Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 33 страниц)
«– Два брата моей матери погибли под Ляояном, а мне, их потомку, живется неважно. Отчего это так происходит, почтенный господин?
«Он выслушал мой вопрос внимательно, насупил брови и долго молчал. Я видел, что он не понял вопроса, он прозвучал для него так же странно, как если бы я спросил: «А скажите, почтенный господин, почему деревья сгибаются под ветром?»
«Наконец, старик поднял голову и сказал тоном глубокого участия:
«– Это нехорошо, что ты беден.
«– Благодарю, господин, – ответил я, – я лучше всех знаю, что это нехорошо. Судя по картинкам, уважаемый господин тоже участвовал в победоносной кампании?
«– Я тоже пролил кровь, – указал он на свою хромую ногу, – и готов помочь тебе.
«Вынул из кошелька монету в пятьдесят сен и протянул мне. Я взял монету, потом неожиданно повернул его руку ладонью вверх и бросил в нее деньги.
«– Бери назад, отец, свое благодеяние: ты мне должен тысячи.
«Он испуганно заморгал глазами, а я рассказал ему, почему он мне должен тысячи.
«Был знойный день. На улицу из прохладной комнаты спешить не хотелось, с пятаком в кармане я чувствовал себя победителем города, торопиться было некуда, и я проповедовал старику полчаса. В конце концов, он выбежал за мной из дому и пустился к ближайшему полицейскому посту. Старик, как видите, оказался не таким наивным. Потом полицейские выслеживали меня, будто собаки лису. А я по-лисьему водил их за нос, к вечеру заполз в дырявую шлюпку и поехал искать пристанища на каком-нибудь пароходе или паруснике. Так начались мои путешествия в Китай, в Индию. Без почтенного господина я, может быть, всю жизнь просидел бы в Японии... Потом я не раз думал, что, сгоряча, я, может быть, напрасно напал на него: он ведь тоже участвовал в кампании, пролил кровь и к тому же не был очень богат. Но в то время я плохо разбирался в подобных вещах».
Пожилой, обычно молчаливый рыбак Бункицы поднял весло и, роняя себе на колени полновесные хрустальные капли, сказал:
– Я понимаю тебя, товарищ.
И слово «товарищ» он сказал так, что все посмотрели на него.
– Я тоже расскажу свою историю. Что ж, почему бы нам не устроить литературного состязания? Поэзия – великая сила. Но моя история немножко не такая, как твоя. Я уроженец Аки, главного города Хиросимы. В детстве помогал отцу вытачивать нефритовых будд. Нефрит – дьявольский камень. Дед начал высекать Будду в человеческую величину. Но за пятнадцать лет работы сумел только придать камню грубое человеческое подобие. Я, помню, все глядел на камень, и он мне казался утесом на горе, задернутым утренним туманом. Я глядел на него прищурившись и покачивал головой... Он был холоден, гладок и по утрам, когда солнце падало в его угол, походил на сверкающий лед. После смерти деда отец благоговейно приступил к созданию головы, и через десять лет улыбка святого восхищала художника, нас и всех посетителей.
«Но неожиданно заказчик отказался от драгоценного бога и от десятков других, менее драгоценных: будд стали изготовлять на фабриках механически, тысячами, каких угодно размеров и из какого угодно материала.
«Мы жили в Хиросиме. Что такое вся Аки? Сплошной вулкан. Гроза реже бывает в Хиросиме, чем землетрясение. Часто просыпались мы ночью от гула земли, от шума огня в городе. Отец раньше других выскакивал на улицу, чтобы увидеть, откуда опасность. Затем мы делали то, что и вы делали в подобных случаях: раздвигали стены дома, складывали их на телегу, женщины сюда же бросали матрасы и утварь, и мы отъезжали в рядах соседей в безопасное место. Через четверть часа огонь, прыгая по остаткам жилищ, садился верхом на стропила родной стены, и я долго не отрывал глаз от этого пылающего иероглифа «Ниппон».
«После одного из пожаров, когда к вечеру мы поставили опять дом и распечатали кура[25]25
Кура – огнеупорные глиняные постройки для хранения ценного имущества.
