Текст книги "Концессия"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

ВСТУПЛЕНИЕ

– Ключевская сопка видна в море за сотни верст.

– Не может быть! – усомнилась Зейд.

– Честное слово, – уверял высокий молодой человек.

Когда он говорил, голубые глаза его посмеивались и поэтому не понять: молодой человек говорит правду или шутит. – Завтра утром увидим. Если на горизонте будут тучи, увидите, как Ключевская подымает над тучами сахарную голову.

– Если бы мы ехали в Усть-Камчатку, может быть, Ключевскую мы и увидели бы, – снова усомнилась Зейд. – Но ведь мы будем в районе Петропавловска, оттуда до Ключевской бог знает сколько!

Молодой человек засмеялся:

– Вы рассуждаете по комнатному. Камчатка совершенно другое... Многие сотни километров не представляют у ее берегов для глаза никаких трудностей.

– Ну, может быть. А вы бывали на Ключевской?

– Был однажды ночью... Вальпургиева ночь... огонь, дым, лава – гётевский шабаш. А если к Камчатке подъедем ночью, вместо сахарной головы над тучами увидим зарево. Бесподобно! Камчатка – исключительный мир. Ей не счесть влюбленных поклонников. В прошлом году в Срединном хребте на горячих ключах я нашел шалаш. Вхожу: печь, постель, стол, книги – живет философ в глуши и наслаждается необыкновенным комфортом. Познакомились. Оказалось, бывший счетный работник на рыбалке, влюбился в Камчатку, примкнул к охотничьей артели... В самом деле, заманчиво: винчестер, печка, куль муки, тишина, покой, девственная природа...

Они сидели на верхней палубе под шлюпкой. Океан бледноголубой, почти серый, небо тоже побледнело. Небольшие короткие волны напоминали только что вспаханное поле.

– Девственная природа, – повторила задумчиво Зейд...

– Знаете, конечно, города – центр науки, культуры, но шум, суета, нет чистого воздуха... А что может быть мучительнее – жить без чистого воздуха!

– Мы с вами живем в бывшем капиталистическом городе... – начала Зейд.

– Знаю, знаю, – перебил ее молодой человек, – грядущие города будут в рощах и садах.

– Вы знаете, в чем я уверена, – сказала Зейд, – что при социализме будет много простоты, мало стеснений и, несмотря на всю свою власть над природой, мы станем к ней ближе. На Камчатку вы зачем едете? Служить?

– Искать!

– Что? Счастье?

– Да, счастье для всех: уголь, железо.

– Ну вот, видите, а я чуть было не подумала, что вы едете в шалаш наслаждаться необыкновенным комфортом.

Японцы на пароходе держались особняком. В сумерки они принимались за мытье. Набирали в большой чайник горячей воды и по очереди отправлялись в уборную.

Вонючая жижа переливалась по полу, в иллюминатор короткими вздохами рвался ветер, но не очищал воздуха. Японцы приносили два деревянных круглячка и ночное кимоно, связанное в узел. Узел подвешивали к стене, на круглячки становились и начинали поливать себя из чайника.

Большую часть дня они проводили на палубе. Назначенный конторой «старшинка» руководил всей жизнью: завтраком, обедом, мытьем и сном. Он следил за тем, чтобы рабочие не гуляли по пароходу в одиночку и не вступали в сношения с русскими. Каждый день перед обедом он произносил небольшую речь об опасностях знакомства с большевиками, и потом рабочим раздавали капусту.

Море было пустынно. Однажды под правым бортом прошел большой американский парусник. Загорелые люди в гарусных фуфайках и маленьких шапочках смотрели снизу вверх на пароход. И еще раз встретились два японских парохода. Они стояли на якорях и спускали в море бетонные фермы.

Пассажиры с любопытством следили за манипуляциями лебедок, шлюпок и людей.

