Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)
«Нет, я себе никогда не прощу его смерти, – думает он. – Козару не только победил, но еще и убил русского революционера». – Он выдохнул тяжелый, горячий воздух из груди и встал.
– Я способен на все, Бункицы!
– На что ты способен? – спросил Бункицы, оставаясь сидеть. За шлюпкой будем следить, чтобы ее не угнали, и чуть ночь – обследуем ее...
– Я готов силой отбить тело товарища.
– Не забывай, что японские рыбаки не любят, когда русские мешают им ловить рыбу, – тихо заметил Бункицы.
– Я лучше думаю о своих товарищах, – отрезал Юмено: его раздражала осторожность друга.
– И я думаю о них неплохо, – не сдавался Бункицы, – иначе зачем за них бороться? Но у них есть любимые идеи. Они любят родину и мало любят иностранцев. Они считают рыбу своей... Ведь рыба – морской житель. Кто же на нее имеет больше права, чем мы?
Пещерка опустела. Вечер убежал за море. Блеснула холодком звезда.
Козару лежал на своем матрасике, слушая, как потрескивали щепки в бочке, подготовлявшие для него воду, как разговаривал Ициро с почтенным рыбаком Зиро.
Голос Зиро был скрипуч и напоминал скрип старых тростников перед бурей. Но то, что он рассказывал, должно быть, очень радовало Ициро, потому что повар поминутно удовлетворенно почмокивал.
«Наверное, какую-нибудь сказку о своей прежней жизни до бегства жены», – подумал Козару.
Зиро, будучи не в силах выносить тяжесть постигшего его несчастья, каждому серьезному человеку рассказывал свою историю, предварительно взяв с него слово молчать.
Лежать на матрасике после сегодняшних волнений было недурно. Козару дожидался полной ночи.
...Бункицы, как старшему, предоставили действовать. Он покинул наблюдательный пост за грудой тары, когда совсем стемнело, океан исчез, и люди на берегу рисовались в виде светляков-фонарей, медленно проплывающих над землей. Бункицы шел без фонаря и не рисовался никак.
В нужном месте он набрел на исобунэ и кинулся в океан. Сейчас, ночью, океан казался еще громаднее, еще мощнее, чем днем. Лодчонка, попав на крупы водяных коней, поскользнулась, и на одну минуту могло показаться, что хлюпающие вокруг нее волны заглотят ее. Но Бункицы был старый японец, он усидел на хребтах пляшущих водяных коней и, делая полукруг, приближался к шлюпке с телом ревизора.
На ней не было огня, но Бункицы нашел ее без труда, проведя воображаемую линию от освещенных окон бараков за пристанью.
– Козару-сан? – раздался тихий вопрос с кормы шлюпки.
– Шш... – зашипел Бункицы. – Где он? – продолжал он шопотом, в топоте скрывая свой подложный голос. – Давай его сюда.
Часовой перебрался на нос, и Бункицы с волнением увидел, как на корму полетели какие-то предметы, должно быть, снасти и канаты. Бункицы едва удерживался от страстного желания перелезть туда и заработать руками, сколько хватит сил.
– Эй... помоги, господин...
– Тащи, – ответил Бункицы.
Одной ногой он встал в исобунэ, другой в шлюпку и принял тело. Оно извивалось, оно сопротивлялось, оно не хотело отдаться враждебным рукам. Оно было живое!
Бункицы перехватил его, как куль, опустил на дно лодки, оттолкнулся от кунгаса и исчез во тьме.
«Как-то ты теперь встретишь своего хозяина, товарищ Шима?» – подумал рыбак.
Береза ушел с рыбалки А-12 утром.
Накануне на заседании редколлегии Савельев и Точилина подняли вопрос о сближении с японскими рабочими.
– Живем под боком, – говорил редактор, – надо, обязательно надо! Не будет полного удовлетворения без этого.
Береза отрицательно качал головой, и Савельев продолжал с жаром:
– Мы знаем истину. Истина не терпит того, чтоб ее держали под спудом. Как же я могу не сообщить своего настоящего знания тем, которые его не знают?
