Текст книги "Переписка П. И. Чайковского с Н. Ф. фон Мекк"

Автор книги: Петр Чайковский

Соавторы: Надежда фон Мекк
сообщить о нарушении

Текущая страница: 54 (всего у книги 181 страниц) [доступный отрывок для чтения: 64 страниц]

271. Мекк – Чайковскому

Вена,

24 декабря 1878 г.

Настоящий, наш сочельник.

Никто на свете не доставляет мне столько радости, столько удовольствия, как Вы, мой милый, мой дорогой друг. Мне было ужасно грустно расстаться с Вами и лишиться возможности так часто получать Ваши письма, и, приехавши в Вену, я думала уже на другой день: вот если бы я получила письмо, как бы было хорошо – но сама себя уговаривала, что невозможно же так скоро получить его, и вдруг на следующий за тем день мне подают письмо от Вас. Боже мой, как я обрадовалась. Мне показалось, что я на Villa Oppenheim, что мы не расставались, что письмо принес Алексей, что мне надо послать Вам газеты, и все, все, что было так невыразимо приятно на Viale dei Colli. Благодарю Вас еще бесконечно, безгранично, мой несравненный, хороший друг. Это было такое время, лучше которого и представить себе нельзя.

Простите мне, мой дорогой, что я только теперь пишу Вам, но мне поездка в Вену не повезла. Во-первых, в дороге было ужасно холодно. Мы также около Болоньи нашли такую зиму, как у нас в России бывает, с сугробами снега, с метелью, холодом, но только без теплых вагонов, – кладут под ноги грелки, которые, конечно, очень полезны, но за ночь выстывают, и тогда становится очень холодно. К Триесту зима все делалась легче, и в самом городе внешняя температура была очень теплая, но в комнатах 8 – 9° тепла. В Триесте мы съездили осмотреть большой пароход австрийского Lloyd'a и проехались по городу, а вечером, в половине одиннадцатого, уехали опять, взявши там уже австрийские вагоны. В том вагоне, который заняла я с дочерьми, была затоплена печка. Мне это не понравилось, потому что она была железная, но делать было нечего, и вообразите, что только что мы отъехали от станции, как наш вагон наполнился дымом и начинает что-то гореть. Можете себе представить мой испуг. Мы одни, женщины, я с дочерьми и две горничных, но мы собираем всю воду, какая у нас была, и принимаемся тушить пожар, при этом стучим зонтиками в окно другого нашего вагона, в окно к Пахульскому; тот не слышит за стуком вагона. Это были очень томительные минуты, но, к счастью, он наконец услышал, стал кричать кондуктору, что здесь пожар; тот явился с истопником, и тут же сейчас приехали в Nabresin'y, но мы до того, конечно, водою остановили пожар. Но все-таки в Nabresin'e мы перешли в другой вагон, где и улеглись спать. Но, приехавши в Вену, я почувствовала простуду, лихорадку, головную боль и проч. и уже не могла никак писать в таком состоянии. Теперь немного мне лучше, хотя все еще голова так дурна, что Вы увидите это из первого листка, мой милый друг, который я взяла не тою стороною, за что прошу еще меня извинить. Вчера приехали мои мальчики в пять часов утра, потому что их поезд из Петербурга также опоздал без всякой причины, и они должны были ночевать в Варшаве. Я очень рада их приезду. Вчера уже принялись готовить все для елки, и сегодня она должна состояться, при общем нетерпении всей моей публики. Помещение я нашла здесь для себя вполне приготовленным и очень мило устроенным моим здешним большим приятелем, директором Hotel Metropole. Он очень светский, изящный и любезный джентльмен, говорит со мною не иначе, как на Excellence [“ваше превосходительство”], так что Милочка, увидав его на станции, куда он приехал меня встретить, указывает мне: “Maman, voila Excellence” [“Мама, вот ваше превосходительство”]. Так что я должна была ей сделать внушение, что он может обидеться за это. Так вот этот милый человек приготовил мне двадцать комнат в один ряд и устроил мое отделение очень мило и берет с меня очень умеренно, а именно за помещение две тысячи florins в месяц и за еду, т. е. обед и завтрак, по четыре гульдена в день с особы. Чай, кофе, освещение и дрова я имею на свой счет. Я очень довольна своим устройством здесь, но скучно только то, что я не могу выходить из комнаты, но это, бог даст, скоро пройдет.

