А укладываться должна совсем как на далекую уже дорогу, потому что из Сокольников и уеду. Главным образом я пишу это письмо для того, чтобы также вступиться за себя и сказать Вам, дорогой мой, что Вы несовсем верно поняли мой отзыв о первой части Вашего концерта. Конечно, в ней ни один такт не вымучен, и в последнем моем письме, которое скрестилось с Вашим, Вы увидите, что я восхищаюсь тем, что она свободно и легко написана. Мне кажется, что в этом никогда нельзя ошибиться, написано ли сочинение по свободной мысли и вдохновению, или оно, так сказать, выдумано, высижено, или написано тенденциозно, или с расчетом поражать, удивлять. Ничего подобного никогда нет в Ваших сочинениях. В них всегда видна свободная мысль и следование только за нею, но я подразделяю в них свойство вдохновения и делю его на две категории: на вдохновение чисто музыкальное и вдохновение посредством чувств. Как математические науки есть чистые и прикладные, так и музыка бывает чистая и прилаженная к жизни, к чувствам, но у такого высокого художника, как Вы, она всегда искренно выражает Ваше собственное настроение. Если первая часть на [меня] меньше действует, чем та музыка, в которой слышна глубокая тоска или беспокойная страсть, то это потому только, что она не подходит к тому настроению, в котором я чаще бываю. Как музыкальное произведение она мне чрезвычайно нравится, и что дальше, то больше. Метрономы выставлены, и я взяла темп по метроному, хотя, правда, по первому разу играла слишком скоро, потому что не заметила, что темп переменился с 132 на 80, но теперь я играю ее как следует, и она меня очень восхищает. Скрипач мой также усердно разучивает весь концерт и очень хвалит его, в особенности от Canzonett'bi он в восторге, насколько, впрочем, он может быть в восторге; потому что, человек он невпечатлительный.

Вчера проводила я своих Беннигсенов за границу. Эта разлука с Сашею была для меня особенно грустна, потому что я так боюсь за ее положение и за разрешение, с незнакомыми докторами, после такой длинной дороги. Ей очень не хотелось уезжать; она прощалась со мною с большими слезами, и мне было тяжело, – я в первый раз буду в Браилове без нее. Ее маленький мальчик все повторял мне: “Маня (это он сам) опять приедет”.

Рассказчик о Браилове, о котором Вы пишете, друг мой, довольно верные сведения давал о нем: Браилов действительно стоит три миллиона и дает дохода (валового) шестьсот тысяч, из них четыреста тысяч сахарный завод и двести тысяч экономия, но ведь все это в Браилове же и поглощается. У меня есть один знакомый, который говорит, что “Браилов – это маленькое государство”, и это очень метко, потому что там действительно все ведется на государственную ногу и дефицит, так же как у нас в России, в государственном бюджете.

Как я буду рада, дорогой мой Петр Ильич, если Вы совсем успокоитесь от разлуки с Модестом Ильчом и не будете ни сколько скучать в Браилове. Ваше обещание часто мне писать весьма меня обрадовало.

До свидания, мой дорогой, несравненный друг. Всею душою Ваша

Н. ф.-Мекк.

Приехал ли Ваш Алексей? Хорошо ли у Вас начало?

148. Чайковский – Мекк

Браилов,

23 мая 1878 г.

Дорогой друг! Пишу Вам это письмо, сидя на Вашем балконе, в прохладной тени, окруженный со всех сторон зеленью и цветами. После грозы, которая третьего дня гремела без длинных перерывов целые сутки, воздух сделался свеж, чист. Жара несколько спала, между тем ветра нет, деревья не шелохнутся, птички задают неумолкаемый концерт, словом, стало до того хорошо, что не опишешь никакими словами. Я по горло погружен в блаженное созерцание природы. По временам досадная и докучная мысль о том, что скоро нужно начать хлопоты по делу, выводит меня из состояния счастливого покоя, но я победоносно отгоняю ее. Хочу еще несколько дней пожить, отрешившись от предстоящих сует и забот. И как полезно, как отдохновительно для меня это одинокое пребывание в Вашем несравненном Браилове! Сколько сил я здесь набираюсь, сколько я передумал здесь полезных мыслей для руководства в будущем! Незабвенные, чудные дни, проходящие, как сон, до того. незаметно скоро, что я сейчас изумился, вспомнив, что завтра уже неделя моего пребывания в Браилове.