– Согласен, но нельзя, – отвечал Береза. – Очень хочется побеседовать со своими товарищами из другой страны, хоть на пальцах, но нельзя: ведь о каждом нашем слове, о каждом жесте скажут: пропаганда! Даже «здравствуй, как живешь?» мы не можем спросить. Мы должны, Савельев, выполнять свои обязательства. Мы, действительно, не ведем пропаганды. И затем, пора в каждой стране быть своим революционерам. Если это народ достойный, он всегда будет иметь передовой отряд.
– Нельзя ли просто сходить в гости? – спросила Точилина.
Береза засмеялся.
– Милая Точилина! Хотя ты сходишь только в гости, тебе предъявят твой же мандат, в котором будет написано, возможно, через «ять» и с «ъ», что тебе поручается вести коммунистическую пропаганду среди рабочих японских концессионных рыбалок. А откуда возьмется этот мандат, догадаться нетрудно. Впрочем, для общего вашего утешения я сам схожу к соседям.
Точилина недоумевающе посмотрела на него.
– В самом деле схожу. У меня мандат ревизора. Мне поручено ознакомиться с положением дел на концессиях.
Утром Береза отправился к японцам. Он пошел по старой, едва заметной тропе и скоро смешался с воздухом, с кочками и фоном далеких сопок.
Береза предполагал вернуться самое позднее к ужину. Но не вернулся и к ночи.
– Ишь, обследует, – завидовал Савельев. – Нам нельзя, а ему можно. Нашел парнягу, балакающего по-русски, и теперь обследует...
Береза не пришел, и никто не беспокоился, кроме Шумилова. В одиннадцать часов он разбудил Гончаренко.
– Поедем со мной на японскую рыбалку.
Гончаренко хлопал глазами.
– Зачем?
– За Березой!
– А что с Березой? – встревожился студент.
Проснулась Зейд, подняла голову.
– Почему за Березой? Точилина, ты слышишь?
Но Точилина уже сидела на постели и, прикрывшись простыней, одевалась. Она не придавала особенного значения тому, что Береза не пришел. Мало ли почему он мог задержаться? Может быть, хорошо приняли, решил остаться до завтра, чтобы проследить какой-нибудь интересный процесс. Но сейчас вдруг ей стало страшно.
– А что такое может быть с Березой? – спросила она.
– Я имею основания не доверять японцам, – сказал Шумилов. – Если товарищ Береза собирался вернуться днем, а его нет к ночи, нужно ехать за ним.
Гончаренко успокоился. Он думал, что пришло известие о несчастье с Березой. Повел под одеялом теплыми ногами, ощутил, как приятно лежать сейчас в постели, и окончательно успокоился.
– Да что может быть! Просто заинтересовался человек. Нашел говорящего по-русски японца...
– Может быть, но я лучше вас знаю Камчатку. Наши ревизоры не раз пропадали на концессиях. Я сейчас еду.
– Я поеду, – Точилина решительно спустила ноги с постели.
– Тебе-то уж совсем незачем. Я еду.
Студент схватил комбинезон.
Катер вышел через четверть часа. Он уже пробежал половину расстояния, когда под его левым бортом прошла лодка. Прошла, и вдруг раздался оттуда окрик.
Мотор застопорили. Береза взобрался на палубу.
– Вижу, идет на меня катер, а кричать боюсь, – говорил он, пожимая руки товарищам. – Думаю – крикну, а там японцы... Ну, друзья-товарищи, история!
НЮРА
В эти дни коммунисты бочарного завода узнали многое из того, чего не знали раньше. Они разговаривали с товарищами не только на производственные и общие темы, но затрагивали сокровенные домашние дела и обстоятельства.
Иной раз и передовые производственники задумывались над тем новым, что сулила им жена, которая вместе с ними пойдет к станку.
Медведица вечером отправилась в Рабочую слободку. Дважды уже она наведывалась к Сурковой, жене электромонтера Суркова, и дважды не заставала ее.
Домик Сурковых расположился на склоне сопки, в седловинке, фасадом на запад, ограда вокруг него из колючей проволоки, калитка новенькая. Козы паслись у забора. Мальчишка гнал в долину стадо коров.
На этот раз Суркова оказалась дома. Невысокая, босая, с русыми волосами, перевязанными лентой, она напоминала девочку, да ей и в самом деле не было еще и двадцати лет.
