Текст книги "Концессия"

Автор книги: Павел Далецкий

ЛЕЙТЕНАНТ ГАСТИНГС

Лейтенант Гастингс, тот, о котором секретарь консульства говорил Яманаси, сошел на берег и, сунув руки в карманы, двинулся к Ленинской.

Темносерая вечерняя бухта чуть слышно шевелилась у причалов, облизывая теплые бетонные массивы. Паровоз, предостерегающе вскрикивая, гнал к пакгаузам вагоны. Пахло солью, едким запахом джутовых мешков, но вместе с тем свежестью и чистотой, которые всегда бывают у моря.

Впрочем, Гастингса мало занимали запахи, источаемые морем. Он закурил сигарету, глубоко затянулся, вышел мимо пыльного истоптанного городского сада на Ленинскую, постоял на углу, окинул взглядом праздничную вечернюю толпу и пошел к Интернациональному клубу моряков.

Из Америки он выехал недавно. Все прекрасно в мире, когда человек хорошо зарабатывает, а ему предстояло зарабатывать отлично: он вступил партнером в многообещающую игру, которая состояла в том, что Америка должна завладеть Маньчжурией. Тридцать пять лет назад Америка начала подбираться к Маньчжурии. Во время интервенции в Приморье ей почти удалось наложить руку на КВЖД, но помешали японцы, зорко следившие за каждым шагом американцев. Тогда Америка не имела того, что имеет сейчас, – не имела китайской армии.

Царскую армию разбили японцы. Красную Армию разобьют китайцы Чжан Цзо-лина.

Гастингс медленно поднимался по уличной лестнице возле универмага, некогда принадлежавшего фирме «Кунст и Альберс», разглядывая товары в витринах и свое собственное туманное отображение в стекле. Две девушки, держась под руки, прошли мимо него. Ему понравились их здоровые лица и красные губы, произносившие слова, к сожалению, на чужом непонятном языке. Он оглянулся и несколько минут, пока они не затерялись в толпе, смотрел им вслед.

У почты пересек улицу и вошел в Интернациональный клуб.

Читальней не заинтересовался, биллиардом заинтересовался, но кия не взял и проследовал в шахматную комнату. Русский матрос играл против англичанина, их окружали любопытные.

Любопытствовал и высокий благообразный китаец, одетый в серый шевиотовый костюм.

Гастингс тихо сжал его локоть, потом стал смотреть на доску, но в шахматы он не играл и поэтому смотрел, ничего не понимая.

– Что ж, пойдем, – сказал он благообразному китайцу, и они неторопливо направились к выходу.

– Всегда здесь толкучка, – заметил Лин Дун-фын. – В ресторане удобное место.

– Э, в ресторане! – неодобрительно пробормотал Гастингс. – Может быть, еще в саду?

Сумерки сгущались, зажглись фонари. Трамваи с тяжелым надсадным гудением взбирался к почте.

– В таком случае пройдемся, – предложил Лин: – Погода хорошая.

Они поднялись мимо садика Завойко к ПЭТу – промышленно-экономическому техникуму, а оттуда повернули к недостроенному костелу.

Во все время пути – то по гулким деревянным мосткам, то прямо посреди улицы – говорили о пустяках...

– А вот я не знаю ничего лучше того квартала в Шанхае, где у вас содержится женская молодежь, – говорил Гастингс. – Знаете, девочки в десять-одиннадцать лет обучены таким таинствам... В сущности, младенцы и уже!.. – он прищелкнул пальцами. – В этом с вами не сравнится ни один народ.

– У меня интересы в другом, – заметил Лин.

– Но, но, но... здесь у всех одинаковые интересы.

Они прошли за костел к обрыву сопки. Широкое звездное небо раскинулось над сопками, звезды точно сыпались на перевалы, на дома, на бухту и проливы, сыпались и смешивались с неверными зыбкими земными огнями.

– Я очень рад видеть вас во Владивостоке, – проговорил Лин.

Лейтенант засмеялся.

– Мы теперь как близнецы, неправда ли? Общее дело, общие надежды. В Америке на Китай надеются, как на самих себя.

Они стали говорить о Чжан Цзо-лине, к которому от Чан Кай-ши уже отправился советник. Кроме него американцы обещали прислать инструкторов.

– В Мукдене любят немецких инструкторов, – заметил Лин Дун-фын.

– Пожалуйста, сколько угодно...

