Текст книги "Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк"

Автор книги: Петр Чайковский

Соавторы: Надежда фон Мекк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 181 страниц) [доступный отрывок для чтения: 64 страниц]

234. Мекк – Чайковскому

Флоренция,

28 ноября 1878 г.

8 часов утра.

Villa Oppenheim.

Сегодня у меня не болит голова, и я спешу воспользоваться этим. Безмерно радуюсь, дорогой друг мой, успеху нашей симфонии и твердо убеждена, что успехи Вашей музыки будут идти crescendo до тех пор, пока Вы будете писать, потому что у публики есть весьма вероятные инстинкты, а музыкальная критика им разъясняет их и укрепляет. Как бы мне хотелось. еще послушать эту божественную симфонию, да где? Отсталой Италии далеко до такой музыки, она не сумела бы и понять ее, так же как не сумела оценить “Жизнь за царя”, а Бюлов ставит эту оперу в Ганновере. Он молодец, умеет оценить и пропагандирует русскую музыку. А наши московские Симфонические собрания как изобилуют солистами в нынешнем сезоне. Из них меня очень интересует Sarasate; я жалею, что не услышу его. Им также Бюлов очень восхищается.

В прошлом Вашем письме по поводу процесса Жюжан Вы затронули, друг мой, вопрос, который меня чрезвычайно волнует и в котором я совершенно не согласна с Вашим мнением, так же как и с мнением всего общества. Всеми принято валить ответственность за свои и чужие грехи на воспитание родителей. Я не удивляюсь, друг мой, что так говорите Вы. Вы так счастливы, что не имеете детей и Вам не приходится нести нареканий за Ваши же страдания, за Ваше горе, но я не понимаю, как поднимается рука бросать камень обвинения в родителей у тех людей, которые сами имеют детей и полную возможность додуматься до истины. Но вот беда в том, что у нас думать-то не любят, да и не очень хочется сознать то, что каждый человек виноват своими понятиями не перед своими детьми только, а перед всем юношеством, настоящим и грядущим, – так легче уже отвечать только за своих детей, авось-либо особенно дурного и не случится ничего. Я не признаю воспитания домашнего, воспитания родительского, – я знаю воспитание обществом, средою, в которой вырастают дети и в которой родители имеют наименьшую долю участия, во-первых, потому, что практически невозможно избежать учителей, гувернанток, нянюшек, гимназии, гостей, театров и т. д., и, во-вторых, потому, что, как только дети поднялись на ноги, в особенности мальчики, им уже каждое требование родителей, как бы оно ни было законно и рационально, кажется излишним стеснением и стремлением родителей видеть своих детей совершенствами, чему они, конечно, не берутся удовлетворить. Почему винить родителей, когда эти же самые родители в свое время были также детьми и за их взгляды и понятия также отвечают их родители? Таким образом, этою цепью мы доберемся до того, что виноват Адам во всех наших пороках и грехах. Я нахожу, что до известного возраста виновато все общество в безнравственности людей, а с известного возраста, когда человек вырос и явились собственные понятия, он сам отвечает за себя; родители же только в той мере, в какой они составляют часть общества. Скажите, если бы такое преступление, развращение, только без отравления, было совершено с десятилетнею девочкою (возраст, соответствующий у мальчика четырнадцати годам), общество пришло бы в ужас, и присяжные без колебания приговорили, бы такого негодяя к каторжной работе? Почему же никто не возмутился тем, что наставница, девица, развратила четырнадцатилетнего мальчика? Это было только придаточным вопросом, за него никакому наказанию и не думают подвергать; а это потому, что каждый говорит себе: “С мальчиком это все равно рано или поздно случилось бы”. Так вот, так же рассуждали и родители; так же, как и все общество, они больше боялись того, чтобы он не сделался пьяницей, а ведь ожидать, предугадать это отравление нельзя было. Следовательно, виновато общество за то, что оно воспитывает мальчиков так, что раньше или позже они должны приняться за известную великую деятельность, чем и дают полный простор таким проходимкам, как Жюжан, развращать безнаказанно ребенка, а другим – еще спекулировать таким развращением, женить на себе, яко на обольщенных. Отравление явилось последствием этого зла, а им никто не возмущается. Чем же виноваты родители, что они отнеслись к этому акту так же, как и все общество, и что они боялись последствий от разрыва, которые всеми признаются хуже самого факта связи? Я находилась в таком же положении, как родители Познанского, и поступила совершенно противоположно им: я сейчас же прогнала личность, желавшую развратить моего также четырнадцатилетнего сына. Но я никогда не скажу, что те родители, которые не поступили так, меньше меня любили или заботились о своих детях, – нисколько. У них другие понятия, чем у меня, и они совершенно правы в своих понятиях, потому что это есть то же, что и у всего общества, тогда как мои совсем противоположны им: я не выношу того, к чему общество относится очень снисходительно, даже часто симпатично. Я уничтожаю зло (по моим понятиям) сейчас, как только вижу его, не думая ни о каких последствиях; другие не находят такого зла в том, в чем я его вижу, и благоразумно обдумывают последствия. Ни те, ни другие не виноваты, а вот виноват тот, кто, сознавая вполне зло, которое он делает, все-таки делает его, доходит в нем до апогея, как m-lle Жюжан. Она ведь знала, что ей как девице неприлично, безнравственно заводить связь с кем-нибудь, она ведь знала, что лишать жизни человека есть преступление против совести, и она все это сделала. Так вот она и виновата, и я не понимаю, для чего искать вины в несчастных родителях,-когда так ясно виновата Жюжан, на почве, данной обществом. Бедные, бедные родители! Им же горько, больно сверх сил, и в них же бросают грязью, их же обвиняют. Извините, милый друг мой, если я немножко горячо вступилась за этих родителей, но вспомните, что у меня одиннадцать человек, и скажу Вам, что при всех одинаковых домашних условиях между ними нет двух сходных между собою. Но довольно об этом.