– Нюра Суркова, что ли? – спросила Медведица, открывая калитку и смотря, как Суркова быстрыми, ловкими движениями снимает с веревки белье. Глаза у нее были синие, нос прямой и тонкий, с резко вырезанными ноздрями, что придавало женщине гордое выражение.
– Не ошиблись, – ответила Нюра, кладя в корзину детское платьице.
– Я – Матюшина, с бочарного завода, с того самого, где работает ваш муж... Узнать о вашем житье-бытье и поговорить... Слыхала, что в комсомоле состояли...
– Боже мой, конечно, состояла!..
Она распахнула дверь в комнату, и в комнате Медведица увидела двух детей: полугодовалого и двухгодовалого. Старший возился с кубиками на полу. Младший, обложенный подушками, сидел на диванчике. Оба – полнощекие, с веселыми оттопыренными губами.
– Вот они – будущие комсомольцы, а я уже старуха, честное слово!
– Матери у вас нет?
– Ни матери, ни тетки. Я да они.
В комнате было уютно. Обеденный стол накрывала хорошая клеенка, второй столик поместился между окнами, его занимали книги, тетради и патефон. Светлые дубовые стулья, комод, диванчик... Старший мальчик, увидев мать, потянулся к ней с кубиками.
– Вот, пожалуйте, – сказала с некоторым удивлением Нюра, гладя сына по головке, – вот как сложилась жизнь. Появились и приказывают мне!
Медведица села, расстегнула пальто. На стене, над диваном, висели две картины: осень в горах и осень на берегу залива. Березы и клены – золотые и алые, погруженные в густое синее небо, – невообразимо радовали глаз.
– Это кто же?.. Или куплено?
– Муж... Николай... Хорошо ведь?
– Вполне. Не знала за ним этого.
– Я поставлю чайник... Пока взбирались к нам, товарищ Матюшина, наверное, устали... пить вам хочется...
Выбежала в кухню. Донесся звон ведра, зашумел примус. Младенцы смотрели на гостью во все глаза. Дети Медведице понравились, домик и Нюра понравились тоже. Сурков был высокий худощавый парень, хороший монтер – Медведица знала его еще не женатым... Женился-то он совсем недавно, а вот уже двое детей. «Жизнь-то не любит канителиться на одном месте, – подумала Медведица, – она знай себе катит!..»
За чаем Нюра рассказала о себе. Когда она училась в школе, были у ней тысячи планов на жизнь: и в вуз она пойдет, и отправится путешествовать по Дальневосточному краю, и обязательно сделает открытия в науке. Думала, что иначе и быть не может: она – комсомолка, живет в Советской стране... В первое время после выхода замуж не сомневалась, что все так и будет и Николаю придется считаться с тем, что жена у него женщина нового склада...
– А вот, подите, товарищ Матюшина, что получилось... Один родился, и второй родился... Ясли в одном месте, вуз – в другом; попробовала учиться, да вдруг дети заболели... Вот и осталась при детях.
– Ну с детьми, это, конечно, целая служба, – сказала Медведица. – То да сё...
– И вот думается, товарищ Матюшина, как сильна природа! Человек умом так и взлетел бы, а на земле тысячи всяких законов, они его цап – и держат.
– Я вот к тебе по поводу этого самого «цап» и пришла. Хоть и важно детей растить, а ты все-таки отбилась от народа.
Она стала говорить, какие задачи стоят перед Дальним Востоком, перед рыболовством Дальнего Востока, и перед тем заводом, на котором работает Нюрин муж – Сурков.
– Конечно, это тебе не вуз, завод есть завод. Но и на заводе тоже многому полезному научишься, а через пару годков дети подрастут, смотришь, и в вуз пошла. А дети твои будут в интернате, рядышком с тобой. В обеденный перерыв сбегала, посмотрела. Работу с Николаем кончили, домой идете, взяли галчат на руки и пошли. А хотите, пусть на круглосуточном остаются. Николай-то как к детям, заботлив?.. Или ты только одна?
– Нет, почему же, когда он свободен, он от хозяйства не отказывается.
– Ну, что же, – сказала Медведица, – на заводе нужна помощь. Так придешь, поможешь? И мы тебе поможем.
Нюра оправила волосы, оглядела младенцев, глаза ее вспыхнули.
– В самом деле пойду! Какие могут быть разговоры, дети-то ведь будут рядом!..