От этой встречи Лин почувствовал удовлетворение. Приезд Гастингса во Владивосток обозначал, что друзья Китая весьма заинтересованы в тех событиях, которые вскоре должны произойти. Это вселяло уверенность в благополучном исходе замышленного.

Его не беспокоило то, что не только американцы, но и японцы с момента своей знаменитой революции Мейдзи упорно тянут к Маньчжурии руки. Китай должен воспользоваться лукавыми друзьями, чтобы встать на ноги.

ОБРЕТЕНИЕ

Троян получил записку от Краснова:

«Если у вас будет время и желание, приходите в воскресенье утром: Набережная 10, квартира 1. Там живет Вера Гомонова. Я буду тоже. Задумали одно предприятие».

В воскресенье поэт собирался на Набережную.

В его комнате было много солнца, оно пробралось на цветистые обои, на печь, на этажерку с книгами, на стекло письменного стола, превратив его в озеро.

На столе лежали листки «Китайских очерков». Был описан Хай Шэнь-вей, повседневный быт китайской сапожной мастерской, забастовка подмастерьев и приведены истории нескольких китайских рабочих, волнующие своей трагической простотой.

Написанное ему удалось, в душе было умиротворение, и сами собой стали набегать строки стихотворения:

 
На базаре, под зонтом, седой китаец,
На лотке – арбузы, помидоры и сливы.
И над ним, над базаром, волнистая туча
Омочила подол в хороводе залива.
У китайца глаза – неподвижность и вишни.
Как у женщины, руки худы и тонки.
Я иду и смотрю, и мне кажется, вечно,
От создания мира, был он таким.
 

Он все больше и больше думал о китайцах. Он прочел о них все, что было в городской библиотеке и в библиотеке «Общества изучения Амурского края». Китайцы были умный и упорный народ. Они создали в свое время замечательную систему житейской мудрости. Уже во времена Ниневии и Вавилона они имели свое государство, и это государство существует до сих пор. Однажды русский мыслитель спросил китайского мыслителя: чем он объясняет такое долголетие Китая?

– Китай никогда не вел наступательных войн, – ответил китаец. – Он сохранял, а не уничтожал цвет народа.

«Да, именно, – думал Троян, – не вел наступательных войн!.. Конечно, в Китае будет страшная борьба. Привычек и обычаев, сложившихся в течение тысячелетий, в один год не преодолеешь. Борьба будет жестока, беспощадна, все темные силы мира будут поддерживать темные силы Китая, потому что тьме очень страшен молодой, полный сил и здоровья четырехсотмиллионный народ».

Троян вышел из дому.

Под окном росли маленькие березы. Земля на прошлогодних клумбах, пока интересовавшая только кур, выгоняла наивные зеленые нити. На противоположной стороне улицы, на скамеечке, сидела беременная женщина, подставляя солнцу молодое отяжелевшее тело.

Гомонова жила над купальнями. Первый этаж дома – гранитный, второй – деревянный. Окна – на залив, в восемнадцатикилометровую ширь, в мягкие линии древних изветренных гор. Целый день в заливе – шаланды с черными тяжелыми парусами, медлительные и важные, как австралийские лебеди. А к вечеру над горами, над заливом – закат... Самому равнодушному человеку трудно оторвать от него глаза.

В маленькой, светлой комнате на старом кожаном диване сидели Медведица, Краснов и Гомонова.

Вопрос, ради которого они собрались, возник после производственного совещания на бочарном заводе. Краснов далеко провожал Свиридова. Они отмерили Луговую, свернули на Светланку.

Разговаривали о том, что делается в Советском Союзе, что даст пятилетка, и о том, что на заводе нехватает рабочих рук.

– В старое время, Краснов, Дальний Восток был окраиной и на нем все происходило так, как на всякой другой окраине, с опозданием против центра на десяток-полтора лет. А вот теперь нет окраин, Москва теперь не за десять тысяч верст, а рядом, и с Владивостока она спрашивает столько же, сколько и с самой себя. Нет рабочих рук. Положение исключительно тяжелое, но неужели безвыходное?

Они проходили мимо фонаря, и Краснову казалось, что глаза Свиридова светятся сами по себе, светятся весело, задорно, от преизбытка силы.