[Закрыть], отец посмотрел на нефритового просветленного и сказал: «Завешу я его тряпками и пойду искать работы на завод».
«Что такое еще Хиросима? Это – японская тайна. В Хиросиме нет ни одного иностранца, на хиросимских заводах нет и не было ни одного иностранного инженера, потому что хиросимские заводы – заводы взрывчатых веществ. Здесь накопляется непобедимость Японии. Поэтому каждый хиросимец горд... и я был горд в свое время, и отец мой тоже.
«Япония только что расправилась с Китаем и готовилась к войне с Россией. Накануне войны отец поступил на шимозный завод. Инженер Шимозе скоро стал национальным героем, а отец с завода так и не вернулся.
«С полгода он появлялся у нас раз в неделю. Худой, черный, ничего не ел, только пил... Я узнал, что отец работает в цехе, изготовляющем газы шимозе. Потом отец перестал приходить, и мы не могли добиться, что с ним. «Он уехал», – отвечали нам на заводе. Куда мог уехать старый нищий человек от своей семьи, из своего родного города? Мы поняли: он умер.
«Мне более повезло. Я проработал на заводе пять лет, но как-то, собирая в праздничный день в горах ягоды, упал в расщелину и сломал ногу. Сломанная нога не заживает в три дня.
«Моя жена – хорошая женщина, добрая, заботливая... Она мне как раз к этому времени родила пузатого мальчишку. В южном предместье Хиросимы пуговичная фабрика... Как и заводы шимоз, ее окружали высокие заборы.
«– Ну, что же, – сказала жена, – ты лежи, береги ногу, а я пойду поработаю. На пуговичной фабрике не так уж и страшно. Многие женщины работают. Утром я уйду, обниму тебя и сына, а вечером вы опять увидите меня, и я отдохну с вами.
«Что мне осталось ответить? «Иди поработай, пока я не окрепну». Так я и сказал. Я любил жену, я всегда думал, что в конце концов нас ожидает какое-то большое счастье, мне было тяжело отпускать ее.
«Жена уходила до света и возвращалась ночью. Она не рассказывала о своей работе, но сейчас же садилась над сынишкой и, хотя он уже давно спал, начинала напевать. Затем приходила ко мне и всю ночь не отпускала моей шеи. Я слушал ее прерывистое дыхание и боялся расспрашивать.
«Раз, уходя, она сказала мне:
«– Давай, милый, попрощаемся надолго. Завтра тебе пришлют подписать контракт со мною. Теперь я приду не скоро: ведь законтрактованных домой не отпускают...
«Через два дня я, действительно, подписал контракт. Я отдал жену в полное владение компании на три года. У меня холодели руки, когда я выводил подпись. Но что делать? Люди всё могут, но не есть люди не могут.
«Когда у меня зажила нога, я пошел к фабрике. Я обошел ее со всех сторон... Высокие коричневые заборы, в воротах часовой. Тюрьма! Вокруг – пустынно, голо. Я хотел пройти в ворота.
«– Мужчин на работу не берут.
«– Я не наниматься, – ответил я, – я пришел навестить жену, которая работает здесь.
«Часовой засмеялся и прицелился в меня.
«Тогда я пошел, как волк, бродить вокруг фабрики. Ни щели, ни калитки. Ни перескочить, ни перелезть, ни заглянуть. Вы знаете пословицу: «Горько человеку потерять отца или мать, но если он потеряет жену, нет ему утешения». Я, как бешеный волк, кружил вокруг фабрики. Дело кончилось тем, что на меня набросилась охрана, избила и прогнала. Этот день был самый мрачный в моей жизни. «Где справедливость? – думал я. – Жену отняли от мужа, мать от сына... Что там с ней делают? Почему ее нельзя повидать?»
«У богатых жена совсем не то, что у нас. У богатых много друзей. Жена у бедняка все: и товарищ, и друг, и отдых.