– То-то, – засмеялась Медведица. – Законы у природы, конечно, сильные, но наши большевистские одолевают их, потому что они тоже по закону мира построены да к тому же самые новехонькие. Не подведут, крепкие!
Нюра провожала ее за калитку. Вечерняя звезда переливалась над Амурским заливом. Все было серо-синее: залив, небо над ним, сопки, и в этом серо-синем, мягком, неопределенном мире переливалась, сверкая, огромная звезда.
«Вот Гущин и Святой Крест обрадуются, – подумала Медведица. – На Суркову и не надеялись, Николай Сурков говорил: – куда ей! По рукам и ногам связана! – Ан, веревочку-то мы и развяжем…»
Дважды в неделю Гущин собирал у себя коммунистов и расспрашивал их о том, как подвигается порученное им дело. Теперь он особенно горячо ратовал за него, задетый за живое тем, что не он, руководитель заводских большевиков, был инициатором.
УЗЛЫ
Когда Свиридов впервые встретился с Глобусовым, Глобусов не был еще начальником Дальлеса, а работал в обкоме партии.
Была весна. Только что прошел обильный дождь, земля лежала мягкая, разомлевшая, и совершенно мягким и разомлевшим был участок новопроложенной дороги в тайге. Машина, в которой ехал Свиридов, застыла среди грязи и веселых потоков.
Свиридов и инструктор Воробьев, оба в грязи по пояс, оставили, наконец, надежду подтолкнуть машину. Шофер сказал:
– Точка! Всё! А в полкилометре – каменная дорога! Я все время смотрел на эту тучу и думал: «ох, накроет она нас!» Вот и накрыла, и на самом поганом месте!
– Давайте закурим, – предложил Свиридов.
Он вытер лицо, шею, руки, достал жестяную коробочку, курительную бумагу, и все трое молчаливо и сосредоточенно стали сворачивать папиросы.
– Хуже всего то, что я предчувствую еще дождь, – заметил Свиридов. – Здесь всегда так: весенний дождь с передышками может хлестать целую неделю. И пожаловаться некому!
– Да, пожаловаться некому, – согласился Воробьев, – до поселка сорок километров. Впрочем, если идти через сопки, всего шесть.
Спустя полчаса пошел новый дождь, бурный, веселый, теплый. Деревья, как купальщики под душем, раскинули во все стороны ветки, вздрагивая и шевелясь в безветреном тепле. Когда дождь кончился, Свиридов и Воробьев отправились в поселок через тайгу, по колена проваливаясь в мягкий мокрый наст из старых бурых листьев, рыжего мха, трухлявых стволов. Но по всему этому рыжему, бурому, трухлявому уже вилась победная изумрудная стежка, и ослепительный, режущий глаз, зеленый лист уже обсыпал ветви деревьев.
В это время в поселке случилось несчастье: свалился в карьер и разбился дорожный техник Егоров. Состояние его было тяжелое, требовалась немедленная медицинская помощь в больнице. А больница отстояла за двадцать километров.
Пострадавший лежал на постели на брезентовом плаще и тяжело дышал. Молодая женщина мочила в ведре с холодной водой полотенце.
Подросток, сидевший в углу на табуретке, подробно рассказывал Свиридову, как все произошло. – Но все будет хорошо, – заключил он, – в поселке остановился товарищ Глобусов, он даст машину...
Свиридов вышел на улицу. По небу пробегали тучи, легкие, ноздреватые; уже просвечивала небесная синева, вдруг проглянуло солнце, косые вечерние лучи с необычайной добросовестностью осветили мир: крутые сопки на окраине поселка, золотисто-зеленый наряд тайги и мокрую, в лужах, точно накрытую зеркалом, улицу.
В поселке Свиридов раньше не бывал и теперь с любопытством разглядывал удобные, крепко сбитые домики, палисадники, крылечки, обвитые виноградной лозой. У легкового газика возле забора собралась толпа.
– Товарищи, – говорил мужчина с длинным костистым лицом, – уважаю вашу просьбу, но машину не дам. Раненый отлично доедет и в телеге. Если б попутно, пожалуйста, а то ведь в противоположную сторону!
– А если человек умрет?
– А если б я к вам не заехал? Это – во-первых. А во-вторых, вы преувеличиваете: не так уж Егоров разбился, чтобы умереть.