На скамейке у ворот сидели женщины и шелушили китайские орехи. Молодые женщины, они разговаривали между собой тихими свежими голосами и разглядывали прохожих. На противоположной стороне из открытого окна, рядом со столовой инвалидов, неслись звуки баяна. Знакомая партизанская песня удивительно соответствовала и теплой весенней ночи, и тому, что происходило в душе Краснова, и разговору его со Свиридовым. И о самом главном Свиридов сказал так, что у Краснова создалось впечатление, будто эта мысль пришла в голову ему самому, Краснову.

– Ну вот, видишь, – посмеивался Свиридов, – сил-то у нас неисчерпаемо... Ведь превосходная мысль, не так ли? Знаю, что не легко, а превосходная... и уже в Советском Союзе осуществляется... Так неужели у себя во Владивостоке мы окажемся беспомощными?

– Да что вы, Николай Степанович! – Краснов размахивал от возбужденья руками. – В самом деле, ведь это знаете что... столько возможностей!..

– А как ты думал? Вот это и есть настоящее осуществление ленинского завета. Ты представляешь себе, Краснов, когда это случится в масштабе всей страны, это и будет подлинное раскрепощение. Конечно, на первых порах трудно: и непривычно, и одно с другим не сойдется. Но идея родилась у тебя великолепная. Мы в обкоме ее всячески поддержим, так и скажи Гущину. То есть сразу не говори, пусть сам обо всем помозгует, а потом, когда придет к правильному выводу, ты и скажи: мол, и Свиридов про это уже знает и обещал поддержать.

Они дошли до сквера, за которым правая сторона Ленинской круто лезла на сопку, а левая мирно струилась у кирпичной стены флотского экипажа. Приближался трамвай. Свиридов протянул Краснову руку. Краснов подождал пока Свиридов вскочил на площадку вагона, кондукторша дала отправление, и трамвай побежал к Мальцевскому базару.

Краснов возвращался широким шагом, ему хотелось быстрее идти, глубже дышать...

...И вот сегодня инициативная группа собралась у Гомоновой.

Троян запоздал, и вопрос в сущности был решен до его прихода.

Вере, которая рассказывала о нем поэту, он казался то слишком смелым и обреченным на неудачу, то ничуть не смелым, а самым законным и естественным.

В самом деле, китайская бригада, пополнившись новыми рабочими, поднимала выработку процент за процентом. Сколько ни шарили Мостовой и Святой Куст по баракам у переселенцев, сколько ни наведывались на биржу – они не выудили ни одного человека. А ведь вопрос не только в том, чтобы взять первенство. Вопрос в развитии советской рыбной промышленности.

Здесь, в маленькой комнате с окном на залив, решили: открыть детскую площадку, ясли и помочь женщинам – женам рабочих – поступить на завод.

– А ведь все выйдет, – сказал Троян, испытывая чувство, что вот он сейчас отправляется в неведомую и прекрасную страну будущего. – Плита, базары, грязное белье... Привычка к оковам! Сложно, сложно!.. Но – выйдет, должно выйти.

Потом Краснов и Медведица ушли. Следовало уйти и Трояну, но он остался. Остался, как ему казалось, по совершенно законной причине, чтобы ближе познакомиться с человеком, который рвал со многим старым.

В Вериной комнате пахло морем, не было ни флакончиков с духами, ни коробочек с пудрой. Фотоснимки покрывали стены.

– У вас хорошо, – кивнул он на окно и стены.

– Во Владивостоке везде хорошо.

– Мне, между прочим, рекомендовал зайти к вам Филиппов. Я вам хочу сказать, что я о вас думаю. Общеизвестна трагедия, которую вы пережили на пароходе; тут интересны обстановка и обстоятельства этого вопиющего злодеяния, вы здесь лицо пассивное.

Вера кивнула головой.

– Но, – сказал Троян, – нелегко уйти из староверской деревни. В этом случае нужно незаурядное мужество.

Вера откинула голову к подушке дивана. Поэт видел ее профиль, прямую, высокую кость лба, прямой нос и неожиданно мягкую линию губ и подбородка. Вера коротко вздохнула. Лицо ее побледнело.

– Да, староверская деревня, – сказала она. – Сколько высокомерия, жадности. «Все не люди, только мы, староверы, люди». А говорят о святости, блюдут свою душу.

Губы ее задрожали.

– Особенно, знаете, для нас, женщин... – Она рассказывала скупыми словами. Троян сидел, откинувшись к спинке дивана, думал – «много ей пришлось перенести» – и ощущал, как вместе с простым человеческим сочувствием в сердце к нему прокрадывается восхищение смелостью и упорством этой молодой женщины.