Вчера под вечер я ездил на скалу, и на сей раз с чаепитием. Удовольствие еще усугубилось вследствие того, что, гуляя по всем направлениям в окружающих скалу лесах, я нашел значительное количество грибов, а это одно из любимых моих летних удовольствий. Таким образом, сегодня за обедом я буду иметь удовольствие вкушать плоды своих собственных исканий. Впрочем, замечу, что искать грибы куда веселее, чем вкушать их. Минута, когда видишь и срываешь хороший коренастый белый гриб, очаровательна. Это должно быть похоже на ощущение любителя карточной игры, когда ему сдадут козырей. Всю ночь мне сегодня грезились красные, толстые, огромные грибы. Проснувшись, я подумал, что эти грибные грезы суть совершенно детская черта.

И действительно, живя вдвоем с природой, делаешься, как ребенок, восприимчив к самым простым, безыскусственным радостям, причиняемым ею. Вчера, например, я с величайшим наслаждением, должно быть, около часу следил, как в саду около дорожки улитка попалась в крошечную муравейную кучку.

Как они напустились на безвредного, хотя и огромного врага! Как бедная улитка конвульсивно подергивалась и старалась спрятаться в свое жилище, куда муравьи проникали за ней и довели ее, наконец, до совершенного истощения сил! Как хлопотливо, дружно муравьи язвили ее! Я не понимаю, как можно хотя единый миг скучать в деревне, живя даже совершенно один? Неужели эта маленькая сцена, в микроскопических формах которой разыгралась целая трагическая борьба многих индивидуумов, не интереснее пустых разговоров и того жалкого переливания из пустого в порожнее, которое составляет суть времяпрепровождения в большей части обществ!

Марсель доставляет мне ежедневно московские и одесские газеты; я просматриваю их, но очень поверхностно. То, что происходит в политике, очень мало утешительно. Или я ничего не понимаю, или мне кажется, что России, благодаря таким дипломатам, как Шувалов, наклеили нос. Положим, что если можно обойтись без войны, то это большое счастье. Сидя на балконе Браилова, как-то совестно желать, чтоб там где-то лилась кровь и терпелись адские муки ради поддержания нашего достоинства. Но в таком случае зачем кровь лилась в прошлом году? Неужели даром? А дело идет к тому очевидным образом.

Знаете, что теперь занимает меня-и о чем я часто думаю? В тот вечер в Киеве, когда сестра и Модест были на представлении Росси, а я оставался стеречь детей, я прочел ту самую “Ромео и Юлию”, которую они смотрели в театре. Тотчас же у меня засела в голову мысль написать оперу на этот сюжет, и “Ундин а” перестала привлекать меня. Оперы Беллини и Гуно не пугают меня. В них Шекспир исковеркан и искажен до безобразия. Не находите ли Вы, что эта великая, архигениальная драма способна привлечь музыканта? Я уже говорил об этом с Модестом. Он пугается великостью задачи, но смелость города берет. Буду много думать о сценариуме этой оперы, на которую я положил бы все свои силы, а они еще есть в запасе.

Получил письмо от Анатолия. Он выхлопотал себе отпуск в конце мая на два месяца. Это для меня большая радость.

Полагаю, что съедусь с ним в Москве в начале июня и при его помощи и руководстве начну дело.

До свиданья, бесценный, дорогой друг.

Ваш П. Чайковский.

Соловей в Вашем кусте есть и поет усердно.

149. Мекк – Чайковскому

[Москва]

25 мая 1878 г.

Сокольники.

Сегодня я получила Ваше письмо, мой милый, милый друг, и обрадовалась несказанно тому известию, которое Вы мне даете. Слава богу, что она согласна, а я боялась, что придется еще долго провозиться с этим делом. Теперь, конечно, надо скорее действовать, ковать железо, пока оно горячо, а то я боюсь, что она передумает.