Как мне жаль Вас, мой дорогой, бедный друг, что Вас опять тревожат старые раны, но только мне кажется очень хорошим симптомом то, что она заговаривает теперь о разводе, – быть может, это и приведет к нему. Дай-то бог. Мне тогда станет спокойнее на душе, когда я буду знать Вас вполне свободным, а в теперешнем положении она, конечно, не будет Вам давать покоя. Я думаю, что мне не надо повторять Вам, мой дорогой, что если для этого нужны будут средства, то, конечно, мои к Вашим услугам, а я только напомню Вам Ваше недавнее обещание, мой бесценный, в случае надобности в них всегда обращаться ко мне. Прошу Вас только, милый друг мой, не огорчаться никакими ее выходками: ведь она сама не ведает, что творит. Надо уж на нее рукой махнуть и стараться только от нее безвозвратно отделаться.

Сейчас мне подали еще Ваше письмо. Благодарю Вас глубоко и горячо, мой безгранично любимый друг. Мне очень жаль, что Вам испорчено все пребывание в Париже, но, быть может, это вознаградится в феврале. Я также очень люблю Париж, хотя в прошлый раз во время выставки я осталась им очень недовольна; но все-таки вообще он мне нравится. Освещение Яблочкова меня также очень восхищает и возбудило во мне желание устроить его у себя в доме в Москве. Avenue de l'Opera освещалась этим светом и при мне, и у нас в Hotel du Louvre двор также освещался электричеством. Это восхитительный свет, и как дешево такое освещение.

Чуть было не забыла сказать Вам, мой дорогой друг, о нашем общем воспитаннике, Пахульском. Он передал Доору Ваше письмо, которое он принял очень любезно, но относительно занятий Пахульского он так напугал его, что тот не решается приступить к ним, а дает мне слово, что он каждый день усердно будет занииаться сам фугою. Я не настаиваю сама, чтобы он непременно с кем-нибудь здесь занимался, потому что понимаю, что пройти такой ряд испытаний тяжело, да и слишком шумно все это выйдет, а я не хотела бы гневить Ник[олая] Григ[орьевича]. Но вот в чем дело. Доор начал с того, что спросил его, говорит ли он по-немецки, и на отрицательный ответ сказал, что он очень трудно найдет преподавателя, который бы говорил по-французски. Потом заметил, что он удивляется, как Пахульский хочет изучить фугу в один месяц, тогда как он изучал ее в полтора года (хотя я не знаю, кто ему сказал, что он хочет изучить в один месяц; он хотел учиться один месяц в Вене). Наконец, после многих затруднений он сказал ему, чтобы он явился к нему в консерваторию, где он переспросит разных профессоров, кто говорит по-французски и кто может взяться учить, и покажет им Пахульского, и тогда, быть может, что-нибудь устроится. Все это весьма любезно, но слишком тяжело для всякого застенчивого человека. Я сама очень дика с людьми и понимаю всю невозможность вынести такую пытку, когда тебя будут показывать, как дикого зверя. Между прочим, Доор также заметил, помянув о Вас, что как странно, что все замечательные люди уходят из Московской консерватории, что вот он ушел, Лауб также и теперь Вы. При этом Пахулъский ему напомнил, что Лауб ушел совсем со света. Вообще изо всего рассказа об этом визите и разговоре, который продолжался не долее десяти минут, стоя, я вынесла понятие, что г. Доор – человек своей среды, и понимаю, что на того, кто имел благо целый месяц пользоваться Вашею деликатностью, Вашею снисходительностью и добротою, такая личность должна была произвести самое тяжелое впечатление. Поэтому дальше это и не пойдет, а я сказала ему, чтобы послал человека сказать г. Доору, что он извиняется, что не может явиться в консерваторию.