РАЗБОЙНИК НАПАЛ НА БРАТА

Яманаси поместился в консульстве, на углу Китайской и Пекинской.

Консульство – неведомой архитектуры. Низ его, сложенный из пористых каменных плит, напоминал замок нового времени; верх – из гладкого блестящего гранита с казарменными окнами – ничего не напоминал. На крыше, над золотой эмблемой в виде тучного подсолнечника, правил веслом каменный женоподобный ангел в длинной рубашке. Очевидно зодчий вспомнил о потопе и Японии определил роль ковчега, спасающего человечество.

Яманаси с секретарем занимали две смежные комнаты. Окончились последние торги. Проклятая «Уда» победила везде.

Семьдесят восемь участков перешли в ее руки и только двадцать два остались за «Мицу-коси». Господствующее положение на советском побережье, власть, могущество, задуманные планы наступления на Америку, на окончательное освоение Камчатки – все рухнуло.

Уже и теперь, хотя Яманаси все еще не сдался, акции фирмы падали с головокружительной быстротой.

Секретарь, не дочитав, давно бросил роман и составлял сводки и телеграммы.

Без пиджака, в бело-розовой рубашке, в резиновых нарукавниках, он склонял голову над стопками маленьких листков. Дело обстояло неважно. Банкротство «Мицу-коси» обозначало и его собственное банкротство.

Телеграммы, подписываемые патроном, требовали от правительства решительных мер.

Поведение «Уда» Яманаси называл предательством: выставить в таком свете японских рыбопромышленников! Преподнести большевикам зрелище японской драки! Иосида-сан, если он честный человек, должен к скверному имени «Уда» присоединить и свое собственное: это – результат его политики.

Советским властям Яманаси послал короткое требование: аннулируйте торги и назначьте новые – без участия «Уда».

Советское правительство также коротко отказало.

Японским промышленникам Яманаси написал открытое письмо, в котором предлагал во имя национальных идей, всегда дорогих японскому обществу, не продавать Советам ни одной бочки тары, ни одного кунгаса, ни одного невода.

Но японские промышленники молчали.

Вместе с камчатскими рыбалками и высоким курсом акций от Яманаси уходили авторитет и власть.

Утром он долго сидел в ванне. Вода обнимала его до шеи. Утренняя ванна всегда располагала его к доброте. Но сейчас он фыркал. Толстые губы поминутно сплевывали горячие капли, настойчиво попадавшие в рот, потому что ванна была слишком велика для его роста, – ноги не имели опоры, он держался на руках, напрягая ладони, и то и дело сползал.

На диванчике сидел секретарь и переводил статьи из русских газет.

Русские не скрывали своего удовольствия по поводу событий, происшедших в среде японских рыбопромышленников.

– Скотина Медзутаки, – начал было Яманаси, но неожиданно погрузился до ноздрей и хлебнул воды.

– Для кого делаются такие ванны! – закричал он. – Чтобы согреть для них воду, нужно выстроить отдельную печь, а в печи сжечь целую сосну... Бросьте газеты. Пусть они радуются, но Японии им не осилить. Если наше правительство не хочет нас поддерживать, мы поддержим себя сами.

Он вспомнил, как начинал дело ассоциации. Не было ничего: ни денег, ни материальной базы, но была предприимчивость и уверенность в себе. И он преуспел. Неужели же теперь он не найдет путей для того, чтобы отстоять свою жизнь?

– Уважаемый депутат парламента Самаки приезжал на торги, – сказал он. – С одной стороны, какая честь! А с другой, рыбья кость торчит из мешка. Разве я не понимаю, зачем он приезжал? Они боялись меня, боялись, что я не стерплю. Что там, где я появлюсь, все полетит вверх тормашками. Я очень рад, что почтенный Самаки скромно вернулся на родину и мне не нужно было изъявлять ему никаких знаков уважения. Большего позора я не видел: перед всем миром потворствовать «Уда», американским деньгам! Против нас, японцев! Что это такое? В таких случаях позволительно спросить: сколько вы получили, господин Иосида?

Дверь приоткрылась, вошла служанка.

– Не надо мыть, – сказал он, – не люблю глупых ванн.

– Господина Яманаси ожидает гость.

Девушка подошла к дивану, разложила в порядке одевания платье и выровняла носки туфель.

Яманаси вылез из ванны.

– П-ах-ха-ха... – похлопал он себя по груди и бокам. – Гость?