– Сообщить бы по радио, товарищ Береза, – волновалась Точилина. – Что это может быть? Во всяком случае, какая-нибудь пакость, вроде подводной крепости да еще на самых подступах к Камчатке!

– Повидимому, это хуже подводной крепости, – оказал Береза, – это они невода ставят. Будут ловить нашу рыбку в открытом море.

Камчатку заметили рано утром. Солнце вышло из-за синих тонких и длинных туч, мутно-голубое море покрылось волнистой чешуей, и вдруг все увидели, как заблистали впереди два облака, но правильной конусообразной не облачной формы.

До полудня облака висели в воздухе рядом, одно повыше, другое пониже, и чем бы ни занимались пассажиры, они нет-нет да и взглядывали туда: не растаяли ли эти облака. Но облака не только не таяли, но делались все плотнее и определеннее.

После полудня они отошли друг от друга, а к вечеру под косыми лучами заходящего солнца показался синий пояс гор, который тоже как будто висел в воздухе, но уже ясно было, что он не висит, что это земля, Камчатка.

– Вот, Павел Петрович, и Камчатка, – сказала Точилина Березе. – Волнуюсь, а отчего, и сама не пойму.

По настоящему Камчатку увидели на следующее утро.

Два огромных ослепительных конуса Коряцкой и Авачинской сопок точно стояли рядом. Тонкий, голубоватый, совершенно неправдоподобный дымок вился в небо от Авачинской. А под ними были горы, синие изломанные линии хребтов. Голубой воздух стекал по снежным вершинам, густея в массивах хребтов, и ниже превращался в синезеленую мглу тайги. Горы казались на самом берегу. Но берег подступал быстро, и через два часа стало ясно: у моря – обширная плоская равнина, а горы далеко. Еще через два часа увидели группу низких строений.

И вот, наконец, машины застопорены, якоря отданы, и пароход невыносимо ревет железной глоткой.

В море наметились две точки – катера. Они подходили к кораблю, рассыпаясь короткой и даже музыкальной дробью моторов. Матросы на пароходе скинули брезент и доски с носового люка.

Береза всматривался в берега новой страны. Океан и берега не отличались яркостью. Не было цветных утесов, заливов, бухт, пещер, фигурных пиков, вода не отливала единственной, ни с чем не сравнимой голубелью, как около Владивостока. Низкий сырой берег... Но белые сопки вдали! Но места, никогда не посещенные человеком! Но вся новая страна, которая прямо из доисторической эпохи двинулась в будущее!

Все это вместе с ожиданием большого труда, большого дела создавало в душе ощущение радости, почти счастья.

– Все-таки хорошо, – сказал он Точилиной. – Я думаю, здесь можно прожить и больше трех лет.

– Против нас, Павел Петрович, я вижу две рыбалки.

– Левая – наша, правая, километра через три, – концессионная... Шахматный порядок установлен для всего побережья.

Точилина села на тюк и наблюдала, как катера описывали возле парохода круги, как моторы смолкли и наступила тишина. Загрохотали лебедки. Железные руки нагнулись над трюмом.

Зейд стояла возле помощника капитана, следила за всеми его распоряжениями и что-то спрашивала.

«Во все Зейд любит сунуть свой нос! Несомненно, сейчас она мешает помощнику!»

Началась выгрузка на катера. Выгружали тару, соль, невода. За первыми двумя катерами пришли еще четыре. До вечера над пароходом грохотало железо, и сухо, как скверный кашель, стучали в катерах перекидываемые бочки.

Уже в сумерки студенты вместе с небольшой партией рыбаков отвалили на катере от парохода. Море стало ближе и ощутимее. Точилина попробовала рукой волну – холодная.

– К осени нагреется, – успокоил моторист.

Мотор фыркнул и зачастил мелкой дробью. Пароход сразу же показался стоящим как-то косо и нетвердо. Он вырисовывался неуклюжей длинной коробкой с растопыренными скелетами лап-лебедок.

– Бары есть? – опросил Береза.

