Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 31 (всего у книги 33 страниц)
СЧАСТЬЕ ЦВЕТЕТ ДЛЯ ВАС
Чун Чуа-лин не спал вторую ночь. Он не мог спать: удача, которая пришла к нему так чудесно, грозила обратиться в ничто.
Дикого гуся никак не заманить в консульство!
Господин Чан-кон и две тысячи! О, достоуважаемые предки, что происходит?
Перед бодрствующими глазами отца клубится ночная тьма. Руки его сухи и горячи, в горле щекочет. Он страдает, как может страдать человек, теряющий бессмертие.
...Вот кто-то скребет... Не то в ухе... нет, в стене... А... это таракан... Маленькая рыжая сволочь, наслаждающаяся беспомощностью и позором старика.
Чун смотрит в темноту. Темнота мясиста и давит на глазные яблоки. Старик раздвигает глаза шире и прислушивается... Может быть, это вовсе и не таракан, может быть, это дышит дочь.
Дикий гусь лежит, свернувшись на своем матрасике, и невинным девичьим дыханьем сжигает счастье родителей.
Старик встает: дряхлый организм требует ночных церемоний.
На дворе – туман. Холодно, темно. Воет сирена на острове Скрыплеве, предупреждая блуждающих в тумане моряков об опасной близости берега. С крыши фанзы падают тяжелые капли свернувшегося тумана... капнет и стихнет... и опять капнет... Залаяла собака... Где она только лает?.. За бухтой или здесь? Чун Чуа-лин кашляет и возвращается в фанзу.
Он не заснет. Он будет закрывать глаза, а веки, раскаленные бессонницей, будут жечь их... Он будет говорить в темноту страшные слова упреков... Он будет перечислять все добродетели, свойственные женщине... и ни одной из них у дочери.
Вчера ночью он в последний раз отдал Хот Су-ин отцовское повеление: завтра ты идешь к господину Чан-кону.
И дочь, блестя глазами, ответила: «Нет, я не пойду ни завтра, ни когда-либо...»
Тогда Чун раскалил камелек, взял в руку длинное гусиное перо и фанерный лист. Он принялся ходить вдоль стен и сбрасывать на лист тараканов... А с листа – на камелек.
Таракан скок-прыг... лапки – ух, горячо! – и на спинку.
По фанзе струился чад. Хот Су-ин ушла за порог, неизвестно куда. Жена сидела, опустив щеки на кулаки в позе глубокого отчаянья.
Чун Чуа-лин причмокивал над издыхающими тараканами, но он видел не тараканов, а свое сердце, поджаривающееся на железе.
Прошла ночь... день... снова ночь.
Утром он сунул в рот холодную трубку и сел на камне в дальнем углу огорода.
– Хот, – заплакала мать, – что ты делаешь с отцом?
Стояла на пороге и смотрела в дальний угол на согнувшуюся от старости и горя фигуру.
– Господин Чан-кон сказал: «Я жду»... Твой отец оказал: «Хорошо»... И вот ничего нет... Бедный, несчастный старик...
Опустилась на порог и плакала. Разве есть на свете больший позор, чем неповиновение детей?
Хот Су-ин свертывала матрасик. Руки ее дрожали. Что делать – она любила родителей!
«Немного уступлю, – думала она. – Что может быть со мной, если я приду на минутку в консульство?»
Думала и не могла придумать, что с ней может случиться в родном консульстве. Всё, кроме хорошего. Нельзя идти! Нельзя идти комсомолке в китайское консульство!
Мать тоненько плакала на пороге. Ее худая, узкая спина вздрагивала под ударами беды. Разве можно вынести, когда дрожит от слез спина старой матери?
«У страха глаза велики... на одну минутку зайду в консульство... Может быть, просто какой-нибудь опрос, формальность?..»
Мать плачет. Жалкие всхлипы невыносимы. Фигура отца, застывшего на камне, невыносима. Горечь обволакивает мозг Хот Су-ин, горечь жалости, обиды на то, что ее не понимают, и горечь эта заставляет ее решиться:
– Дорогая мать, – сказала Хот, – перестань плакать... Я схожу с отцом к господину Чан-кону.