Девушка накинула на его плечи простыню, ловко захлестнула конец и принялась осушать и охлаждать быстрыми движениями распаренное тело.

– Гость? – Яманаси нахмурился...

– Неизвестный китайский господин, – пояснила девушка.

– Э... так, так, – бормотал Яманаси, – очень хорошо, очень хорошо.

Он влез в брюки и с трудом застегнул корсаж.

– Лин Дун-фын из Шанхая, – сказал гость, обмениваясь визитными карточками с Яманаси.

Они сели и заговорили о неустойчивости владивостокской погоды, о том, что туманы весной особенно неприятны... Кроме того, в городе мало цветов, почти совсем нет садов... Надо перестроить город. Да, совсем не так надо было строить город.

Неожиданно Яманаси вздохнул и сказал:

– Ну, будет туманов и цветов. Нет у нас времени, почтенный Лин Дун-фын, для всех сладостей и тонкостей дружеской беседы. Чего стоят одни советские газеты! Вас вчера посетил мой секретарь, и я очень рад, что сегодня мы уже беседуем с вами. Наш пастор господин Ота и Чан-кон, сотрудник вашего консульства, рекомендовали мне познакомиться с вами. Ведь мы с вами теперь не такие уж враги. Не много лет прошло со дня смерти вашего Сук Ят-сена, но много воды утекло с тех пор. Не так ли?

Он остановился, внимательно следя за выражением лица собеседника. Китаец сидел прямо, положив на колени маленький портфель, и серьезно рассматривал переносицу Яманаси.

– Я не ошибусь, почтенный Лин Дун-фын, сказав: вы приехали сюда заниматься не только торговыми делами... Торговля с Советской Россией! – Он пожал плечами. – Кормить медведя, который торопится содрать кожу с твоего черепа! Вы, китайцы, имеете здесь обширную колонию, я думаю, вы здесь превосходно работаете?

Яманаси ожидал, что собеседник выскажется так же откровенно, как и он, но тот продолжал молчаливо изучать его переносицу. Яманаси положил руки на стол, на секунду ощутил приятный холод белой ослепительной клеенки и застыл. Но гость попрежнему молчал. Тогда Яманаси прошелся по комнате и выглянул в коридор. И хотя опасаться ему на родной территории консульства было некого, он все же плотнее прикрыл дверь.

– Я понял ваши слова, – сказал Лин Дун-фын, – но я не понял, чем я могу вам служить.

Китаец говорил спокойно, как человек ни в чем не заинтересованный, и Яманаси взволновался.

– Я не хочу вдаваться в политические тонкости, – заговорил он. – Мне с моим простым умом все равно их не постигнуть, я могу только возмущаться и презирать. Так я возмущаюсь фокусами Уда, этих американских громил.

Лин Дун-фын приподнял брови. На брови китайца Яманаси не обратил внимания и продолжал:

– У нас с вами нет никакого соперничества, никаких противоречий. Ваш народ не интересуется Камчаткой, а наша ассоциация думает только о Камчатке. Но у нас есть точка соприкосновения: мы одинаково ненавидим большевиков. То, что они делают, – невообразимо. Они делают то, что хотят.

Яманаси пожевал губами и коротко вздохнул.

– Я буду прост и откровенен, потому что в таких делах только и можно быть простым и откровенным. Вы, несомненно, стараетесь нанести вред большевикам, в этом смысл и радость вашего существования. Ассоциация японских рыбопромышленников в советских водах не останется в стороне от такого важного дела, она готова оказать вам материальную помощь.

Яманаси пытливо посмотрел на собеседника. Лин сидел так же прямо и спокойно, слова Яманаси, повидимому, не производили на него никакого впечатления.

– Вам не нужны деньги? – удивился Яманаси. – Простые дружеские деньги? Только для того, чтобы все происходило скорее и как можно лучше?

Лин Дун-фын, наконец, улыбнулся:

– Когда-то вы поссорились с вашим братом и вдруг видите, что на него напал разбойник. Разве вы не позабудете о своей ссоре и не наброситесь совместно на разбойника? Таков смысл ваших слов?

– Ну то-то же, – с облегчением выдохнул Яманаси.

Проводив китайца, он закурил и сел в кресло.

«Иосида соглашается, – думал он, – а я не соглашусь. Я должен действовать. Когда у большевиков начнутся неприятности, тогда они будут сговорчивее».