– Обязательно, – отозвался рулевой.

– Большие?

– Подходящие.

– Жертвы были?..

– На соседней были... перевернулся катер, шел также от парохода.

– Погибли?

– До одного.

Над морем стремительно пролетели последние оранжевые лучи невидимого солнца. Донесся грохот прибоя.

Рядом высунулась голова нерпы и лязгнула собачьей пастью.

– Охотник до дарового мяса, – кивнул рулевой. – Чует, стерва.

– Ну, держись, – подмигнул Гончаренко Точилиной. Точилина не ответила. Ей было жутко, как и самому Гончаренко, как, впрочем, и всем на катере – от пассажира до рулевого.

Моторист склонился над мотором. Катер, о котором говорил рулевой, погиб из-за предательства мотора: в самом опасном месте, в самой толчее волн мотор заглох. В одну минуту огромная волна подхватила его, поставила на корму и опрокинула. Потом катер выбросило на песчаную косу, километрах в трех от места крушения.

Нарастающий прилив широкими взмахами гнал катер в устье речонки. Разговоры прекратились.

Горная речонка стремительно скатывалась к океану. Она встречалась с ним на отмелях. Встречалась, сшибалась. Океан и река взлетали на дыбы, падали и снова сшибались. Два разъяренных, недавно еще благодушных чудовища. Борьба шла века. Зыбкие холмы песку – бары – выросли на месте поединка.

Тесный фарватер вел через бары в устье. Немного в сторону – и киль чиркнет по дну, катер потеряет свободу, и все кончено.

«Неужели нельзя было придумать иного способа? – думала Тарасенко, цепляясь за скамью и борта. – Безобразие... люди гибнут, а они отправляют студентов на практику...»

Зейд, казалось, угадала ее мысли. Она сидела между банками[21]21
  Банка – скамейка.


[Закрыть] на мешках, обернулась к Тарасенко и ободряюще улыбнулась. Улыбнулась, как будто они катались по Золотому Рогу! «Она просто не отдает себе отчета в опасности!» – подумала Тарасенко.

Вдруг ей показалось, что мотор смолк. В ужасе повернула она голову, но моторист был спокоен, и, действительно, сквозь грохот волн она тотчас различила стальное бодрое постукивание.

В течение пяти минут – для новичков вечности – катер походил на взбесившегося коня. Он бил задом, передом, бросался из стороны в сторону.

Точилина, сидевшая рядом с Березой, схватила его за руку.

Она хотела сказать, что не боится, но через катер прокатился вал, студентка захлебнулась горькой водой, оглохла и ослепла... Когда пришла в себя, вокруг была спокойная вода реки.

– Во второй раз в жизни не поедешь, – сказал Гончаренко.

Рулевой вытирал пот и воду с лица.

ПЕРВЫЕ ЖЕНЩИНЫ

От гор до моря – три километра. Там, над тайгой, – снежные горы, выше – облака с голубыми теплыми лужицами неба.

От гор до моря – равнина: болото, мох, марь. Кроме реки, к горам ведут тропы.

Недалеко в горах – деревня. Иногда рыбаки заверяют, что видят домашний дым.

Рыбалка А-12 – на береговых песках. Песок, галька, морская капуста, раковины.

На берегах океана мягкие шуршащие холмы рыбьей чешуи. Запах соли, сырых внутренностей, иода.

В реке под защитой баров – кунгасы, катера и шлюпки. Тут же, у пристаней, лебедка с паровым котлом. Подальше, справа и слева, длинные двускатные навесы. Под одними – засольные чаны, пустая тара и тара, готовая к откатке, под другими – жиротопка и отстойники.

Перпендикулярно к реке – бараки, кухня, столовая, ближе всех – баня. На отлете – контора и склад.

– Для женщин отдельного помещения нет, – сказал завхоз.

Береза осмотрел его фигуру в резиновых до живота сапогах, кожаную фуражку, красное лицо и нос-свеклу.