Спина матери выпрямилась и замерла... руки всплеснули... Хот увидела лицо, залитое слезами и первыми лучами счастья.
В полдень отец и она плыли через бухту. Туман пропал, его остатки катились по седловинам Чуркина.
Чун разговаривал с лодочником о ценах на шлюпки.
Дочь сидела на носу, рассматривала свет, погружающийся в глубину, и готовила ответы на неизвестные вопросы.
И опять то же тихое и мирное благосклонное консульство... Вьются по чугунным решеткам повилики и настурции, летают светлые бабочки, стекает солнце по водосточным трубам... Много блеска, тишины, покоя...
Чун Чуа-лин остался в вестибюле. Он зябко засунул ладони в рукава халата и пояснил служителю:
– Ее вызвал сам господин Чан-кон... Проводите ее к господину Чан-кону...
Хот взглянула на отца. Она хотела сказать: «Зачем же ты меня оставляешь здесь одну», – но отец разглядывал свои туфли, и она, коротко вздохнув, пошла за служителем.
Чан-кон любит европейскую роскошь.
За Хот Су-ин опустились портьеры. В кабинете от темных обоев, черной кожаной мебели и тяжелых зеленых гардин – сумерки.
В сумерках рельефно вырезана голова Чан-кона с синеватыми волосами над белой каймой воротничка.
Чан-кон указал на стул.
О, Чан-кон культурен! Он умеет чувствовать обаяние прелестной девушки...
– Хот Су-ин? – спрашивает он и улыбается... И зубы его в улыбке – созревшая кукуруза. – Маленькая счастливая Хот Су-ин?
– Я... Хот Су-ин... – она не знает, как продолжать, потому что Чан-кон улыбается не как представитель консульства, имеющий к ней официальное дело, а как мужчина.
Он кладет на стол тонкие бледные культурные руки, он выпрямляется слегка в кресле, он говорит негромко, но так, что каждое слово вечно будет жить в мозгу девушки.
– Позвольте поздравить вас с большим счастьем возвращения на родину...
Сердце на секунду перестает биться в груди Хот, кровь покидает кожу…
– Прекрасное счастье, – шепчет она белеющими губами.
Чан-кон закуривает. Девушка сидит, не шелохнувшись... Чан-кон наблюдает. Он понимает, что сердце ее сбилось со счета, что ее неподвижность – неподвижность зверя, почуявшего тонкий, пронзительный холодок ножа под лопаткой.
– Большое счастье – возвращение на родину, – говорит он, покачивая головой... – Камыш, луна, аромат ветра над великой Ян-цзы... Аромат добродетели над кровлями... благословляющая любовь... Как хорошо!
– Я не совсем понимаю уважаемого моего собеседника, – начала Хот, преодолевая мучительную дрожь голоса. – Я люблю свою родину, но я не имею сейчас надежды ее увидеть...
Чан-кон выпустил длинную струю дыма. Она пронеслась круглая, упругая, как сталь, почти не мохнатая...
– Человеческое счастье цветет для вас, – сказал он с нежностью, – завидное счастье жены почтенного человека... Истомленный любовью, он ждет вас на родине.
Дым вылетал все так же упруго и красиво. Чан-кон не спускал глаз с женщины. Он видел: она прижалась к креслу – естественный жест защиты. Она хотела вскочить, но передумала... виски ее калились кровью.
– Чтобы не искушать дольше доверия вашей радости, сообщаю: все уже оформлено... Я вижу, Хот Су-ин потрясена радостью... Да, вечное и единственное женское счастье, – добавил он с оттенком грусти, – знать, что на далеких берегах ждет тоскующая любовь...
Хот Су-ин встала. Что будет вслед за этим ее жестом? Но Чан-кон спокойно поднялся тоже.
Он выразил джентльменское желание проводить свою гостью.
Он повел ее к выходу несколько другим путем.
Сошли в широкий коридор, потом повернули в узкий. Чан-кон приоткрыл выходную дверь и пропустил вперед женщину. В ту же минуту дверь захлопнулась.
Хот Су-ин вместо улицы оказалась в каменном мешке.