Мне очень будет жаль, когда Вы покинете Браилов, я так счастлива Вашим пребыванием в нем, но я надеюсь, дорогой мой, что это есть первый, но не последний раз, что я принимаю Вас у себя и могу заботиться о Вас как о моем милом, дорогом госте. Вы не можете себе представить, сколько радости, сколько наслаждения я испытываю при мысли, что Вы у меня и что Вам нравится Браилов. Мне очень жаль, бедный друг мой, что Вы наткнулись на графа Сципио, хотя скажу при этом, что он очень порядочный человек. Он поляк хорошей фамилии, воспитывался во Франции, сперва в университете, где окончил курс как bachelier [бакалавр], a потом специально изучал во Франции же свеклосахарное производство. Он очень хорошо знает свое дело, и я им очень дорожу как директором. Насчет дохода с фабрики он сказал Вам сущую правду, – только она и дает доход, но это все поглощается экономией, хотя в нынешнем году я начинаю надеяться получить в руки с сахарного завода 103000 рублей, из которых я уже получила 31 000 рублей и вчера получила письмо от графа, что у него еще имеются 50 000 налицо и в конце июня будут 22 тысячи и что экономии не нужны эти деньги. Мне еще не совсем верится, чтобы экономии не были нужны, но если это так, то это будет первый доход за десять лет из Браилова: Ваше пребывание там принесло мне счастие. Как я буду рада, если оно принесет Вам приятное воспоминание!

Наше сходство вкусов и натур и меня поражает необыкновенно: не только Вам понравился Фолькман, который и мне очень нравится, но Вам понравилась особенно даже ta же самая часть серенады, которая и мне чрезвычайно нравится. В скрипичном концерте А. Рубинштейна Вам также понравилась первая часть, которая и мне очень нравится; в особенности мне нравится вступление скрипки с первою темою. Разработки его вообще немножко слишком обыкновенны. Может быть потому, что я не музыкант, они мне кажутся такими, но я нахожу, что они большею частью трудны только с технической стороны, а не с научно-музыкальной. А знаете, милый друг, по части похищения чужих мыслей, что никто столько не ворует их, как именно Антон Рубинштейн, не говоря уже о том заимствовании, которое существует в его темах, часто очень избитых. Как, например, его романс для фортепиано Es-dur, переложенный Венявским для скрипки с фортепиано, есть такое сочинение, которое само похоже на очень многое и очень многое на него, ни дать, ни взять, как гоголевские герои “Мертвых душ”, про которых всегда кажется, что я кого-то знаю точно такого. Но это, впрочем, не мешает этому романсу быть премилому, потому что Рубинштейн, il a cette verve dans la composition qui les rend tres attrayant [у него есть тот огонек в сочинениях, который делает их весьма привлекательными]. Вообще я люблю его сочинения, потому что он самую ничтожную мысль умеет сказать с такою страстью, что приведет в движение все нервы. Trio Направника мне также нравится. Я не заметила похищения, потому что не довольно коротко знакома с обоими сочинениями, но, конечно, похищение сделано заведомо, потому что он-то как chef d'orchestre [дирижер] хорошо знаком с Вашею оперою. Я о Направнике как человеке имею дурное мнение, о Фолькмане я знаю, что он старичок, очень беден и живет в Пеште. Так как его сочинения мне очень нравятся, то я в Вене наводила об нем справки, но не могла достать его подробного адреса. Мне чрезвычайно нравятся те дикие гармонии, которые преобладают в его сочинениях, и безотрадная тоска, которая в них часто слышится. Не знаю, как благодарить Вас, мой милый, безгранично любимый друг, за то удовольствие, которое Вы мне хотите доставить, оставив Ваши сочинения. Если бы мне не было уже так дорого все, что есть Вы, я сказала бы, что эти сочинения будут мне особенно дороги, но при всем этом в них будут заключаться для меня особенные воспоминания..

Если аккомпанемент и будет слишком труден для меня, то я все-таки в претензии не буду, дорогой мой Петр Ильич, потому что сумею почувствовать его прелести; к тому же, в Ваших сочинениях для меня всегда ясна мысль, а это облегчает мне и техническое исполнение.