– Перегородку поставить нельзя?

– Ни листа фанеры, дорогой. Освободим угол, пусть устраиваются. Сколько женщин?

– Почти все.

– Это вы те самые обещанные квалифицированные рабочие, студенты?

– Те самые обещанные.

– Да вы что? – взволновался завхоз. – На какую их работу думаете ставить?

– На всякую.

– И курибан будет?

– И курибан.

Красное лицо завхоза изобразило недоумение.

Общежитие – длинный барак на шестьдесят коек. Окна с пузырчатыми стеклами. Вместо пола – песок. Шершавые, неструганые стены.

Общежитие студентам не понравилось: вонь и дым махорки. Люди спят на постелях в брезентовых сапогах, в брезентовых спецовках.

Носили вещи, перестилали тюфяки, набитые сухой, легкой прошлогодней морской травой. От тюфяков шел запах соли, крабов, морских звезд. От его густоты кружилась голова.

В барак набивались рабочие.

Два невысоких камчадала стояли впереди.

– Бабы приехали... Ух ты! – говорил один из них другому. – Конецно, бабы и у нас трудятся, плаштать рыбу и они могут, а все зе на рыбалке никогда их не видали... Это узе совсем новое.

Они стояли в проходе между койками и наблюдали за каждым движением прибывших.

– Я думал врут, – сказал второй, – кто-то посутил, теперь визу – нет. То-то я вцера все цихал... У меня на этую рыбу предцувствие. Самые настоясцые бабы.

Кто-то хихикнул. Говоривший оглядел рабочих и хотел продолжать, но глубокий бас неводчика Фролова поправил его насмешливо:

– Не бабы, а студентки. Эх вы, Самолин да Дождев, рыбьи животы!

– Тязелая зысь, музыки и то балдеют! Вот я о цом говорю.

– Ну, ну, не нагонять страху! Здорово, подруги!

– Вот жагнул: подруги!

Фролов усмехнулся.

– «Товарищи» – это те, которые носят штаны, а тех товарищей, которые для такой одежи не приспособлены, по-русски зовут подругами.

Он присел на тюфяк к Точилиной.

– Работа у нас, конечно, едкая. Но рыбу кому-нибудь доставать приходится... А привыкнешь – и полюбишь.

– Мы знаем, что работа не легкая... Мы ведь учились на рыбаков... Ваши парни напрасно разахались.

– Попусту... само собой.

Самолин и Дождев уходили, покачивая головами: приезд «баб» в качестве квалифицированных рабочих не укладывался в их сознание.

Уже зажгли ацетиленовые фонари, когда в бараке появился Шумилов. Он, казалось, тоже был встревожен женским составом партии. Пожал всем руки и долго вглядывался в лица.

Потом расспрашивал о пути и во время беседы все всматривался и всматривался в своих новых сотрудниц.

– У меня, товарищи, положение на рыбалке такое, – заговорил он, – я об этом уже сообщал правлению, у меня вся команда русская. Почему я сделал так? Потому что, когда работают японцы, мы обычно ответственную работу передаем им. Я спросил себя: «А что, Шумилов, в тот день, когда Япония не даст ни одного рабочего, будешь ловить рыбу с берега сачками?» И вот в прошлом сезоне я получил группу, ядро попалось хорошее – астраханцы. С их помощью я и стал обрабатывать сезонников и камчадалов. О сезонниках что можно сказать? Это прежде всего люди всякие. Большинство из них на материке не занималось рыболовством. Кто был учителем, кто счетоводом, кто заведывал культмагом, но все им надоело или все не удалось, и вот они приехали на Камчатку на сезон, за длинным рублем. Они смотрят на все спустя рукава... Ох, поскорей бы назад!... Мои астраханцы, потомственные рыбаки, задают среди них тон. Камчадалов здорово взяли в переделку. Те с рыбой обращаются, как с порванным сапогом. Нярку скармливают псам! И живут вообще чорт знает как. Водку любят. К водке крепко приучили их до революции купцы и купчишки... Камчадалы, видите ли, кроме того, развращены самомнением. Ведь они кто? Потомки казаков, завоевателей Камчатки, и, по-ихнему, следовательно, – хозяева Камчатки. Русской крови в них, правда, маловато, ибо когда казаки осели в покоренном краю, они прежде всего переженились на туземках. И так из поколения в поколение. Но не в этом беда, а в том, что они на основании своего родства с завоевателями считали и считают себя вправе эксплоатировать туземцев, трудолюбивых охотников и рыболовов. С камчадалами надо возиться порядком. На земледелие они смотрят косо, считают его баловством, выдумкой начальства. Настоящая жизнь и настоящий промысел для них – соболя. К переселенцам относятся нехорошо, в них видят соперников в охоте и рыбной ловле. Теперь вот об этих переселенцах. Это сила серьезная. Сравнительно неподалеку от рыбалки есть русская деревня Фроловка. Мой синдо[22]22
  Синдо – старший рыбак, неводчик.