Отвечу Вам теперь на Ваш вопрос о драматической труппе, что в настоящее время нет никакой, кроме той, в которой производит фурор маленькая девочка Gemma (joyau [драгоценность]) Cuniberti, дочь содержателя труппы. Играют они в Teatro Salvini, бывший Loggi, но играют на тосканском наречии. Сейчас Юля мне сказала, что на днях приехала труппа, которая играет на Teatro Rossini; а в Teatro Nuovo дают operas comiques, и очень хвалят одного певца; имени его я не помню. В Италии есть замечательная драматическая труппа Belloti Bon, в двух отделах. Эту труппу я очень люблю и всегда езжу смотреть, но теперь второй номер ее играет в Турине, а первый не знаю где. Как мне жаль, что прогулка в Cascine была так неудачна. Мы также были там в четвертом часу, под дождем. А вчера была великолепная лунная ночь. Мы были в городе; мне надо было Вашего хозяина. У него два Hotel'я в городе, но ни в одном мы его не нашли. Я надеюсь, дорогой мой, что Вы не имеете никакого дела с хозяином, потому что это только мое дело и вдвойне его вести не следует. Вы спрашиваете, милый друг, люблю ли я здешний Duomo, – то нет, он мне совсем не нравится. Я бываю в сумасшедшем восторге от Миланского собора и св. Петра в Риме, а после их мне ужасно понравился собор в Пизе и в особенности Baptistere [часовня для крещения] при нем же. Там такое замечательное эхо, что стоит за тысячу верст приехать послушать его. Вообразите, Петр Ильич, что на один данный звук Вы получаете в ответ целый септаккорд; это волшебно, восхитительно. Еще там Campo Santo очаровательно и кривая Campanile изумительна.

Не забудьте, друг мой, что сегодня представление “Ilviolino del diavolo”. Если последует перемена, я пришлю Вам сказать. Напишите мне, желаете ли Вы, чтобы Пахульский принес скрипку завтра к Вам.

Теперь уже десять часов. Мой кофе простыл, пока я с Вами болтала. Скоро я Вам пришлю весьма интересные письма Екатерины II к Гримму. Теперь мне их читают. У меня постоянным чтецом Пахульский; я сама не могу читать, у меня голова разбаливается.