«Я потом тоже поступил на работу и привык к одиночеству. Привык к тому, что меня никто не ждет, привык к ласкам других женщин... Иногда я думал: с человеком можно сделать что угодно. Но кому нужно, чтобы человек отучал себя от самых дорогих радостей? Через три года я увидел жену, я ее не сразу узнал: ушла молодой, вернулась старухой. Она рассказала мне про свою жизнь. Всё было там, в этой жизни. Мы провели ночь, как чужие. Утром она вернулась на фабрику.
«Сынишка умер, я стал скитаться по свету. Одно время думал жениться... да как только вспомню...»
– Послушай, – сказал Юмено, – твоя история грустнее моей, но рассказал ты ее тоже хорошо, в стиле старой баллады... Но меня вот что интересует. Как приняли на фабрику твою жену? В Японии на работу берут только девушек.
– Владелец фабрики, как я потом узнал, в этом деле был большой революционер. Его имя Кен Чон-сай. Он считал, что если на работу просится женщина, то положение ее во сто раз хуже, чем девушки, которая обычно хочет заработать себе на приданое и вернуться в родную деревню. Следовательно, женщину можно купить гораздо дешевле. И он их покупал очень дешево. У него были особые агенты, которые ездили по стране и сманивали жен бедняков.
Шлюпка еле двигалась. Тихий ветер веял с юго-запада, из Китая. В прозрачном воздухе отчетливо виднелись строения советской рыбалки. Юмено смотрел туда, и ему казалось, что он видит красный флаг, как маленькое облачко, которое зарождается над равниной.
– Я в детстве любил учиться, – сказал он. – Я очень любил толстые книги. Ведь в толстой книге – целый мир. Моя первая толстая книга «Зин-зео сео-гау токухон» – книга для чтения и практических упражнений в японском языке. Наверное, и у вас она была первой толстой книгой, ее проходят во всех начальных школах Японии. Остатки ее есть у меня даже сейчас. Они согревают мои воспоминания. Хотите, я вам прочту кусочек, чтобы дополнить наши рассказы?
Он вытащил из бокового кармана куртки несколько листков, завернутых в прозрачную, тонко выделанную моржовую кишку.
– Читать?
– Еще бы, читай!
– Рассказ называется «Деревня Катаро». Такехарцы могут вполне узнать свою деревню.
«В деревне Катаро имеется около ста пятидесяти домов. Среди домов – три с черепичною кровлею.
Один дом – деревенское управление, остальные – школа и полицейский участок.
Дом Катаро – соседний с деревенским управлением.
Отец Катаро – начальник этой деревни. Будучи очень хорошим человеком, он сильно заботится о деревне и часто посещает школу с целью осмотра.
Учитель школы – очень любезный человек и старательно обучает учеников,
Затем полицейский также очень любезный человек: он часто делает обходы для осмотра, а также обращает внимание, чтобы не забирались воры и чтобы не было пожаров и заразных болезней.
Вследствие этого в каждом доме можно спокойно спать, вставать и работать.
Катаро, живущие в подобной деревне, разве вы не счастливы?»
– Разве мы не счастливы? – переспросил Камура, оглядывая сотоварищей. – Мы можем спокойно вставать и работать!
– Вставать и работать, – захохотал Урасима. – В Такехаре есть такой почтенный полицейский. Раньше он жил в деревне, но когда в последнее время перестал родиться рис, он переехал к Харада-сан, нашему помещику. И если кто-либо из деревни направляется к Харада-сан, он прежде всего имеет дело с полицейским.
– Послушайте, что я вам расскажу еще, – сказал Юмено и передал о своем столкновении с Козару.
– Устроим собрание, – предложил Урасима. – Будем действовать смело. Нетрудно открыть глаза измученным людям.
– Молодчина! – одобрил Юмено. – Ты недаром родился... Ну, гребите сильней. Мы здесь организуем профсоюз.
Юмено смотрел на торжественные конусы сопок, на коричневые над ними в голубом небе дымы, на береговую полосу, где низко над землей тоже точно дымилось красное облачко.
Вылезая из шлюпки, все шестеро чувствовали себя друзьями, имеющими не только общее дело, но, может быть, и общую жизнь.
ДОСТОИНСТВО ЧЕЛОВЕКА
Сын Лин Дун-фына Чен поступил в университет.