До свидания, мой милый, бесценный друг. Всем сердцем глубоко и горячо любящая Вас

Н. ф.-Мекк.

Поздравляю Вас с наступающим праздником. Дай бог Вам провести его в полном здоровье, спокойствии и удовольствии. Около Вас по соседству, в Nancy, живет моя старшая дочь Иолшина.

272. Чайковский – Мекк

Париж,

24 декабря 1878 г./5 января 1879 г.

Дорогой друг! Как-то Ваше здоровье? Поправились ли Вы? Утешаю себя утвердительным ответом и сокрушаюсь, что тысячи верст препятствуют мне иметь о Вас ежедневные сведения. Я повеселел и перестал трагически относиться к известному Вам казусу. Да и нечего много обдумывать это дело теперь. А по возвращении в Россию посмотрим, что делать, Если окажется, что есть шансы повести дело на этот раз серьезно, если я увижу, что известная особа поняла наконец, что развод утверждается консисторией, а консистория имеет свои порядки и формальности, которым нужно подчиниться, то приступлю к скучней, но весьма желанной процедуре. Если же это такая же комедия, как в прошлом году, то на этот раз не позволю водить себя за нос и уеду в деревню, не дожидаясь, пока опять мне не будет предложено обратиться к людям, как это было в прошлом году.

Я теперь уже почти уверен, что рукопись сюиты пропала,. и начинаю свыкаться с этой мыслью. Слабый луч надежды еще остался, и я буду неимоверно счастлив, если она осуществится, но гораздо более вероятия, что рукопись пропала. Во Флоренции я сделал все, что нужно, чтобы в случае ее прибытия ее мне сюда переслали, и нет никакого сомнения, что если сна пропала, то между Петербургом и Флоренцией,. а не между Флоренцией и Парижем. Я имею положительные сведения, что она была выслана по почте 4 декабря. Я уехал из Флоренции 16-го, и, следовательно, сна имела время застать меня там. Если случилась какая-нибудь непостижимая для меня задержка, но рукопись цела, то она дойдет до меня, даже если б пришлось и из Парижа уехать не дождавшись ее. Здесь я приму меры, чтоб ее переслали мне в Сlarens.

В случае пропажи я решился заняться теперь оперой, так как мне невыразимо трудно было бы сейчас же приняться за пересочинение. Впоследствии же, когда пройдут всякие следы огорчения, причиненного пропажей, я в состоянии буду пересочинить утраченное три части, так как темы помню хорошо. Ето, во всяком случае, очень, очень грустно, потому что труд пересочинения очень тягостен.

Слышал я “Polyeucte” Гуно. Я знал по газетным отзывам,. что опера неудачна, скучна, но действительность далеко превзошла мои ожидания. Нельзя себя представить ничего более плоского, бездарного, жалкого, как эта музыка. Даже мастерства никакого нет, точно ее будто написал неопытный и бесталанный новичок. Вообще художественная организация Гуно есть для меня загадка. Невозможно отрицать, что “Фауст” написан если не гениально, то с необычайным мастерством и не без значительной самобытности. Все, что написано им прежде-и после “Фауста”, слабо, бездарно. Ничего подобного история музыки не представляет. Исполнение же и постановка “Полиевкта” выше всякой похвалы. Имеете ли вы понятие о баритоне Lassalle? Это самый чудный баритонный голос из всех когда-либо мною слышанных.

В этом отношении, т. е. по части оперы, Вена далеко все-таки превосходит Париж, начиная с репертуара. Здесь он мало интересен. В течение всей этой недели даются поочередно провалившаяся опера композитора Joncier'a (очень несимпатичного, того, который написал “Дмитрия Самозванца”) и “Полиевкта”. С каким бы удовольствием я послушал одну из старых опер парижского репертуара: “Гугеноты”, “Жидовку”, “Пророка”! Как нарочно их-то и не дают.

Вчера я очень наслаждался в “Comedie Francaisе”. Давали недурную драму Дюма “Le fils naturel”. Но что за чудные исполнители!!!

До свиданья, мой милый, чудный друг. Ради бога, будьте здоровы.

Ваш П. Чайковский.