До свидания, мой бесценный, хороший мой. Всею душою Ваша

Н. ф.-Мекк.

235. Чайковский – Мекк

[Флоренция]

28 ноября/10 декабря 1878 г.

Вторник.

Вечер в Pergоlа произвел на меня грустное впечатление. В каком глубоком упадке музыка в Италии! Какая банально пошлая и вместе полная претензий музыка! Какое непозволительно дурное исполнение со стороны оркестра и хоров. Последние по составу, как всегда в Италии, отличны, голоса сильные и свежие, но поют так же, как и играет оркестр, – все сплошь ff, без оттенков, площадно, глупо. Самая опера маэстро Merсuri балаганно нелепа и вместе с тем скучна. Наконец, и внешняя обстановка в высшей степени мизерная. Такие декорации в городе, где жили Рафаэль и Микель-Анджело, – это даже непонятно. Поведение публики возмутительно. Как ни плоха опера, но говорить во время музыки, на это только итальянцы способны. Единственное, что было хорошо, это игра Ferni. У ней много апломба, виртуозности, хотя вкуса мало и еще меньше той величавой простоты, с которой я привык слушать исполнение этой пьесы Вьетана. Ведь ее нередко играл когда-то Лауб и как играл!

С величайшим интересом прочел Ваше письмо. То, что Вы говорите об условности общественного отношения к добру и злу, вследствие которой один и тот же факт то является преступлением, то нимало не предосудительным поступком, смотря по тому, какого пола и возраста субъект и объект преступления, совершенно верно. Но, обращаясь к делу Жюжан, все-таки невольно приходится сетовать на родителей. Погиб умный, хороший юноша, которому, может быть, предстояла хорошая будущность, и погибель эту они могли предотвратить. Камня в них я бы не бросил, ибо вина их до некоторой степени невольная и, во всяком случае, отрицательная, но я скорблю, что они поступили не так, как Вы в подобном случае. Еще я скажу по этому поводу, что Вы не совсем справедливы к обществу, говоря, что оно сваливает все на родителей, оправдывая Жюжаи. Модест пишет мне, что все глубоко возмущены вердиктом присяжных. В том-то и дело, что у нас присяжные почти никогда не бывают представителями мнения общества, хотя это должно бы было быть. Впрочем, Жюжан, во всяком случае, наказана, и бог знает, что лучше для нее: пойти в Сибирь и нести достойное наказание или, оставшись на свободе, быть предметом презрения'и отвращения. Присяжные ее оправдали, но подозрение с нее не смыто, и жизнь ей предстоит ужасная, гораздо худшая той, которую ведут на каторге. Столкновения с людьми для нее невозможны, ибо и самый снисходительный и христиански добрый человек в глубине души никогда не простит ей того преступления, в коем она обвинялась и в которое общественный голос верит.

Сколько хлопот я приношу Вам, мой добрый друг! Как мне совестно, что Вы даете себе труд сами ездить искать синьора Воnсiani. Нет конца Вашим одолжениям и заботам.

Ваш П. Чайковский.

236. Мекк – Чайковскому

Среда.

1878 г. ноября 29. Флоренция.

8 часов утра.

Драгоценный мой! C большим удовольствием вчера прочла Вашу критику Lalo и все в ней готова принять безропотно, но сравнение с Мусоргским меня огорчило чуть не до слез. Мусоргский мне просто противен, это даже не шарлатан, а музыкальный паяц, фигляр, a Lalo такой изящный писатель, хотя и дикий, но мне эта дикость и нравится в нем, потому что она своеобразна и естественна, но вполне цивилизованна. Вы говорите, что концерт написан не по форме. Я это почувствовала по первому разу, как сыграла его, но мне-то и нравится, что ни на что не похоже. Вы говорите, милый друг, про одно сочетание звуков, что в восьмых оно вышло бы так, – но ведь он и не сделал его в восьмых, а в синкопах; это звучит совсем иначе. Одним словом, я сделала такой вывод из Вашего отзыва о Lalo, что Вы слишком музыкант для того, чтобы он мог Вам нравиться. То ли дело, когда я не знаю ни формы, ни требований мелодии, ни правил гармонии, – мне то и хорошо, что нравится, а я люблю Lalo больше Bizet. Того музыка очень мила, изящна и свежа, но не оригинальна, а у Lalo она прежде всего оригинальна. Вы говорите, друг мой, что его Andante – это “Berceuse” Chopin. Но, вероятно, она так изменяется гармонией, что в ней ухо совсем не узнает Chopin; я, по крайней мере, играя Lalo, совсем далека, от воспоминания о Chopin. Французы уверяют, что Lalo француз, но я им не верю. Я его считаю испанцем. Он уже человек лет сорока, женатый, и, кажется его жена певица в Париже. Я все-таки прошу Вас, мой добрый, милый друг.мой, иметь терпение проиграть концерт Lalo и первую часть также. Мотивы ее очень певучи, пластичны, так сказать, и на фортепиано дурно передаются; для них необходима скрипка.