Он прошел в дом. Шофер посмотрел на его спину, на людей, молчаливо и недоуменно застывших, пожал плечами и тоже пошел в дом.
– Что это такое? – заговорила высокая женщина, – положение тяжелое, нужна немедленная помощь... Где, в какой стране мы находимся, я ничего не понимаю!
– Человек едет по служебному делу, – не то иронически, не то оправдывая хозяина машины, пояснил пожилой мужчина в кепке с огромным козырьком.
В толпе Свиридов увидел Васильева и поманил его.
– Машина обкомовская? – спросил он тихо.
– Вполне.
– Будь другом, кликни шофера.
Свиридов присел на скамью у соседнего дома.
– Вот что, товарищ, – сказал он шоферу, – немедленно вези раненого в больницу.
Шофер удивленно приподнял плечи: «мол, что поделать – хозяин не велит, сам, небось, слышал», – но Воробьев сказал негромко:
– С тобой, Никитин, говорит товарищ Свиридов, наш секретарь... Слыхал про такого?
– Бог мой! – воскликнул шофер, – еще с партизанских времен слыхал, да никогда не видал.
– Ну, если слыхал, так с богом и трогай.
– Вот уж встреча, так встреча, – бормотал шофер, заводя машину. – Повезем раненого... Сейчас, в один момент! Разве можно человека бросить на телегу, когда есть машина... Бегите, хлопцы, скажите, чтоб приготовили... Прямо гора с плеч, а то совесть бы замучила...
Первый разговор Свиридова с Глобусовым:
– Я считаю, что я поступил правильно, – сказал Глобусов. – У меня расписана каждая минута. Меня ждут в Афанасьевке к девяти часам. Все знают, что я точен, и на этом основании я могу требовать точности от других. Только так и можно действовать.
– Никаких отступлений?
– Никаких, товарищ Свиридов. Только строжайшая дисциплина во всем поможет нам наладить в кратчайший срок и хозяйство и вообще жизнь.
– Не возражаю, правильно. И вместе с тем неправильно. На телеге, товарищ Глобусов, доберетесь до Афанасьевки.
Об этой встрече потом ни Глобусов, ни Свиридов никогда не вспоминали...
С бочарного завода в обком было несколько сигналов: лес поступал не в сроки и не всегда нужного качества. Кроме того, жаловались иманские лесопильные заводы, что из-за непоступления леса они часто простаивают.
Глобусов в эти дни был на Имане на сплаве. Свиридов собрался к нему вдруг, как он собирался всегда. Почтовый поезд, мягко покачивая, понес его на север. За Раздольным, куда не достигали океанские туманы, было жарко и душисто. Цвела черемуха. Белые черемуховые рощи стояли по склонам сопок, как облака, которые зацепились за скалы и не могут уплыть дальше. Трава исчезала под пестрым, сверкающим напором цветов. Ветер, врывавшийся в окно, успокаивал и поднимал силы. Вот ведь есть это замечательное свойство у теплого душистого ветра укрепляюще и возрождающе действовать на человека!
От станции Иван Свиридов ехал по-разному. Верхом с двумя спутниками по таежной тропе, где даже в жаркий, ясный день было сумрачно, прохладно и только тонкий аромат цветущих деревьев, смешиваясь с запахом прели, говорил о том, что природа вступила в радостную полосу лета. Часть пути промчался на грузовой полуторке, а затем поплыл по Иману на бату. Чудесно было, когда река делала поворот и раскидывалась в этом повороте, и даль ее казалась озером, успокоившимся среди гор. Плыл по протокам, широким, черным, под сплошным навесом ветвей. Но зеленый навес то и дело разрывали белые и розовые кущи черемухи и сирени.
Плыть по протокам было и короче и безопаснее: по реке неслись сплавные бревна – парами, кучами, в одиночку... «Да, иной силы здесь, кроме реки, нет, – думал Свиридов, – но это безжалостная сила: она бьет драгоценные стволы о камни, скалы, и к лесопильным заводам они приходят избитые и обшарпанные до неузнаваемости».
Лодочник, везший Свиридова, партизан Григорьев, некогда боец свиридовского отряда, сказал:
– А вот дальше, Николай Степанович, реки-то и не узнаешь. Обрили красавицу... паршивая стала.