[Закрыть] Фролов оттуда. Приехали фроловцы из России меньше четверти века назад, ехали только рыбачить, но теперь, обжившись, присмотревшись, взялись за землю. В годы интервенции вся, почитай, деревня была партизанская. Фролов командовал партизанским отрядом... В самое последнее время он был председателем рыболовецкой артели. Я сманил его на рыбалку... Впрочем, нельзя сказать, что сманил, потому что особенных выгод он у меня не имеет, но уговорил его, раскрыл перед ним умственные горизонты, и они пленили его. В общем народ у меня приличный. Работать можно. Русские неводчики, русские икрянщики. Ну, затем, что еще у нас? Тары мало, соли мало... Но жить можно и работать можно... Вот и все положение... Раскладывайтесь, товарищи, и устраивайтесь...

Он стоял спиной к свету, густой черный конус тени покрывал его, и трудно было различить его черты. Но они представлялись крупными, как и весь он в красном брезентовом дождевике, на могучих резиновых ногах.

От гор двигалась широкая ночная тень. Она легла на равнину и смешалась с ней. Но море долго сопротивлялось. Валы взлетали и отбрасывали ночь к зениту. Там прорезались звезды. Прибой шел на бараки стеной ритмичного грохота. Попеременно то справа, то слева, то в центре точно рвались тяжелые снаряды. Говорили громко, с непривычки надсаживая горло.

Зейд досталась пограничная с мужчинами постель.

– Почетно, – заметила Зейд. – Для каждого государства граница – предмет неустанной заботы.

– Ваши имена, фамилии?

Зейд оглянулась.

Тонкий широкоплечий человек, с черной грудой взлохмаченных волос, с тонким лицом перса, с блокнотом и тупым карандашом в руке, стоял за ней. На немой вопрос ответил:

– Редактор стенгазеты и староста барака Савельев.

– Зейд, практикантка, – улыбнулась Зейд.

Карандаш вывел строчку и замер.

Все студенты один за другим перешли в блокнот.

– На рыбалке А-12 – вы первые женщины. Поздравляю, – сказал староста. – Между прочим, косы у вас, товарищ Тарасенко... – он посмотрел на ее русые толстые косы, покраснел и не кончил.

– Лично мне твои косы кажутся все-таки лишними, – сказала несколько погодя Зейд.

– Ты уже не в первый раз говоришь о ее косах, – заметила Точилина.

– Боже мой! Но ведь косы мешают... Для кос нужна светелка, а мы живем на берегу океана.

– Ничего ты не понимаешь, – с досадой сказала Точилина.

Шумилов позвал Березу и Гончаренко в баню. За дверьми – ночная свежесть, соленые иодистые запахи; чернота неба, как спелыми бобами, усыпанная звездами. Тьма налетала с грохотом.

– Ну, на своей новой родине! – кричал Гончаренко в ухо Березе. – С прибытием вас, товарищ Береза!