Тысячу благодарностей за желание доставить мне огромное удовольствие Вашей сюитою, бесценный друг мой, но мне совестно, чтобы Вы теряли Ваше дорогое время для меня, и потому прошу Вас убедительно [окончание не сохранилось].

237. Чайковский – Мекк

Среда,

1878 г. ноября 29. Флоренция.

9 1/2 часов.

В пылу своего критического задора я действительно слишком резко отозвался о Lalo, и вчера меня целый день мучила совесть. Между Вашим и моим мнением нужно избрать середину, т. е. концерт Lalo – вещь очень талантливая и милая, но с далеко не безукоризненной техникой. А так как во мне все-таки упорно сидит профессор гармонии, двенадцать лет ежедневно-поправляющий ошибки, то я более чем кто-либо чуток к этим ошибкам. Во всяком случае, я никогда не сравню Lalo с Мусоргским; только в некоторых подробностях он почти дошел до. Мусоргского. Француз по природе своей не может дойти до тех геркулесовых столбов, которые доступны широкой и бесшабашной русской натуре.

Я отлично Вас видел вчера в театре, и нечего Вам говорить,, как это было мне радостно, особенно в виду того, что еще накануне Вы были нездоровы. Я сделал то же, что Вы, т. е. после второго акта уехал. Я сидел именно там, где меня Вы видели, как раз около труб и тромбонов, которым дела много в опере.

Я давно обратил внимание на Ваши чудесные бумажки, но, признаюсь, не решался думать, что это от руки. Они великолепны. Дай бог, чтобы сегодня было так же хорошо, как вчера. Значительную часть дня вчера я просидел на террасе, устроенной на крыше виллы Bonciani. Чудный вид, и виллу Oppenheim-видно.

А рукописи сюиты все еще нет. По этому случаю я вчера принялся за клавираусцуг, и пятая часть уже почти готова. Я надеюсь здесь успеть сделать еще, по крайней мере, две части-До свиданья, дорогая моя. Простите мне резкость к Lalo.

П. Чайковский.

238. Чайковский – Мекк

[Флоренция]

29 ноября/11 декабря 1878 г.

Среда.

Милый друг мой! Я сегодня был очень, очень порадован работой, которую сделал для меня Пахульский. Признаюсь, я даже не ожидал, чтобы он мог сразу вполне удачно удовлетворить всем моим требованиям. Рондо его оказалось вполне безупречной задачей. Отдельные части логически последовательно следуют одна за другой, ничего лишнего, все складно и ладно, а в этом-то и была вся цель задачи. Нет никакого сомнения, что у него есть чутье и инстинкт формы, а это дается очень трудно тому, кто вступает на поприще сочинителя. Искусство, с которым он сумел исполнить вполне точно все, чего я потребовал от задачи, выказывает восприимчивость музыкального организма, которая служит очень хорошим предзнаменованием.