Утром, действительно, пошли голые берега: пни, камни, обнаженные скалы... Сопки сразу стали старыми, дряхлыми, и река как-то бешено и тоскливо неслась среди пустынных берегов.
– До Глобусова тоже оголяли берега, – говорил Григорьев, – а при Глобусове уж и подавно. Человек он крутой – что замыслил, то и сделает. А замыслил он опустошить берега: без этого, говорит, плана не выполню. И еще беда, Николай Степанович: наводнения нас стали мучить. Поверишь ли, осенью в последние годы, как слизывает... и то, что посеяли, и то, что построили.
К полудню бат вошел в небольшой заливчик. На длинной песчаной косе стояли палатки и шалаши, по берегу – бараки.
Между бараками возвышался обширный навес – лесной клуб. У единственной его стены приютилась эстрада, над ней висели увитый цветами портрет Ленина и широкий лист таежной стенгазеты «На боевом посту». Сплавщики знали, как нужен стране лес, и правильно считали себя на боевом посту.
К косе, ныряя и кувыркаясь, вылетали из-за поворота бревна. На берегу – как тюлени – косные и неповоротливые, в воде, по-тюленьему же, они делались увертливыми и опасными. Их встречали баграми, на скользкие чушеистые туши накидывали петли и волокли за мыс в черный могучий поток Имана.
Люди работали неутомимо, без разговоров, куренья, отдыха.
– Почему, товарищ, вы спрашиваете, что тем не менее у нас невыполнение? – разъяснял Свиридову широкоплечий парень со шрамом во всю загорелую спину. – Работаем, как видите, неплохо, а невыполнение потому, что бревна далеко волочь до реки. Конями волочим, а коней немного. Трактор нужен.
Глобусова Свиридов нашел в тайге на трудном перевальном участке, где дорогу прорезал скалистый гребень.
– Почему не подорвали эти пороги? – спросил Свиридов.
Глобусов задумался. Такая мысль никому не пришла в голову.
– Мы эти зубья засыпаем землей и заваливаем хворостом.
– Но ведь они протрут какой угодно хворост... Посмотри-ка...
– Протирают, – согласился Глобусов.
Вечером, после ужина, под навесом клуба Свиридов разговаривал со сплавщиками.
Все, как один, утверждали, что необходим трактор. Только трактор поможет ликвидировать прорыв с доставкой бревен к реке. Наконец, трактор освободит руки, занятые по волоку. Потом говорили о пятилетке, лесном хозяйстве, а в конце, когда уже было темно и только два фонаря горели у стропил, – о звездной вселенной. Разговор о ней зашел естественно, потому что молодое, жадное к знанию воображение стремилось проникнуть во всё.
Уже ночью Свиридов уединился с Глобусовым в палатке.
– Прежде всего, почему не прекращено варварское оголение берегов? Партизан Григорьев жалуется, что в последние годы деревню постигают наводнения. Не нужно большого ума, чтобы понять причину. Вода скатывается с обнаженных гор, как с голых досок наклоненного стола, и затопляет долины. Преступно рубить лес так, как рубили его деляги, думавшие не о государстве, а о собственной выгоде: получить под шумок спасибо там, где они подлежат суду, как преступники... И почему не затребованы тракторы?
– Потому, Николай Степанович, что они не стояли в плане, и затребование их внесло бы беспорядок в общее хозяйство. Страна живет планово, план составлен загодя, нужно уметь работать и добиваться успеха теми средствами, которые тебе отпущены. Я, по крайней мере, понимаю так. У нас привыкли, чуть что, кричать: «СОС! не справляюсь, помогите!» Чуть что, сейчас в обком к товарищу Свиридову... днем, ночью...
Свиридов и Глобусов сидели у маленького складного столика. Шахтерский фонарь взметнул на брезентовую стену желтое крыло света, и казалось, что это во тьме шевелится огромная птица.
– Как будто бы ты и прав, – сказал Свиридов. – Точка зрения правильная: человек должен уметь самостоятельно справляться с поставленной перед ним задачей. В этом честь и доблесть. Но, с другой стороны, Глобусов, страна наша живая и не боится нарушить план там, где это полезно.