273. Чайковский – Мекк

Париж,

26 декабря 1878 г./7 января 1879 г.

Я все еще в Париже, дорогой друг мой, и причиною столь долгому пребыванию моему вовсе не прелести Парижа, которые вследствие праздной жизни начинают сильно надоедать мне, а все та же злополучная рукопись. Я получил известке, что петербургский Юргенсон, узнав от брата о неполучении рукописи, сделал справку, по которой оказалось, что посылка отправлена во-время. Возгоревшись новой надеждой, я написал во Флоренцию к Hettore письмо, прося его сходить на почту и узнать, не находится ли посылка там. Хотя я, уезжая, поручил ему хлопоты по этому делу, но счел нелишним напомнить о себе. Ответа его жду завтра, и, во всяком случае, не позже четверга вечером буду уже в Clarens, где, вероятно, меня ожидает дорогое письмо Ваше. Как давно я не видел милого мне почерка, и как мне непривычно столь долго быть без известий о Вас!

Здесь после оттепели наступили морозы, и в комнате ужасно холодно; если б в эту минуту я не сидел у камина, то рука едва ли была бы в состоянии двигаться. Зато на улице ходить чрезвычайно приятно. Небо чисто, солнце светит ярко, асфальт сух, и не приходится, как в первое время, ступать ежеминутно в лужи грязи. Невозможно не восхищаться красивостью праздничного Парижа. Я в совершенном восторге от электрического освещения: в нем есть что-то фантастически-прелестное. Но эта суета, когда ведешь такую уличную и праздную жизнь, a la longue утомительна.

Я, как всегда, был очень несчастлив на музыку. В опере даются все вещи плохие. У Pasdeloup исполнялась оратория какого-то юноши-француза, мало интересная. Фестиваль состоится уже после моего отъезда. С тех пор как я Вам писал, я был два раза в театре и оба раза в Comedie Francaise”. Видел “Le fils naturel” Дюма и “Les Fourchambault” Ожье. Исполнение той и другой пьесы было в полном смысле превосходное, но комедия Ожье далеко не так хороша, как о ней писали в свое время в газетах, и только безгранично тонкое и художественное исполнение спасает ее от неуспеха. Давно мне не приходилось так много бывать в театре, как в эту неделю, и, несмотря на всю мою страсть к этого рода развлечениям, я устал и вчера не пошел никуда.

Запас нужных мне материалов для “Jeanne d'Arc” готов. Я очень рад, что приобрел книгу Michelet. Она даст мне немало полезных сведений. Что касается оперы Mermet, то, в общем, я нашел сценариум этой оперы очень плохим, но есть две-три эффектные сцены, которыми я, может быть, воспользуюсь. В конце концов я пришел к заключению, что трагедия Шиллера хотя и не согласна с историческою правдой, но превосходит все другие художественные изображения Иоанны глубиной психологической правды. Следующее письмо уже буду писать вам из Сlarens, милый друг мой. Как бы мне хотелось поскорее узнать то, что Вы здоровы!

До свиданья!

Безгранично преданный П. Чайковский.

274. Чайковский – Мекк

Дижон,

29 декабря 1878 г./10 января 1879 г.

Дорогой, милый друг!