Я сегодня беспрестанно думал о том, как Вы должны страдать от холода. Какой ужасный день! Нет ничего бесполезнее, как сожалеть о чем-либо не сделанном, но я все-таки скажу, что Вам следовало нанять виллу не во Флоренции, а где-нибудь между Генуей и Ниццей. Флоренция удивительно хороша позже, в феврале. В прошлом году я имел счастье попасть как раз. в лучшее для нее время года. Ведь главная Ваша цель, т. е. избегнуть холода, не достигнута. Все это я пишу на тот случай, что Вы и в будущем году проживете эту часть года не в России. Несомненно, что разница в климате между Флоренцией и Riviera Ponente огромна и что к Вашим требованиям всего лучше подходит та сторона. Извините, дорогая моя, что-я навязываюсь Вам с советами и бесплодными сожалениями. Впрочем, в Вене Вы будете меньше страдать от холода; там в хороших отелях отопление отличное.

Я получил письмо от Модеста. Бедный мой повествователь повергнут в отчаяние. Ларош, с которым он очень дружен и который в его глазах литературный авторитет, пристал к Модесту, чтобы он прочел ему повесть. Повесть была прочтена, и Ларош раскритиковал ее в пух и прах, так что Модест не хочет кончать. Я написал ему, чтобы он во что бы то ни стало кончил. И Ларош не отрицает в нем таланта, а что первый труд не вполне удачен, так.это неудивительно. Но ничего нет хуже, как поддаваться недоверию к себе и оставлять неоконченным хотя бы и относительно слабое сочинение. Со стороны Лароша это просто безжалостно и бестактно. Я не менее Лароша чувствовал многие недостатки Модестиной повести и в особенности растянутость. Но нужно было, сделавши замечание, все-таки поощрить. Но, будучи критиком по профессии, он счел долгом отщелкать бедного новичка. Меня это ужасно сердит.

А от Анатоля писем нет. Ах, друг мой, до какой степени верно все, что Вы мне сказали о нем в последний раз! Из письма Модеста я вижу, что он здоров и весел, следовательно, я все-таки спокоен на его счет.

Будьте здоровы, дорогая моя.

Ваш П. Чайковский.

Р. S. Я и забыл сказать про то, что концерт Lalо мы с Пахульским сыграли и что хотя я остаюсь при прежнем мнении (только сожалея об излишней резкости выражений), но, подобно Вам, начинаю, по мере ближайшего ознакомления, любить его. Ради его милых качеств я сегодня снисходительнее отнесся к недостаткам. Впрочем, это относится только к первой части. Andante мне вовсе не нравится, а финал, при исполнении с оркестром, должен иметь не мало юмора и пикантности. (Последнее слово очень противно, но как подыскать подходящее русское выражение?)

Клавираусцуг финала сюиты готов, но так как он написан партитурой и так как я не хочу посылать его Вам отдельно, то подожду, пока готовы будут одна или две другие части, которые все-таки придется сначала отдать переписать. Всего вероятнее, что я просто попрошу Пахульского отдать в Вене переписать мое маранье и оригинал послать к Юргенсону. Наученный горьким опытом симфонии, я хочу на этот раз, чтобы клавираусцуг был готов в одно время с партитурой, так чтобы ко времени исполнения сюиты он уже был напечатан.

239. Мекк – Чайковскому

[Флоренция]

30 ноября 1878 г.

8 часов утра.

Villa Oppenheim.

Поздравляю Вас с зимою, мой милый, бесценный друг, хотя вовсе не радуюсь ей. Вид снега мне потому только и приятен, что напоминает мою милую Москву, но холод, при нем состоящий, мне невыносим, и природа положительно имеет ко мне личности, она преследует меня своею зимою: я бежала от нее из Москвы в Италию, но и здесь не могу избавиться. Еще если бы у меня была здесь моя тройка и разукрашенные сани, то можно было бы подивить флорентийскую публику, проехавшись в них, а они так пусты и мелочны, что об этом написали бы в газетах. Ах, кстати, видели Вы англичанина на двенадцати лошадях?