В университете Чен прежде всего принялся за русский язык. Он понимал, что никакие другие языки не откроют ему столько истины, высокой человечности и того, как нужно бороться за них.
Он сидел над книгами дни и ночи. Но этот счастливый период кончился однажды майском утром.
Тогда в Шанхае рабочие японской текстильной фабрики Фукузавы, придя на работу, нашли ворота закрытыми и на воротах объявление: «Фабрика временно закрыта, все рабочие увольняются».
Так ответили хозяева на организацию профсоюза, на требования увеличить заработную плату и сократить рабочий день.
Тогда, в майский день, рабочие потребовали законного – уплаты выходных!
Но едва представители их подошли к конторе, из окошек высунулись дула винтовок.
Одиннадцать человек легли в крови перед воротами фабрики.
В эти дни Чен был в Шанхае. Он приехал выяснить собственные материальные дела. Он сидел в комнатке у знакомого студента, когда разнеслась весть о расстреле рабочих.
Все забыл он: и собственные материальные дела, и книги, которые хотел приобрести в Шанхае.
Он был одним из тех, кто создал «Союз борьбы с японскими убийцами». Демонстрации забушевали по улицам Шанхая. Тысячи плакатов и знамен требовали честности и справедливости.
Чен шел во главе одной из таких непрерывно возникающих демонстраций.
При выходе на Нанкин-род демонстрацию встретила английская полиция. Это не была земля концессии, это была полноправная китайская земля, по которой шли демонстранты.
Но англичанам не было до этого никакого дела, они считали всю китайскую землю своей землей и всех китайцев своими рабами.
С дубинками и маузерами полицейские врезались в толпу. Они схватили несколько человек, в том числе и Чена.
Толпа хлынула за полицейскими. Тогда полицейский офицер, стоявший на каменной тумбе, поднял револьвер. И сейчас же сто полицейских подняли свои револьверы.
Офицер выстрелил в ближайшего китайца. И сейчас же выстрелили сто полицейских.
Сто человек упали на каменные плиты тротуара и на асфальт улицы.
Англичане были обучены делать свое дело быстро, они выстрелили еще раз по безоружным, отступающим, бегущим. Потом появился отряд сипаев с носилками, и грузовики, куда стали сваливать убитых и раненых, пожарники шлангами смывали с мостовой кровь.
Все было хорошо: англичане показали свою силу. Двести жертв – отлично! Безумны те, кто восстает против англичан: они хозяева мира!
Чена приволокли в участок. По дороге его били. Палками, рукоятками пистолетов, ногами. Он лежал на полу в темноте и понимал, что отсюда он не выйдет. Зачем англичанам выпускать живым свидетеля своих преступлений?
В эти минуты физической и душевной муки, не страха перед смертью, а ненависти и возмущения подлостью, бесчестьем и насилием, он думал о том, что человечество подошло к страшной границе.
С одной стороны, людям, как никогда, понятны права и достоинства человека. Даже самые ничтожные люди понимают, что они люди. С другой, – вырос класс хуже-зверей. Хуже-звери не понимают, что высшее благо мира – человек.
Для них нет никаких преступлений. Убийство для них обычное средство.
Чен ворочался на каменном полу. Он не мог мириться с таким порядком. Люди должны были защищать себя от хуже-зверей.
Он сел, прислонился к каменной стене и окликнул товарища, брошенного сюда вместе с ним. Товарищ не отозвался.
Чен подполз к нему. Человек был мертв. Англичане применили к нему свой излюбленный в мире метод действия.
Чен не жалел о себе. Он жалел только об одном: о том, что войдет сейчас тупой англичанин и сделает его, Чена, неспособным к борьбе за справедливость.
Но Чена не убили.
Его выкинули на улицу.
Рано утром Чен лежал на земле, у стены дома. Свежий ветер обвевал его.
Он услышал шаги. Шел человек с корзиной за плечами и лопатой в руке.
Подошел к Чену, молодой, худой, черный. Угольщик! Он ходил по утренним улицам и собирал угольную пыль и угольные отбросы.
– Это со мной сделали англичане, – сказал Чен. – Я не могу подняться.