...Ночью Свиридову не спалось. Мешал неумолчный шум реки, ровный и вместе с тем многозвучный. Днем шум этот был проще, глуше, точно приглушенный блеском дня, а сейчас он разливался широко и покорял себе всё. Отдаваясь ему, Свиридов думал точно легкими крылатыми взмахами, думал о людях, которые окружали его, о делах, которые делались и которые предстояли, и заснул уже перед рассветом.
Разбудил его Глобусов:
– Николай Степанович, нечто любопытное!..
У клуба под конвоем пограничников расположилась группа китайцев. Свиридов разглядел шестнадцать женщин и двух мужчин. Китаянки в лохмотьях, искусанные мошкой, держались спокойно и даже радостно...
...Недавно в Лахасусе, китайском городке, недалеко от советской границы, появился купец, который стал скупать жен у бедняков. Жена была необходима в семье, но еще более необходимы были деньги, и шестнадцать бедняков расстались со своими женщинами. Купец законтрактовал и несколько мужчин. Всю партию погнали по безлесным сухим маньчжурским сопкам к границе.
Ночью шли в глубоком овраге по дну высохшего ручья; шли тихо в своих мягких туфлях, а вверху сплетались ветвями дубы и клены, орехи и дуплистые черемухи. Люди не знали, в Маньчжурии они или в России, но относились к незнанью равнодушно: они больше не принадлежали себе, они должны были работать на того, кто их купил.
В глуши сопок они стали валить деревья. Кругом было пустынно. Шумели ручьи, шумели ветры, раскачивая тайгу, посвистывая на вершинах сопок... Шестнадцать работниц, двое рабочих и четверо надзирателей, вооруженных маузерами и наганами, жили в двух старых фанзушках зверовщиков. Эти места, по которым некогда хаживали китайские соболевщики и контрабандисты, хорошо были известны четырем вооруженным. Казалось, они были хозяевами этих лесов и гор. Спокойно они наблюдали, как женщины пилили, рубили и валили. Мужчинам они сообщили, что через неделю по оврагу подойдут лошади и коровы, чтобы увезти добычу за границу.
– В наш город Лахасусу, – сказал старший вооруженный, с плешью на темени.
На третий день вечером пограничники обнаружили ущелье. Все новые и новые их тени скатывались с западного увала, отрезая путь к отступлению.
Двое мужчин, работавшие у фанз, точно ждали появления русских: вместо того, чтобы бежать или сопротивляться, они пошли к ним навстречу, подняв руки, показывая мозоли.
Но четверо вооруженных не собирались сдаваться. Из своей фанзы трое открыли огонь, а четвертый разбивал киркой тонкую глиняную стенку, выходившую в распадок: бандиты надеялись исчезнуть в глухой чаще через пролом. Но не успели: пули пограничников пронизали стены. Трое упали, четвертый, с плешью на темени, сдался
Сейчас он сидел на корточках, засунув ладони в рукава куртки, всем своим видом являя полнейшее равнодушие. Но глаза его, бегавшие по земле, выдавали его.
– Это начальник, – указал на него переводчик.
«Начальника» отвели в контору. Он зябко поеживался и пожимал плечами, хотя было уже достаточно тепло, потому что солнце стояло над сопками.
– Капитана, капитана, – бормотал он, – шибко плоха, очень плоха... Ая-яй, как плоха!
– Почему столько женщин? – спросил Свиридов. – Разве женщины лучше пилят и валят деревья, чем мужчины?
«Начальник» поежился, посмотрел на табуретку, присел на край и сказал негромко:
– Наша мужчина на советской стороне ненадежна.
– А лес для чего? Топить нечем?
– Топить?.. Э... теперь тепло.
Только в конце длинного разговора он сообщил, что в Маньчжурии в этом районе лесов нет, а нужен хороший лес, потому что по приказу маршала Чжан Цзо-лина вокруг Лахасусы строят укрепления.
Он говорил тихо, опустив глаза.
– Маршал очень военная человека, – прибавил он осторожно, искоса поглядывая на Свиридова. – Военная люди воюй любит.
Он вздохнул.
В полдень Свиридов садился в бат. Пленных усаживали в два соседних. Женщины были веселы, они курили трубки и папиросы, которыми их наделили пограничники.
Переводчик сказал Свиридову: они слышали, что во Владивостоке есть женские артели. Они думают, что им позволят работать в этих артелях...