ПОЖАР
В тишине издалека слышны пожарные рожки и грохот тяжелой езды. По ближайшим к ипподрому улицам бегут и кричат.
– Где горит? – спрашивают друг у друга люди, выскакивая из калиток.
– Бочарный завод!
И мчатся, подбрасываемые гудящими досками тротуаров.
Сразу за углом багровые клубы над долиной – багровое, только что рожденное чудовище.
– Новый «Север»! – Люди прыгают через выбоины, канавы и обгоняют друг друга.
По Ленинской, по Луговой со все нарастающим грохотом несется Маньчжурская пожарная часть. Впереди летит, улюлюкает и бьет в колокол брандавтомобиль. За ним грохочут колесницы со шлангами, лестницами и командой... Факелы, каски, кони, как звери, рвущиеся из упряжи.
К месту несчастья скачут пожарные части всего города.
Бочарный завод пылает, как свеча, как миллиард свечей.
Сборочные мастерские, контора, штабеля леса – все освобождено от оцепенения, черноты, неподвижности, все летит в небеса оранжевыми гудящими потоками.
Стены ближайших домов багровы. Пунцовые окна и двери распахнуты, и хозяева, кое-как прикрыв ночную наготу, вмешиваются в толпу.
Пожарные части прорвались через огненную завесу, но они бессильны в этой пылающей стране. Они направляют брандспойты на пирамиды леса, но вода по дороге обращается в пар.
Пламя разметало крышу сушилки и вывалилось наружу, огромное, бушующее.
– Ужас! – кричат женщины, – ужас! Смотрите, что делается с деревьями!
Небольшая рощица, сохранившаяся в южной части завода, начала таинственно оживать. Деревья шевелили листьями, ветвями, сучьями, как потягивающиеся люди, разминающие каждый сустав.
Отряд конной милиции оттеснил зрителей с поля и окружил карантином улетающий в небеса завод.
– Ужас, ужас! – кричат женщины, а мужчины молчат, Они думают и изредка перебрасываются догадками.
– Поджог! Загорелось сразу в десяти местах.
– Кто это сделал?
– Известно, кто сделал, – вмешивается третий, кивая головой на запад. – Не то еще будет, там теперь по-настоящему взялись за дело...
И из тысячи наблюдающих только один не смущен, не подавлен, не растерян, только один издали, с вершины сопки, хладнокровно наблюдает события, заранее зная, что и как будет: он – Огурцов, прозванный гимназическими товарищами Огурцом, он – сын золотопромышленника, он – человек, преданный старой царской России.
Вот этап, вот истинная звезда, подвешенная им к своему еще не надетому мундиру...
Ветер доносит запах гари. Огурец втягивает его теперь с особенной внимательностью: все, что напоминает пожар, настораживает его так же, как охотника след дичи. Нет, гарью не пахнет. Нет, гарью еще не пахнет!
Огурец ускоряет шаг... Он ведь еще не стоит на сопке, он идет, торопится... Да, торопится... Потому что ведь и пожара еще нет, завод еще не горит, он еще там, и долине, темный, сухой, ожидающий. Люди на пожар не бегут, пожарные команды не скачут, зеваки с опаской не смотрят на запад...
Это, идя на свое преступное дело, Огурец представлял себе то, что будет через час.
Хорошо перед утром. Безмятежна долина, хороша тишина. Спят сторожа, райские сны видят утомленные рабочие в общежитиях...
Огурец перемахнет через забор и в пирамиды леса, пограничные с мастерскими, заложит десятифунтовые баночки бензина. Затем проникнет в контору (греховодовский ключ в кармане) и из нее сделает центральный осветительный факел. К этому факелу бросятся в первую очередь и не заметят, как огонь от пирамид поползет к цехам.
Первый пожар, второй пожар, аресты, казни китайских и русских коммунистов... Впрочем немного – всего пять-шесть человек, только для морального эффекта и показа безграничной возможности.
Близка заря... На заре крепок сон.
Гулко идти ночью по долине, шаги отдаются, как в зале, небо умножает их бессмысленно, нерасчетливо.