Угольщик исчез. Через четверть часа он вернулся с рикшей.
Чена привезли в фанзу угольщиков. Она пустовала, угольщики разошлись по городу. Чен лежал против окна, в прорванную бумагу он видел двор и хозяина двора. Хозяин разбивал молотком в пыль куски угля, смачивал пыль водой, вмешивал туда глину и катал из месива угольные картофелины. Ряды этой черной картошки сохли на земле и на плоских крышах фанз.
Хозяин – старик в грязной куртке и вымазанных в глине штанах – работал безустали.
Чен прожил у угольщиков десять дней. Каждый вечер он разговаривал с ними. Эти простые люди испытывали те же чувства, что и он. Они знали, что имеют право на жизнь, и они хотели жить.
Когда-то в этом самом Шанхае были знаменитые три дня, когда все ждали кантонцев! Тогда для поддержки южан вспыхнула всеобщая забастовка, остановились фабрики, заводы, трамваи, ушла прислуга из отелей, контор и домов империалистов... Тогда создавались рабочие пикеты; рабочие отряды готовились к штурму Северного вокзала. Тогда слово «Гоминдан» было священным. Тогда за него умирали... Люди не могли вынести чувств, переполнявших их, и брат угольщика, подобравшего Чена на улице, который работал в Чапее на китайской фабрике, может быть, на фабрике Лин Дун-фына, надел гоминдановский значок – медную медаль с вычеканенным на ней портретом Сун Ят-сена.
Его схватили. Схватил тут же на улице патруль. Шли два солдата Сун Чуан-фана с карабинами и маузерами и за ними палач. Они останавливали, хватали и казнили всех подозрительных.
На правой стороне груди брата блестела медаль. Его не спросили ни кто он, ни как его имя, солдаты поставили его на колени, палач взмахнул палашом, и все пошли дальше, отбросив сапогами отрубленную голову...
Едва оправившись, Чен вернулся в Пекин.
Там уже все кипело: к событиям в Шанхае пекинцы не могли оставаться равнодушными.
Чен вскочил на велосипед. Запыленный, сожженный солнцем, носился он по окрестным деревням с длинными лентами лозунгов, с горячими непримиримыми речами.
Не так легко рассказать крестьянам о том, что происходит за пределами его поля, но если крестьянин поймет, он поймет на всю жизнь.
Так началась подготовка к грандиозной демонстрации, которая должна была показать иностранным угнетателям и предателям Сун Ят-сена, что китайцев уничтожить нельзя.
Занятия в университетах и колледжах прекратились. Правда, преподаватели приходили на лекции, но студентов не было: они разъезжали в агитбригадах, писали листовки, пьесы, выпускали газеты, выступали на фабриках и месили пыль дорог между деревнями.
Чен сдружился в университете с Лян Шоу-каем, сыном зажиточного крестьянина. Отец послал Ляна в университет, мечтая о чиновничьей карьере для сына. Ничего выше не могло представить себе воображение старика.
Но сын пленился другой карьерой: он обучал грамоте рабочих, попадал в полицейские облавы, рука у него была проколота штыком. Это был худой юноша с такими же, как у Чена, горящими глазами.
Чен и Лян накануне знаменательного дня демонстрации не ложились спать. Они объезжали в последний раз профсоюзы, проверяя наличие знамен, лозунгов и упорной воли.
Всю ночь натягивали поперек улиц лозунги. С раннего утра потекли демонстранты, сначала неорганизованные. Они, как волны, запруживали улицы, и крики и возгласы их неслись в посольский квартал.
Потом пошли колонны профсоюзов. Бамбуковые трости с хвостами лозунгов, плакаты, велосипедисты с иероглифами на спинах.
Шли текстильщики, наборщики, водовозы, уборщики улиц, шли трамвайщики, бросив на улицах вагоны трамвая. Шли рабочие телефонных станций, шоферы и служащие муниципалитета. Шли швейники китайского и европейского платья.
И, наконец, крестьяне. Те самые крестьяне, с которыми так много разговаривал Чен. Пришли земледельцы подпекинских равнин со своих рисовых и пшеничных полей, пришли скотоводы Западных холмов...