Вы, вероятно, очень удивитесь, что я пишу Вам из Дижона. Вот как это случилось. Вчера вечером я выехал из Парижа. Так как я сидел в купе вдвоем с Алексеем, то очень скоро заснул и, когда проснулся, то было уже утро, и мы стояли на месте около какой-то маленькой станции. Холод был ужасный, и окна так замерзли, что сквозь стекла ничего не было видно. Отворив окно, я с изумлением увидел, что горы и поля покрыты густым слоем снега. Оказалось, что мы стояли тут уже с четырех часов утра, и стояние это продолжалось до часа пополудни. Так как около поезда не было ни единого кондуктора, то никто не мог объяснить нам, в чем дело. Побуждаемый голодом и холодом, я, подобно нескольким другим пассажирам, отправился по направлению к городку, лежащему около станции, и здесь в первом попавшемся кабачке мы нашли кондуктора, машиниста и кочегара, от которых мы узнали, что вследствие сильнейшей метели и снежных заносов все поезда ждут расчистки пути. В кабачке этом мы позавтракали хлебом и вином. Во втором часу раздался звонок. Мы все побежали к поезду, утопая в снегу, и тронулись скоро в путь. Через час мы доехали до Дижона. Так как здесь на станции никто ничего нам не сказал, то мы продолжали сидеть в вагоне, трясясь от невыносимого холода. Через несколько времени поезд двинулся и, проманеврировавши минут пять, остановился где-то среди массы других пассажирских и товарных вагонов. Тут мы простояли ровно три часа. Начало темнеть, и холод сделался невыносимым. Я вышел из вагона, чтобы узнать что-нибудь про нашу участь. Тут только я с изумлением увидел, что все вагоны пусты. Оказалось, что наш вагон, который при обычном движении прицепляется в Дижоне к новому поезду, был совершенно забыт. Тогда я решился, увязая по колена в снегу, добраться до вокзала, и только тут начальник станции объяснил мне, что все поезда прекращены и что совершенно неизвестно, когда возобновится движение. Беспорядок на станции страшный; никто ничего не понимает. Уже двадцать лет не было у них ничего подобного.

Осталось одно: отправиться в гостиницу и ждать. Так мы и сделали. По крайней мере, я сыт и не мерзну. Придется завтра купить белья, так как все вещи в багаже. Говорят, что мы можем просидеть здесь несколько дней.

До свиданья, милый друг. Когда-то я доберусь до места и получу Ваши письма!

Ваш П. Чайковский.

275. Чайковский – Мекк

Clarens,

30 декабря 1878 г. /11 января 1879 г.

Наконец-то я попал в Clarens, мой милый друг. После моего письма к Вам из Дижона я оставался там еще целые сутки в ожидании поезда, очень страдая от мороза. Наконец вчера ночью, в два часа, поезд двинулся по направлению к Швейцарии. Мы благополучно перевалили через Юpу, и сегодня в двенадцать часов я был уже в вилле Pишeлье. Бедная моя хозяйка очень рада моему приезду. С ноября месяца у нее не было ни одного жильца. Мне решительно непонятно, почему она почти всегда лишена гостей. Дом устроен с комфортабельностью, очень близкой к роскоши, кормит она превосходно, прислуга необыкновенно милая, ну, словом, все данные для привлечения жильцов, а между тем никогда никого нет. Мне очень жаль ее, но я не могу не радоваться тому обстоятельству, что у меня нет соседей, что я обедаю один, что никого здесь не вижу, кроме хозяйки и ее прислуги. Погода здесь гораздо теплее, хотя на улицах лежит снег, и я видел много прогуливающихся на санях жителей Montreux и Clarens. Я занимаю как раз тот апартамент, в котором в прошедшем году жил брат Модест со своим Колей, и мне немножко грустно быть окруженным вещами, которые так сильно напоминают мне их обоих. Но, с другой стороны, это имеет и свою хорошую сторону. Я здесь как дома, и после шумной парижской жизни я очень рад буду отдохнуть в этой тишине. Невыразимое удовольствие доставило мне письмо Ваше, добрый, милый друг мой. Я прочел его с живейшим интересом. Очень радуюсь, что Вы хорошо устроились в Вене и довольны своим помещением. Но какова история с пожаром! Хорошо, что это было близко от станции. Что бы могло выйти, если бы Вы потеряли присутствие духа, страшно и подумать.

Благодарю Вас тысячу раз, мой милый друг, за все утешительное, что Вы говорите по поводу снова возникающего вопроса о разводе. Разумеется, что это было бы самым желанным разрешением всех затруднений. Но в том-то и дело, что при бракоразводном процессе нужно, чтобы обе стороны ведали, что творя т, а она решительно не ведает, и с ней очень страшно приступать к этому очень тяжелому по своим формальностям делу. Ведь и в прошлом году она изъявляла согласие на развод, но что же вышло, когда я, наконец, хотел начать дело? Во всяком случае, до тех пор, пока от имени ее не начнет действовать поверенный, понимающий дело, я не решусь вести серьезные разговоры.