Редкие фонари мелькают по заводу. Сонный, предрассветный, успокоенный мир.
Несколько минут Огурец шел в тени забора, осторожно ступая, останавливаясь и прислушиваясь. Да, там все тихо.
Освободил веревку, намотанную под пиджаком вокруг пояса, к одному ее концу привязал объемистый сверток, из другого сделал петлю и накинул на зубец забора.
Легко перебросил при помощи этого приспособления через ограду свое большое тело, прыгнул, сел и осмотрелся.
Он находился среди пирамид. Хорошо. Под их прикрытием он дойдет до цехов.
Перетащил сверток и медленно, стараясь не стукнуть обувью, двинулся вперед...
Бригада Сун Вей-фу вышла сегодня работать раньше на два часа.
Огурец хотел спокойно пройти, но у него был явно подозрительный вид, на него смотрели десятки глаз, и он юркнул в штабеля. Побежал и сейчас же услышал за собой гулкий топот ног.
Забор!.. Он повис на заборе, как мешок... Горячие сильные руки схватили его.
СОБЫТИЯ
Утром десятого июля китайские власти захватили по всей линии КВЖД телеграф, закрыли и опечатали советское торгпредство, отделения Госторга и Совторгфлота.
Управляющего дорогой товарища Емшанова отстранили от работы. Отстранили и других работников, сейчас же замененных белогвардейцами.
Арестовали двести русских рабочих.
Железнодорожное сообщение с Владивостоком прервано. Китайские войска придвинуты к самой границе СССР. Вместе с ними белогвардейские части, которые уже переходят на советскую территорию.
Одиннадцатого июля Владивосток вышел на улицу.
Еще не было никакого распоряжения, еще никто не построил плана демонстрации, а молчаливые, сосредоточенные группы дальзаводцев, цех за цехом, выходили из заводских ворот и направлялись к Вокзальной площади.
Двигались колонны завода «Металлист», мельницы, мылзавода, железнодорожных мастерских, Эгершельда, порта.
Последними к демонстрантам присоединились красноармейские части.
И тут демонстранты перестали молчать. Крики и пение «Интернационала» неслись в воздухе, смешиваясь в одно целое с грохотом железа, цокотом копыт, мельканием шапок, рук, гимнастерок.
Все ясно отдавали себе отчет в том, что происходит, и в том, что может произойти.
– Ну, ребятки, – говорил Мостовой, идя во главе своей бригады, – в первую же неделю мы с вами должны еще постараться. Многого мы добились, но добьемся еще большего.
Около таможни Вера Гомонова увидела грузовик, а на нем Филиппова с аппаратом.
– Филиппов! – крикнула она.
Он увидел Веру и махнул рукой на запад.
– Скоро я туда!..
Колонна завернула за угол.
ВОЗВРАЩЕНИЕ
Точилина полетела в реку. Она ощутила пронизывающий нестерпимый холод. Широко раскрытыми глазами видела мутную воду, вода была тяжела, давила, поднимала, не пускала... Ее куда-то влекло, крутило, но всеми силами, инстинктивно, не думая ни о чем, она стремилась наверх. И вдруг голова ее вырвалась из воды, и девушка вздохнула, сбрасывая с себя пудовую тяжесть удушья.
Река несла ее, ледяная, накатываясь на нее волнами, обгоняя, но уже подчиняясь ей.
На берегу Точилина различала людей, видела их жесты, но не старалась понять их. Она плыла по единственно возможному для себя направлению – по косой. Уже недалеко от берега ощутила в локте левой руки острую боль.
Рука положительно отказывалась действовать. У самого берега Точилину ударило о скалы. С трудом она выбралась.
Река с плеском и гоготом неслась мимо ее ног, туман висел над ущельем. Гончаренко, прыгая по скалам, спешил на помощь.
Лицо его было бледно, губы дрожали.
– Елена! – сказал Гончаренко, в первый раз называя ее по имени. – Уф! – и тяжело вздохнул.
Рука вспухла. Точилина едва взбиралась по скалам.
«Неужели рука сломана? Когда же она ее сломала: когда летела с камнями и грудой земли, от удара о воду или уже под водой, крутясь между камнями?..»