И шли отряды красных пик. Невооруженные, они шли рядами, с красными лентами на рукавах курток. Впервые они вышли из своих пшеничных и гаоляновых трущоб.
Но впереди всех были студенты, направляя демонстрантов к посольскому кварталу, на его главную улицу, чтобы поняли японцы, англичане и американцы, что миновали времена покорности и рабства.
Американская конница расположилась за Стальными воротами на Легашен-стрит. Карабины и маузеры. Легкие пробковые шлемы на головах. Прошла рота японской пехоты, сипаи, английская пулеметная команда.
Сколько же их?
Даже у студентов невольное замешательство. Даже самые бесстрашные чувствуют волнение и нерешительность...
И группа студентов начала обходить Стальные ворота. Она могла увлечь всех.
– Не нужно обходить! Это – уступка! – кричит Чен.
В эту минуту замешательства выбежала из студенческих рядов девушка. Тонкая, с темносиними глазами, в черной юбке, в белой студенческой куртке.
Она схватила знамя, заколебавшееся перед посольским кварталом, вырвала его из рук знаменосца и побежала к воротам.
Разве можно было оставить ее одну?
Вся толпа рванулась за ней.
Ожидали ружейного залпа, пулеметного огня... Но люди уже перешагнули через порог, называемый страхом. Теперь они были господами над жизнью и смертью. Должно быть, поэтому американцы осадили коней, англичане и японцы опустили винтовки.
Чен видел, как девушка со знаменем почти проскочила между створками ворот, но удар кулаком в грудь отбросил ее. Она пошатнулась, знамя в руке ее дрожало. Ворота захлопнулись.
Тысячеголосый рев стоял над улицами, когда Чен подбежал к студентке. Он увидел темносиние глаза и нежный подбородок. Тонкие пальцы сжимали древко. На крышах башен показались китайские полицейские с пожарными шлангами.
Лакеи и предатели! Ряды демонстрантов дрогнули. Они не отступили перед американскими пулеметами, но перед пожарными шлангами своей полиции отступили. Одно – высокая святая смерть, другое – оскорбление.
Но дело в сущности было сделано. Империалисты и предатели увидели силу народа, и сам народ ощутил ее.
На обратном пути Чен шел рядом с девушкой. Ее имя Лю Пинь-ян. Она училась в английском колледже.
Разговаривали коротко, поглядывая друг на друга и улыбаясь.
– Вы ненавидите англичан?
– О, конечно!
– А как ваши родители?
– Ненавидят тоже, но отец служит в английской конторе.
– Вы живете дома?
– Нет, нет, конечно, нет.
– Я провожу вас до колледжа...
Шли по булыжной мостовой, потом свернули на немощеную улицу.
– Вы христианка?
– О, да! – синие глаза Лю блеснули. – Была христианкой, – прибавила она тихо.
– Долой христианство?
– Конечно!
Оба засмеялись.
Они вышли к английскому колледжу, двухэтажному зданию, занимавшему с садом целый квартал.
Попрощались и... стали встречаться часто.
Для встреч были уважительные причины. Демонстрация выливалась в бойкот, она захватывала все слои населения. По городу бегали рикши с плакатами: «Я не вожу японцев и англичан».
«Мы не торгуем с англичанами и японцами», – извивались ленты по торговым кварталам, поперек улиц, вдоль домов.
«Мы не разгружаем японских и английских пароходов».
Купцы сбывали за бесценок в Калган или какой-нибудь иной отдаленный город приобретенные ранее японские и английские товары.
Китайская прислуга покидала английские и японские семьи.
В ответ выползали английские броневики, отряды волонтеров с концессий маршировали по улицам.
Предатели из Гоминдана разгоняли демонстрации, полицейские вмешивались в толпы митингующих, поднимались дубинки, стреляли пистолеты. Каждый день можно было услышать о новых убийствах, но это не пугало, не усмиряло, а накаляло чувства.
Чен думал об отце. Иногда ему казалось, что они с отцом точно дерутся на поединке. Иногда ему казалось, что это именно отец посылает к нему полицейских и шпионов, потому что в эти дни шпики были постоянными посетителями студенческих комнат.