Этот акустический фокус, о котором Вы пишете, Петр Ильич, очень интересен, я на него никогда не попадала. Вот что мне пришло в голову по поводу фисгармоники. У меня в Москве их есть две, одна из них совсем лишняя, – то не хотите ли Вы, милый друг мой, избавить меня от нее, потому что она мне только место занимает? Инструмент она хороший, сделана на заказ у известного парижского мастера Debain, кажется, с двадцатью четырьмя регистрами, из которых один есть очень оригинальный, percussion [ударный инструмент]. Если Вы у меня возьмете этот орган, то я Вам буду очень благодарна.

Как я. благодарна Вам за Ваши частые письма из Браилова. Сколько деликатности и тонкого понимания потребности другого в данном случае выражается в этом частом писании. Какой Вы славный, Петр Ильич! Как Вас не любить! Мне все-таки очень хотелось бы, друг мой, чтобы Вы во Владимирском лесу или на скале пили чай, потому что именно часов в семь-восемь там очень хорошо. У нас здесь холодно.

Из моих правоведов Сашок выдержал экзамены хорошо и теперь находится уже дома, а Коля провалился на латыни, но его начальство говорит, что это ничего, что он передержит в августе и перейдет. Это удивительно, как ему не дается эта латынь, тогда как греческий идет хорошо, а французский, немецкий и английский еще лучше, конечно. Меня очень расстраивает в моих проектах эта предстоящая передержка в августе, потому что я именно в начале августа должна была ехать за границу, в место нахождения моей Саши (Беннигсен), а теперь не знаю, что и делать.

Пожалуйста, дорогой друг, сообщите мне, когда будет нужна условленная сумма для известной особы, чтобы я могла тотчас же, без задержки препроводить ее к Вам, а также известите меня, пожалуйста, телеграммою, когда Вы будете в Москве, чтобы я могла тотчас послать то, что нужно для ведения этого дела.

До свидания, мой милый, бесценный друг. Я так буду рада, когда Вы совсем освободитесь. Дай бог, чтобы это исполнилось как можно скорее. Всем сердцем Ваша

Н. ф.-Мекк.

Сегодня послала Вам отдельный пакет.

150. Чайковский – Мекк

Брайлов,

25 мая 1878 г.

Сегодня праздник вознесенья. Я сейчас был в монастыре. Народу собралось великое множество как туземного, так и пришлого из окрестностей. В церкви нельзя было найти места, но по протекции какой-то монашенки я попал на хоры. Я подробно рассматривал церковь. Нетрудно заметить, что она была католическим храмом. Это, во-первых, заметно в стиле фресок и икон, не имеющих ничего византийского; на потолке в симметрическом порядке расположены латинские надписи, состоящие из названий различных добродетелей, впрочем, специально мужских, как, например: Fоrtitude, т. е. храбрость. Это заметно также и по иконостасу, деревянному и довольно неуклюже приделанному к стенам. Певческий хор стоял сегодня на хорах, и я с большим интересом наблюдал за регентшей, старой, с необыкновенно типическим и носящим следы большой красоты лицом монашенкой. В воображении своем я построил целый роман этой почтенной старушки. Некоторые вещи пелись по нотам, и очень порядочно. Значит, старушка эта имеет понятие о музыке. Откуда? Это очень любопытно. Не дождавшись конца обедни, я вышел на монастырский двор, и тут зрелище открылось очень оживленное и любопытное. Во-первых, мне очень нравится народный здешний костюм. У мужчин он скорее польский, чем южнорусский; в головной прическе цельнее сохранилась древняя традиция, чем в Киевской губернии; у женщин красивые головные уборы; у девушек какие-то шапочки из искусственных цветов и другие более или менее пестрые украшения. Почти у всех великолепные коралловые бусы. Весь двор был наполнен сидевшими и что-то евшими группами. Слепые играли на своих курьезных лирах и пели канты. Женщины слепые сидели все вместе и пели хором; у некоторых, несмотря на то, что они нищие, были красивые новые платья и коралловые бусы. Выходивший из церкви народ оделял их бубликами и кусками сала и хлеба. Около входа в церковь толпились продавцы и продавщицы разного дешевого товара. За оградой расположились со своими лотками жиды, и один из них, обратясь ко мне, сказал: “А может, Вы хотите хороший бублик?”. Но я отказался от бублика и, перейдя через новый мост, уже совсем готовый, возвратился домой. Всю ночь шел дождь, на дворе душно и парит. Значит, опять будет гроза.