– Финал экспедиции! – сказал Гончаренко.
Золотоискателей не встретили. Правда, встретили трех человек, которые пробирались по-над рекой, тех самых, которых приняли за беглецов. Но то были не Зейд и не рыбаки, а сотрудники геологической экспедиции.
Неподалеку расположился их лагерь с двумя лодками. На одной из них отправили Точилину вниз по реке в районный центр, где имелись доктор и больница.
На рыбалку Береза вернулся уже после начала последнего хода рыбы. Точилина работать не могла и выполняла функции контролера.
Опять были облачные, туманные и дождливые дни. Казалось, никогда не сверкало солнце на снеговых вершинах, никогда не было вокруг цветущих альпийских лугов, жаркого дня, деревни в горах, простокваши на столе.
Часто она думала о Зейд. Какая ждет ее судьба?
Пошла за золотом! Неужели так неистребим этот древний инстинкт?!
Налетел тайфун.
По календарю его не полагалось, это не был обычный осенний тайфун, которого люди ждут, к которому готовятся. Это был тайфун неожиданный и потому бедственный.
Два дня с юга дул горячий ветер. Два дня океан бросался на берег валами невиданной высоты. Два дня угрожал снести бараки и промысла. Два дня рубили, тесали, ставили подпорки, окапывали, валились с ног...
Потом пошел дождь. Мелкий, теплый. Все заволокло туманом.
Тайфун унес много тары, которую держали в местах, казалось, совершенно безопасных.
Береза послал телеграфный запрос в правление АКО и письмо Трояну с просьбой сообщить о положении на бочарном заводе и о перспективах на тару.
Правление ответило короткой утешающей телеграммой, а Троян с попутным пароходом передал обширное письмо. Он рассказывал, как подвезли лес, привлекли к работе тридцать пять женщин, жен рабочих, как для их детей отремонтировали флигель. Да, верно, прорыв был. Одно время работали неспоро... Но теперь работа идет великолепно. Особенно отличается Мостовой. Рекордам его диву даются. Однажды завод чуть не погиб, бандиты пытались его сжечь, очевидно, японцам завод – бельмо на глазу. В конце Троян сообщал о том, что он поступил на бочарный завод счетоводом. Прежний счетовод бросил работу, нового найти не удалось, а Троян только что уволился со своего места, намереваясь заняться писанием книги. Ну, что ж, ничего: опять поработает счетоводом! Директор завода тоже новый. Заядлого металлиста Ергунова освободили наконец от обязанности заботиться о бочках. Но когда он уходил, он расчувствовался и сказал:
– Бочек мне не жалко, дерево – отсталый материал. А вот людей – жалко. Люди у вас из металла.
Директором завода назначен Святой Куст.
Когда Береза читал это письмо Шумилову, прибежал Гончаренко.
– Товарищи! Дождев и Самолин достали водку. Зовут пьянствовать. Я стыдил, стыдил их, не помогает... Попробовал приказать, не слушают: в самом деле, я всего студент-практикант! Безобразие, такая страда, а они водку хлещут. И боюсь, увлекут за собой слабых.
– А что же твой кружок «Долой пьяный быт»? – спросил Береза. – Не надеешься? Значит, плохо работали.
– Слабовольные есть, товарищ Береза. Сил на них положили много. Думали, прошибли их!
– Значит, не прошибли?
– Не дошибли, товарищ Береза, потому что в общем пьянства не было...
– В общем не было, – согласился Шумилов. – Практиканты многое сделали.
За водкой Дождев и Самолин ходили вчера на соседнюю рыбалку и демонстративно, на глазах Шумилова, пронесли ее к себе.
– Подумаес! – кричал Самолин, – на его рыбалке пить нельзя! Дает по стопоцке!
Разожгли примус, поставили кипятить воду для рыбы, затем на виду у всей рыбалки хлебнули из банчка, и Дождев пошел звать рыбаков.
Он двинулся вдоль берега по неводам и кунгасам. Шел развалистым шагом, расстегнув куртку, и говорил:
– Посол я на эти морские рыбалки и – дурак. Целый день зивот в воде. А выпить, как следует, не дают. Подносят по стопоцке! Цто я, младенец? Дерзался, дерзался и визу – конец. Поцините все это барахло церес цас. Идем пить!