Возвращаясь после долгого отсутствия, Чен знал, что в его комнате или следы обыска или сам обыскивающий.
Обыскивающий рылся в книгах, пыхтел, морщил лоб и писал в тетрадке.
– Опять? – спрашивал Чен. – Вы же мне мешаете заниматься! В прошлый раз вы мне так всё перевернули, что целую неделю я ничего не понимал.
Шпик, одетый в шелковое китайское платье, с лицом благообразным и важным, поднимался от стопок книг.
– Я у вас в первый раз, в прошлый раз у вас был глупый человек. Что вы читаете, господин Чен?
– Все, что напечатано.
– Вот эти книги – чьи книги?
– Там же обозначены издательства и авторы. Ведь вы грамотный, посмотрите...
– Но кто их купил?
– У меня, господин шпик, нет агентов для того, чтобы следить по магазинам, кто какие книги покупает. У вас достаточно, следите сами.
Чен говорил сдержанно, но чувства в нем подымались все выше и выше и, наконец, он спрашивал:
– Вам не стыдно? Скажите, ведь вы китаец! Вы служите предателям.
Благообразное лицо шпика багровело. Он рявкал:
– С кем вы сегодня виделись?
Чен отвечал с презрением:
– Сегодня вижусь с вами. Уходите.
Тонкая фигура Чена выпрямлялась, непрощающими глазами он смотрел в лицо посетителю.
Шпик не мог более оставаться в комнате: ему нужно было либо уйти, либо арестовать. Арестовать здесь, в общежитии университета, он не мог: десятки людей уже стояли возле открытой двери в комнату и слушали его разговор с Ченом.
Десятки ненавидящих глаз смотрели на него. Шпик поднимал голову, но опускал глаза и уходил.
Иногда в университет заглядывала Лю. В дверь комнаты Чена она тихонько стучала пальцем. Так стучала только она, и Чен моментально вскакивал.
– Все-таки удача, – говорил Чен, – мы прожили еще один день на зло собакам и милитаристам.
Они смеялись. Как ни была трудна и опасна жизнь, она приносила счастье.
– Как поживает ваш банк? – спрашивал Чен.
– Ах, мой банк?!
Лю принимала деятельное участие в попытках открыть в Пекине отделение Шанхайского женского банка.
В самом деле, без этого банка нельзя было обойтись. Ведь женщина не имеет права владеть имуществом. Отец дочери, муж жене не могут оставить ни копейки, все равно после его смерти найдется сын или родственник, который вознегодует на то, что женщине завещано имущество, и немедленно по закону оттягает его.
Даже самостоятельно заработанные деньги нельзя женщине вложить в банк, потому что наступит момент, когда банкир не сможет преодолеть соблазна: ведь женщина не имеет права владеть деньгами! И он присвоит деньги себе.
Вот почему возник женский банк. Туда принимали вклады только от женщин, банком управляли только женщины.
Отделение банка необходимо открыть в Пекине!
– Дело с банком идет хорошо, – говорила Лю.
За последнюю неделю она посетила множество предприятий, где работают женщины.
Фабрика тканей и ковров. Страшная работа – всю жизнь ткать мельчайший узор. И притом один. Женщины здесь зарабатывают копейки.
Но из этих копеек можно несколько внести в банк, и тогда на душе будет спокойнее.
Спичечная фабрика, шелкопрядильная... Иные, узнав, что открывается отделение банка, преображались: теперь они будут иметь собственные деньги!
А что говорить про учительниц, стенографисток, служащих контор!
– Да, дело с банком замечательное, – соглашается Чен.
Его глаза сияют не меньше синих глаз Лю.
Не слишком ли далеко стоят стулья? Не удобнее ли разговаривать, когда сидишь ближе друг к другу?
Конечно, конечно...
Не веселее ли жить, если можно всегда ставить стулья рядом?
Конечно, но как это сделать?
– Родители согласия не дадут? – спрашивает Чен.
– Нет.
– Значит... борьба?
Глаза Лю темнеют. Радостное оживление сбегает с ее лица.