Третьего дня вечером я был (с чаем) в лесу у Тартаков. Это решительно самое восхитительное место из всех здесь виденных. А какие там есть тенистые тропинки! Как хорошо блуждать по этому лесу! В довершение прелести и здесь, как около скалы, я нашел значительное количество грибов. Вообще для моей страсти к исканию грибов здесь пищи много. Представьте, друг мой, что даже в очаровательном Мариенгайя нашел несколько великолепных белых грибов. Вчера с этой стороны моя вечерняя экскурсия была менее удачна. Я ездил в тот лес, где зверинец. Хотя грибов там и не было, но как прогулка лес этот чрезвычайно живописен. Был у диких коз и любовался этим чудным животным. По возвращении был встречен приятным сюрпризом. Марсель приготовил мне чай в беседке посреди пруда. После чаепития мы ловили удочкой карасей, но неудачно. Забыл Вам сказать, что третьего дня перед прогулкой я ездил в поле смотреть на работу парового плуга. В первый раз в жизни я видел эту гениально изобретенную машину.

Затем все остальное, т. е. ежедневные посещения Mapиенгай, брожение по саду, в маленькой дозе занятия, чтение (именно так, как Вы писали), игра, les deux festins de Balthazar [оба пира Валтазара], идет уже установившимся порядком. Нельзя придумать форму жизни более очаровательную, освежающую, отдохновляющую. Иногда со страхом думаю о том, что скоро сон этот прекратится и начнется действительность, сопряженная с маленькими неприятными подробностями. То есть нужно будет, не теряя времени, приступить к делу. Но зато, боже мой, что за счастье будет, когда дело это разрешится и возвратит величайшее благо, т. е. свободу!

До свиданья, хозяйка! Хорошо, ах как хорошо мне у Вас, и какие это незабвенные, чудные дни!

Ваш П. Чайковский.

151. Чайковский – Мекк

Браилов,

27 мая 1878 г.

Начиная с вечера третьего дня погода несколько испортилась. Я ездил во Владимирский лес на пасеку. Едва мы туда приехали и я, осмотрев пчел, отправился прогуливаться, как налетела грозная туча, полился ливень, засверкали молнии, и я спасся поспешным бегством в чистенькую хатку пасечника.

Дождь не унимался так упорно, что пришлось уехать, не дождавшись перемены погоды. Весь вечер дождь не переставал лить, и сделалось холодно. Я легко утешился дома от этого contretemps [неприятного события], ибо напал на книгу, очень завлекшую меня. Это мемуары были Охотского, изданные Крашевским и кем-то очень хорошо переведенные на русский язык. Вам известна, друг мой, моя ненасытная страсть ко всему, что касается XVIII века. Эти мемуары представили для меня много нового интереса, ибо я мало был сведущ насчет быта польского общества прошлого столетия. Не знаю, читали ли Вы вполне эту книгу. Она написана необычайно бойко, каким-то наивно-правдивым и искренним тоном, придающим сообщаемым ею сведениям и фактам много реальности и вместе теплоты и живости. Между прочим, во второй части есть страница, касающаяся истории Браилова и обманного способа приобретения его Юковским. На всякий случай отмечу Вам страницы 258 – 259, часть II.

Вчера было холодно и ветрено. Утром немного занимался и окончил эскизы нескольких номеров литургии, которую я пишу. В моем портфеле теперь целая масса эскизов. Я написал, кроме скрипичных пьес, шесть романсов, около дюжины фортепианных пьес, альбом маленьких пьесок для детей, числом двадцать четыре, большую сонату, всю литургию Иоанна Златоуста. Нужно будет много времени, по крайней мере, месяца полтора усидчивой работы, чтобы все это привести в порядок и переписать.