Он думал, что за ним повалит толпа. Еще в прошлом году за ним повалила бы толпа. В самом деле, кто же отказывается от угощения?
Но, к его удивлению, за ним пошло всего несколько человек, да и те остановились довольно далеко от палатки. Мялись, пересмеивались и не принимали из рук Самолина кружки.
– Цто не пьете? – спросил Дождев. – Сумилова испугались? Сумилов кто? Произвол! Сказу прямо: на него заловаться нузно. Нет такого декрета. Хамство. Труд тязелый. Спирт нузен. Пейте.
Фролов сказал, усмехаясь:
– Труд нелегкий, что говорить! Да ведь водка не хлеб и не сало!
– Как хотите, – сказал Дождев. – Был умный целовек Посевин, так он сбезал от васих порядков. И другие побегут.
Взял банчок и стал пить. Он стоял, широко расставив ноги, и вместо головы зрители видели поднимающийся локоть, точно человек, приставив кулак к подбородку, валил себя на землю.
– Я на медведя ходил, – сказал Самолин, – а он мне запресцает. Сморцок! Откуда право? Цто за государь-император? Поцему не пить? Поет нам о вреде пьянства, о сокрасцении зизни! А, мозет, я зить много не хоцу? Мозет, я согласен зить неделю, да пить?!
– О сокрасцении зизни! – сказал Дождев, грузно усаживаясь на песок и вылавливая вилкой из кастрюли кусок рыбы. – А работа на рыбалке не сокрасцает зизни? Все сокрасцает.
Он помрачнел. Всего два человека выпили поднесенную водку, при чем не присели к костру и не вступили в беседу, к которой предрасполагает водка, а утерлись рукавом и ушли. Из гостей остался один человек, невзрачный рыбачок Зайцев. Того, чего хотела его душа, – праздника, всеобщего пьянства, пьянства, которое ему казалось доблестью человека, – такого пьянства не получалось.
– Ну, и пускай идут к цорту! – сказал он Самолину.
Два человека приближались к рыбакам. В мутном сером воздухе Дождев не сразу узнал их. Шли Павалыч и Точилина.
Подошли, сели.
Не глядя на них, Дождев отхлебнул водки, откусил рыбы и сказал Самолину:
– Цто они есцо вздумали: разводить рыбу! Оцумели! Моря им мало. Будут рыбу разводить в ведрах.
– Вот человек, – заговорил Павалыч, обращаясь к Точилиной, как будто сидел он с Точилиной в театре и обсуждал то, что видел на сцене. – Вот человек: обещал не пить водки, а не выдержал. Слабенек! По виду ловкий, а на самом деле слабенек. Банчок со спиртом сильнее его. А вот и Зайцев тут. Тоже рыбачок! Старая это Камчатка, товарищ Точилина, слава богу, отживающая... Сейчас придет товарищ Береза, будет их фотографировать, в музей фотографию пошлет. Подпишет под ней: «Старые пьяницы на Камчатке». Я думаю, и в газете не лишне тиснуть... Я был на съезде в Петропавловске. Со всей Камчатки были там делегаты. Помню, встал один коряк оленный: «Наказ у меня есть, говорит, съезду! Школ, побольше, врачей хороших. Есть такое, называется кино. Кино хотим. Есть такое, называется самолет. Самолет хотим. Пусть летает над нашими сопками и долинами. Есть такое, называется книги. Книг хотим». Весь съезд вскочил и аплодировал коряку... Потому что он сказал то, что думали все. И от камчадалов были представители... Хорошие мужики, соболевщики великолепные. Мужики трезвые. Против водки здорово говорили. А посмотри на этого, товарищ Точилина, на Дождева, глаза мутные, руки дрожат... Сидит и смотрит в песок. Потом начнет его наизнанку выворачивать, н-да, веселое занятие – водка. Наши там работают... пойдем, дела много...
Они пошли, как будто сидели перед ними не люди, а чурбаны. Поговорили о чурбанах, посмеялись и пошли.