– Ты понимаешь, – говорит она, – я могу нарушить волю родителей. Я все могу, но...
Она не кончает, и Чен не нуждается в окончании мысли, он знает: родители любят Лю, и Лю любит их. Она многое объясняла им, и многое они поняли. Но есть вещи, которых родители не могут понять. Так они никогда не поймут самовольного замужества дочери. Они подобрали ей жениха, сына одного из городских служащих, студента американского университета.
По поводу замужества у Лю был с женихом разговор. Они знакомы с детства. Однако симпатии друг к другу не чувствуют. Жених любит теннис и велосипедный спорт. Он будет удачливо служить в американской конторе. Они согласились так: они поженятся, уедут в Шанхай и там разведутся. После этого Лю приедет к Чену.
– Это не выход, – говорит Чен.
Лю понимает: ложь даже по форме невозможна для Чена, и тогда она становится невозможной для нее.
Она соглашается тихо.
– Это не выход!
И тогда их охватывает счастье от того, что мысли их едины и чувства едины.
Между собой Чен и Лю решили: осенью они поженятся.
Однако произошли события, которые помешали осуществиться простому человеческому счастью.
Весной в Пекин съехались китайские милитаристы, генералы соседних с СССР провинций и представители нанкинского правительства. Гостями съезда были японцы.
Как ни скрытно происходили заседания и совещания съезда, студенты знали всё.
Милитаристы решили воевать с СССР! На войну с ним дадут сотни тысяч долларов! Может быть, миллионы! Поддержка всего мира! Опасности никакой, СССР слаб и к войне не способен.
Надо торопиться! Красная зараза проникает в Китай.
Чен узнал: на съезде его отец. Он хотел его увидеть, чтобы сказать ему всё.
Нарочно ходил по кварталам, где происходил съезд, и однажды увидел.
По улице проносили богатый паланкин. Занавеска отодвинулась, Лин Дун-фын сидел, откинувшись на подушки. Он узнал сына.
Он откинулся еще глубже, но сын подбежал к паланкину и крикнул:
– Предатель!
Чена схватили за плечи, ударили в спину, он упал. Но он был счастлив. Он встал и прислонился к стене.
И в ту минуту, когда он стоял, прислонившись к стене, он увидел автомобиль.
С переднего рядом с шофером сидения торчал пулемет, пулеметчик положил руку на замок.
Второе отделение машины занимали вооруженные люди. Только один человек не держал в руках оружия – маршал Чжан Цзо-лин.
В глаза Чену бросились короткие черные усы, пристальный взгляд прищуренных глаз, военная фуражка японского образца с пятиконечной золотой звездой, наглухо застегнутый мундир с отложным воротником, портупея сабли и погончики крылышками на плечах.
Раздирая уши ревом сирены, машина маршала мчалась по улицам Пекина.
Решение Чена созрело внезапно. Когда в газетах появились статьи о том, что в Китае нужно покончить с коммунистами, что для этого у Китая есть армия, тогда Чен, Лян Шоу-кай и еще группа студентов решили пробираться одни на юг в те военные школы, которые остались верны заветам революции, другие в революционные армии в Хунань, третьи на север, в Маньчжурию, – всеми своими силами препятствовать готовящемуся беззаконию.
Чен был с третьими. Он попрощался с Лю. Теперь он называл ее невестой. Она больше не принадлежала своим любящим родителям. Она жила на собственные средства, работая корректором в прогрессивной газете.
В день прощания молодые люди прошлись мимо Стальных ворот посольского квартала (там они познакомились!), мимо розовых стен Тьен Анмына, по улице, на которой ранее никто не смел появляться. Это была улица богдыхана, здесь его проносили в паланкинах к глазному императорскому подъезду. Прошли по площадям, на которых они выступали в агитпьесах и где лилась студенческая кровь.
Вечером прощались на вокзале. Лян Шоу-кай предусмотрительно стоял в стороне.
– Я думаю, ты вернешься скоро, – говорила Лю.
Чен молчал, он не знал, когда он вернется.
– Во всяком случае, ты вернешься к зиме. За лето ты сделаешь много.