В баньке камелек, на нем – цинковый бак. Две горящих лучины раскалили камелек, еще две заставили воду зашуметь.

Береза разделся и сел на скамью. После дороги было необычайно приятно всем телом ощущать прибывающее тепло.

– Вы ведь член правления АКО, – сказал Шумилов. – И долго вы думаете пробыть на рыбалке?

– Как можно дольше. В общем, сколько потребуется. А вы, товарищ Шумилов, на Камчатке давно?

– Старожил – четвертый год. Направили на сезон, да так и остался. Думаю семью выписать. У меня, товарищ Береза, вся жизнь прошла с рыбой. Отец – амурский рыбак. С детства я познал страсть и страду рыбака. Тогда, в моем детстве, рыбы было неисчислимое количество, вы не можете себе представить, сколько подымалось кеты вверх по Амуру. Для меня несомненно: рыбы становится все меньше. Нужны жесткие законы: заповедные годы, нормы улова для артелей, госрыбалок, для каждого рыбака! Да и то, сдается мне, былой силы рыбных косяков не восстановить. Не только человек, но как бы и сама природа не содействует сейчас рыбному племени. Как бы иссякает сила, вложенная природой в этот род жизни. Надо о другом думать на Камчатке: о земледелии, о ремеслах.

Береза откинул дверцу камелька и опустился перед пламенем на корточки. Кожа у него была белая, той приятной для глаз белизны, которая кажется естественной, а не следствием ношения одежды. Мускулы на руках не выпирали, руки были круглы и грудь высока.

– У вас пессимистический взгляд, – сказал он. – Дайте хорошенько отдохнуть рыбе, и вам некуда будет от нее деться. Но, согласен, на Камчатке нужно заниматься миллионом вещей. Железную дорогу надо, вот что!

Гончаренко поддал пару. Беседа прекратилась. Мыло, мочалка, веники, горячая вода... Жар точно приподнимал кожу на теле.

Студент, изнемогая, лег на лавку. Здесь ему стало легче, он отхлебнул из ковша холодной воды и сказал:

– А между прочим, товарищ Береза, рассуждая философски, товарищ Шумилов прав. В каком-то смысле жизнь на земле должна же идти на убыль. Когда-нибудь мы и уголь, и нефть, и прочие ископаемые исчерпаем.

– Именно, рассуждая философски, совсем не обязательно исчерпать. Силы жизни и развития сильнее сил смерти и деградации. Уничтожение одного какого-нибудь вида еще не обозначает иссякания жизни, но обозначает, что жизнь проявится в новом явлении.

Береза присел над шайкой. Он верил в торжество жизни, в ее бесконечную силу, которая должна еще умножаться человеческим разумом.

Банька окончательно превратилась в место рождения облаков. Три человеческих тела белели смутными глыбами.

– У тебя мыло сейчас потечет в глаза, – заметил Береза, хлопая студента по спине. – Ты, брат, здоров, из породы дальневосточников. Природа здесь железная, и люди с железинкой.

– А я то же самое хотел сказать про вас.

– В последнее время на Камчатке появились экспедиции, – заметил Шумилов. – Разное говорят. Одни говорят: сказочные богатства – нефть, каменный уголь и прочее. Другие морщатся и цедят сквозь зубы: кое-что, конечно, есть, относительно же количества... – тут они делают гримасу, из которой ясно, что, по их мнению, на Камчатке ничего нет, – тощий лес в долине Камчатки, немного угля, пустячок нефти; земледелием можно заниматься только в той же долине Камчатки, пушной зверь пропадает, рыба тоже, населению кормиться нечем, рук приложить не к чему, бесполезный край. Одни вулканы.

– Мы с пессимистами не будем разговаривать! – крикнул Береза.

Он распахнул окошко. Ветер ворвался в баньку, наполненную паром, и мгновенно снял томление. Стало легко, просторно и хорошо.