– Сволоцы, – мрачно сказал Дождев, ощущая какую-то растерянность. – Выпьем, цто ли?
– Выгонят нас с рыбалки, – заметил Зайцев. – Я так и думал, когда шел за тобой. Выгонят и статейку направят в газету.
– Цего з тогда сол?
– Сам не знаю, чего шел...
Зайцев не выпил, смотрел в мутное низкое небо, на фигуры людей, рассыпанные по берегу, и жевал потухшую папиросу.
– Если гак, иди к цорту! – сказал Дождев.
– Не ругайся. Не люблю ругани. Меня и отец не ругал. Сам пришел, сам и уйду.
Он ушел. Примус потухал. Дождев стал его накачивать. Самолин достал из кастрюли рыбу. Водки было много, но настроение стало скверным.
Перед вечером тучи поднялись, океан стал легче и светлее, тундра открылась до гор, голубоватая и просторная. Оттуда полетели птицы, радуясь погоде. А еще через час завеса туч разорвалась, и Точилина увидела синюю полосу неба.
Она смотрела в сторону гор, столь для нее теперь памятных, и над долиной реки вдруг заметила скопление белых пятен... Будто облака спустились и понеслись над землей, задевая кусты и травы.
– Что это такое?
И не сразу поняла, что это паруса. Дул легкий ветер, и не менее двадцати парусов, надуваемых ветром, скользили вниз по реке.
Паруса заметили и другие. Савельев и Павалыч куда-то побежали. Стоит Шумилов, сдвинув на затылок кепку.
– А, пожалуй, надо встречать, – догадался Береза, – это, Фролов, ваши!.. На подмогу идут.
В самом деле, это шли на подмогу рыбаки Фроловки. Флотилия пристала чуть выше рыбалки, там, где два правых рукава реки сливались в один. В широкой галечной бухте выволокли лодки и спустили паруса.
Из передней лодки выскочил учитель Василий Иванович.
– Приехали, приехали! – кричал он Фролову. – Для себя заготовили, вам поможем!
Вся рыбалка сбежалась навстречу гостям,
– Не знаю, как это и назвать, – говорил сияющий Шумилов.
– Бригадира нашего украли, вот мы за ним и подались!..
В лодке Василия Ивановича оставался еще один человек. Когда все уже сошли, он продолжал что-то там делать. Точилина сначала не обратила на него внимания. Но когда человек поднялся, она увидела, что это женщина, и что-то знакомое показалось ей в этой женской фигуре.
Женщина повернулась и шагнула через борт.
– Зейд?!
Точилина хотела побежать навстречу.
«Вернулась, значит, вернулась!»
Но овладела собой и степенно пошла навстречу подруге.
– Точилина! – тихо воскликнула Зейд.
– Зейд!..
...На собрании студентов-практикантов Зейд рассказала обо всем, что было с ней, и чем все кончилось.
Когда пограничники отправились в указанное ею место, они не сразу обнаружили Посевина. Без отдыха, обезумев, кружил он по скалам, разыскивая свою пещерку.
Борейчук в палатке умирал от голода. Посевин как-то застрелил барана и этим бараном они питались. Однако от дальнейшей охоты золотоискатель отказался. Борейчук решил уйти, но провизии не было, а охотиться он не умел.
Относительно посевинских сокровищ предполагали, что сокровища были, но погибли вследствие землетрясения, может быть, маленького, частичного, однако достаточного для того, чтобы переместить несколько пластов земли и обрушить нагромождения скал.
Уже поздно вечером студенты вышли из красного уголка. Ночь была темна и звездна.
Поразительно много было звезд. Точилина подняла голову. Один безграничный мир!
«Каков мир!» – подумала она.
Зейд остановилась рядом. Океан после тайфуна присмирел, во всяком случае грохот прибоя был гораздо мягче. Или, быть может, это люди уж привыкли к его грохоту?
Точилина сказала:
– Я всегда думала про тебя, даже когда это случилось, что ты не могла... Я не могла себе представить, чтобы ты пошла за золотом ради самого золота: взять его и положить в свой карман.