Мне было немножко досадно, читая Ваше последнее письмо, на то, что я так ревностно заступился за первую часть концерта. Я боюсь, что из-за нежелания задеть авторское самолюбие Вы впредь невполне откровенно будете мне высказывать Ваши впечатления в тех случаях, когда они будут невполне благоприятны. Умоляю Вас, дорогая моя, никогда не стесняться говорить мне правду. Не думайте, что Ваши замечания имеют мало весу для меня, потому что Вы не специалистка. Знаете ли Вы, что суждения таких людей, как Вы, т. е. обладающих пониманием, вкусом и горячею любовью к музыке, для меня гораздо ценнее, чем отзывы рецензентов и критиков, всегда односторонних, всегда смущаемых предвзятыми принципами и теориями, всегда находящихся под влиянием своих личных отношений к музыкантам? Затем, могу Вам положительно сказать, что у меня нет того болезненно-щепетильного авторского самолюбия, которое обижается малейшим замечанием. А могу ли я обижаться на Вас? Неужели я не знаю, что Вы горячо сочувствуете мне и что если Вам что-нибудь и не понравится, то это еще не доказывает, что Вы недостаточно цените мои способности. Если я так заступился за первую часть концерта, то это потому, что это – мой Вениамин [Образное выражение. Вениамин – младший сын библейского патриарха Иакова, “сын его старости”.]. К младшим детищам всегда относишься как-то более нежно. Пора объективного отношения к предмету еще не наступила. Есть некоторые из моих старых вещей, к которым в свое время я питал такое же пристрастие, но, боже, как я теперь охладел к ним! К некоторым я даже питаю положительное отвращение. Сюда относится опера “Опричник”, очень слабое, очень спешно и местами совершенно холодно написанное сочинение. Итак, чтобы покончить с этим предметом, прошу Вас, друг мой, никогда не опасаться задеть мою авторскую амбицию. От Вас мне нужна только правда, и если она подчас и не будет лестна для меня, она будет мне все-таки дорога как отзыв моего лучшего и безгранично любимого друга. А все-таки я ужасно рад, что теперь первая часть концерта Вам нравится больше.

После обеда укрывался от ветра в прелестном Mapиeнгай. До какой тонкости я изучил теперь этот чудный уголок! Без преувеличения могу сказать, что каждое дерево мне известно. Потом ездил гулять и пить чай во Владимирский лес, близ фольварка. Я боялся, что ветер помешает удовольствию, но как бы по мановению какого-то волшебного жезла вдруг стало тихо, небо прояснилось, и вечер сделался удивительным. Вдоль и поперек исходил я весь этот лес до того угла, где дорога поворачивает на пасеку. Моя грибная страсть сообщилась всем сопровождавшим меня. Мой Алексей, Леон, кучер Ефим, другой кучер, привезший принадлежности чаепития, все вчера до пота лица трудились искать грибы и друг перед другом старались отличиться. Кучер Ефим (отличный кучер и очень симпатичный малый, как и все в Вашем доме) перещеголял всех. Чаепитие происходило на полянке, под березами. Ну, как Вам описать невыразимую прелесть этого вечера, этого ясного неба, освещаемого заходящим солнцем, этого благоуханного лесного воздуха и это ощущение отдыха среди зелени и деревьев после долгой прогулки в виду дымящегося самовара!

Ничего я не смыслю в хозяйстве, и замечание, которое я сейчас выскажу, не имеет никакой цены для Вас, но все-таки я сообщу его Вам. Когда я еду среди Ваших полей и гуляю по Вашим лесам, я не могу не удивляться, каким образом именье, находящееся в таком удивительном порядке, может быть так мало доходно. Бурачные плантации великолепны: в этом я все-таки немножко толк знаю. Мне кажется, что в этом году доход у Вас будет.

Брат Анатолий, получивший отпуск, находится в Москве. Я телеграфировал ему, чтобы ждал меня. Около 1 июня думаю, что нужно ехать мне в Москву. Присутствие Анатоля много облегчит меня. Потом вместе с ним уеду в Каменку.

До свиданья, дорогой друг.

Ваш П. Чайковский.