Но это все болтовня, а вот я заметила сейчас дельное, это то, что я вчера по поводу Lalo возражала Вам совсем не на то, в чем Вы его обвиняли, и законы самолюбия требуют, чтобы я это поправила. Вчера у меня не было в руках концерта Lalo, и я не поняла того, что Вы говорили. Сегодня я взяла посмотреть и увидела, какую чушь я написала. Дело вот в чем. Signor Lalo обвиняется в нарушении правил благозвучия, приравнивающем его Мусоргскому и состоящем в следующем диссонансе, которое, если сыграть восьмыми, то выйдет безобразие. Я совершенно согласна с тем, что если этот диссонанс повторить восемь раз, то это будет хуже Мусоргского, но в этом-то и состоит чувство меры у Lalo, что он не повторяет даже двух раз этого дикого сочетания (la и sol #). У него напечатано так, тогда как Мусоргский, – на таком кушанье у него есть где-то sol, sol # – держит слушателя на трех тактах так, что тошно делается, не знаешь, куда деваться. Ну, теперь и довольно. Не думайте, мой бесценный, чтобы я имела претензию обратить Вас к Lalo. Не такой невежде в музыке, как я, и не с таким музыкантом, как Вы, можно иметь такую претензию, а мне просто только по моему обожанию к Вам хотелось бы, чтобы и Вам нравилось все то же, что и мне, но я тут же сейчас понимаю, что это невозможно, что Вы и я – это свет и тьма.

Скажите мне, дорогой мой, довольны ли Вы Вашим староновым учеником, поддерживается ли надежда, что из него что-нибудь выйдет? Я Вам благодарна за него бесконечно.

Как ли ни холодно здесь, как ли ни неприветно, а мне все-таки не хочется уезжать отсюда; близость Вас – это неисчерпаемое блаженство для меня. Вставая утром, первая мысль есть о Вас, и в продолжение всего дня я не перестаю чувствовать Вашего присутствия; мне кажется, что оно носится в воздухе. Боже мой, как я люблю Вас и как счастлива, что узнала Вас! Вчера у нас было так холодно в комнатах, что мы даже кататься не ездили после обеда: неаппетитно было. Да, я и недосказала Вам, что собираюсь несколько отложить мой отъезд, т. е. уехать вместо 8-го 15-го или 16-го. Ведь Вы не уедет раньше меня, дорогой мой?

Посылаю Вам письма Екатерины, о которых я уже говорила Вам, милый друг мой. Я нахожу их очень интересными, потому что они проливают новый и весьма хороший свет на Екатерину. Газету также посылаю. Не хотите ли Вы, друг мой, читать других журналов? У меня есть “Дело”, “Вестник Европы”, “Отечественные записки” и “Русский вестник”. Левисы пробудут у меня до нашего отъезда и тогда поедут в Рим на продолжительное время. Из Петербурга к праздникам приедут только Коля и Саша с братом Александром и гувернером-немцем. Беннигсены не приедут, потому что поедут на праздники в свое новое имение; оно очень забавляет -их, и я очень этому рада. Вот, кстати, еще к вопросу о воспитании детей вообще, а мальчиков в особенности. Вчера мне пишут из Петербурга, что англичанин, который дает уроки Коле и Саше и дежурит у них по воскресеньям, оказался таким негодяем, который внушает детям разные неприличные вещи. Его, конечно, сейчас прогонят, но доля вреда уже принесена. А как предупреждать такой вред, ведь без учителей и гувернанток нельзя обойтись! Вот и в том случае, о котором я Вам писала, бывшем у меня, соблазнительницею Коли явилась няня младших мальчиков, девица из Саксонии, лет тридцати и совсем некрасивая, которая жила у меня уже три года, и я вполне доверяла ей детей, потому что, по всем моим наблюдениям, она вела себя вполне хорошо, и к тому же она застала вначале Колю одиннадцатилетним ребенком, который был на руках у такой же няньки, как она, но француженки, и вот она, когда Коле минуло четырнадцать лет (он очень большого роста и сильно развит), вздумала соблазнять его. Но хорошо, что я узнала об этом очень скоро и разогнала их всех до того, что случилось бы что-нибудь дурное. Но у меня никогда сердце не спокойно за мальчиков. У себя в доме я постановила не брать молодых не только нянек и гувернанток, но даже и горничных, и тем же обязала и Беннигсенов, и все-таки этого всего слишком мало.

До свидания, дорогой мой, хороший. Через два часа я буду проходить около Вашего жилища, – как это приятно! Всем сердцем Вас любящая

Н. ф.-Мекк.