Какой глупый этот Доор! Фуге можно выучиться не только в два месяца, но в две недели. Очень неудачно он привел себя в пример. Его полуторагодовое ученье не принесло плодов, ибо мне достоверно известно, что он и теперь не может на писать фуги. Между тем, я могу указать на многих людей, выучившихся этой хитрой науке в два-три урока.

Я совершенно одобряю решение Пахульского, ввиду всех затруднений, отложить это дело до Москвы. Пусть покамест занимается гомофонными формами и пишет как можно более сонат. Время не пройдет даром.

До свиданья, милый друг. Примите от меня по случаю Нового года пожелания самые искренние. Желаю Вам всякого счастья, мой добрый и безгранично любимый друг.

П. Чайковский.

276. Чайковский – Мекк

Clarens,

31 декабря 1878 г./12 января 1879 г.

Если не ошибаюсь, я ни в дижонском, ни во вчерашнем письме не писал Вам, дорогой мой друг, о повестке, которую я получил в Париже утром в день отъезда. Повестка эта переслана мне из Флоренции. Она не от почтамта, а от администрации железной дороги, и гласит, что на мое имя получен из России пакет, который я могу получить, явившись на железную дорогу и заплативши четыре с половиной лиры. В первую минуту я ужасно обрадовался и решил, что это рукопись. Но потом у меня явилось сомнение. Неужели Юргенсон (петербургский) мог вздумать послать мне три исписанных листка нотной бумаги не по почте, а большой скоростью? Кроме того, местность, из которой отправлена посылка, отмечена в высшей степени неразборчиво, но каракули эти более похожи на “Mosca”, чем на “Pietroburgo”. Как бы то ни было, но теперь представляется вопрос, как получить эту посылку. Не ехать же нарочно для этого во Флоренцию! Посоветовавшись с хозяином Hotel de Hollandе, я решился написать в контору товаров большой скорости во Флоренцию, прося ее переслать мне посылку сюда, в Clarens. Очень сомневаюсь, чтобы контора поспешила исполнить мою просьбу, да и бог весть, исполнит ли. Во всяком случае, я теперь уже не обольщаю себя преждевременными надеждами и решился, не дожидаясь рукописи, всецело предаться опере.

Сегодня я уже начал и написал первый хор первого действия. Сочинение этой оперы будет мне очень затруднено тем, что я не имею готового либретто и даже еще не вполне выработал план сценариума. Покамест я составил подробную программу первого действия и понемножку пишу текст, конечно, заимствуя больше всего у Жуковского, но также и в других источниках, и в особенности у Barbier, трагедия которого на сюжет “Иоанны” имеет много достоинств. Но так или иначе, а все-таки приходится самому кропать стихи, что мне дается с большим трудом. Кстати о стихах. Прилагаю при этом письме стихотворение мое, начатое во Флоренции и конченное в Париже. Дабы Вы поняли его вполне, я должен предпослать маленькое предисловие. Я, кажется, не раз писал Вам, милый друг, о моей страсти к ландышам. У брата Модеста такая же страсть к фиалкам, и мы с ним всегда спорим о преимуществе своих любимых цветов над другими. Я давно уже говорил ему, что непременно когда-нибудь в стихах воспою ландыши. Вот это-то намерение я и исполнил. Я ужасно мучительно и затруднительно корпел над каждым стихом, но в результате вышло стихотворение довольно приличное и внушающее мне большую гордость. Восторг мой перед ландышами воспет несколько преувеличенно и не вполне правдиво. Например, совершенно несправедливо, что “меня не радуют книги, театр, беседа” и т. д. Все это имеет свою цену. Но мало ли чего ни наклеплешь на себя ради стиха! Ради бога, простите, что навязываю Вам чтение моих пиитических опытов, но мне так хочется показать Вам произведение, стоившее мне такого труда и внушающее мне так много гордости!

Через два часа наступает Новый год. Поздравляю Вас, милый, добрый друг. Главное, будьте здоровы.

Ваш П. Чайковский.