Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 32 (всего у книги 33 страниц)
КАТАСТРОФА
Кажется, вожделенная цель была близка. Награда фирмы могла быть или непосредственно денежной, или повышением по службе. Все было хорошо.
В отдельном бараке под надежной охраной сидели Бункицы, Юмено, Урасима, Кашино, Камура и еще трое.
«Старик и мальчишки хотели тягаться со мной, – думал Козару. – Да, я очень умный, решительный человек, я добьюсь своего. Завтра ночью поход. Начальник штаба господин Зиро заранее погрузит на быстроходный катер все нужное для операции. Шесть отборнейших рыбаков готовы к совершению подвига. Что старик со своим вонючим профсоюзом? Ц...хо-хо! На Внутреннем море я буду иметь виллу, а не ты. Ты будешь гнить в угольной яме, потому что я – удачливый, умный, а ты – глупый, тупой старикашка».
Настало завтра. Козару обошел тюрьму, приложил глаз к стеклу. Арестованные валялись на нарах, делая вид, что спят, но Козару не обманешь. Козару отлично знал, что это не сон, а тягостное оцепенение.
Шима дежурил у трапа.
– Все на местах?
– Все, господин командующий.
Катер рванулся в темноту. Напряженная, но недолгая драка с барами, и вот великолепная мерцающая прохладная степь, такая приятная для разгоряченного мыслями человека. Водяной конь описывал большую дугу с таким расчетом, чтобы сорокапятиградусная точка пришлась недалеко от советских неводов.
Козару стоял у капитанской будки, как недавно на корабле сам верховный главнокомандующий Хосоя. В кармане его браунинг, рука его – на браунинге.
«Хорошо, если неводчики спят, если же нет...»
– Козару-сан, – вышел из тьмы Зиро, – все вооружены, кроме того, топорами... Это затея Шимы, мальчишке хочется загладить свою вину.
– Хорошо, хорошо, – важно сказал Козару, – весь отряд ждет награда, Хосоя-сан обещал мне лично.
Поднял воротник куртки, но расстегнул пуговицу, и ветер обвевал ключицы. В таком виде он казался себе бесстрашным мужественным предводителем.
Через час машина смолкла. С правого борта дымилось легкое зарево – рыбалка. Спустили шлюпку.
Козару пережил короткую борьбу: остаться на катере или лично руководить операцией?
«О чем я думаю? – вскинул голову Козару. – Я победитель. Как я поручу другим ответственнейший момент, от которого зависит мое будущее?»
Легкой походкой сбежал вниз и пересел в шлюпку.
Шима-сан на носу с топором в руке, глаза его не отрываются от ближайшей светящейся точки. Он хочет столкновения, крови, чтобы доказать, что он – не член профсоюза.
Шлюпка замерла недалеко от кунгасов. Темно, тихо, спят.
Шлюпка поползла к неводам... щупают веслами, вытянутыми руками.
– Есть,
Раз, раз, раз! – быстро, сильно секут ножи, скользят в морскую глубь невода.
Четыре невода погибли в эту ночь на советской рыбалке.
Как хорошо возвращаться домой после победы. Спокойно и широко дышит грудь.
– Я чуть не ударил топором по кунгасу, когда мы проезжали близко, – говорит Шима Зиро, и ему кажется, что Зиро поощрительно кивает головой.
Но старик устал и, кроме того, предается своим мечтам. Несомненно, он получит сто, двести, скорее всего двести пятьдесят иен. На эти деньги, не ожидая большего богатства, он что-нибудь выкинет. Купит, например, отличный костюм (никогда не помешает) и явится к своей бывшей жене: «Как ты поживаешь, дорогая?» И дорогая, увидя его костюм, подумает, что у него в банке тысячи.
– Я едва удержал топор в руке... Эх, думаю, пущу ко дну! – возбужденно повторял Шима.
Экспедиция Хосои внезапно прервалась.
Что случилось? Почему? – Хосоя ничего не понимал.
Утром заметили миноносец. Он бежал по морю, как рассерженный жук, изо всех сил.
– Пулеметы! – распорядился Хосоя и расстегнул рубашку маузера.
«Увидят и поймут, что мы готовы, не отступим, и тогда не посмеют».
Тоненький Хосоя в своем полосатом костюме походил на осу, которой вдруг придавили брюшко.
– Хосоя-сан! – заорал капитан.
В его голосе не было ни малейшей вежливости. Он бежал с биноклем.
– Японский миноносец, Хосоя-сан!
Хосоя впился глазами в бинокль.
– Японский миноносец... совершенно верно.
Миноносец выкинул сигнал: «стоп».
Флотилия стала.
И вот серое стальное существо рядом. Матросы и там и здесь тянут шеи.
Офицер поднимается на пароход и вручает Хосое пакет.
Летят клочья конверта, сверху записка Яманаси: «Немедленно назад, – читает Хосоя, – ни одной глупости. Все участки перекуплены нами у «Уда», миллионы убытку, но с Советами мир и дружба».
Затем он читает официальное предписание ассоциации, а затем новый конверт с бумагой из министерства.
Хосоя долго стоит, серея от презрения и ненависти к двуличной политике кабинета. Кабинет распоряжается капиталами ассоциации! Миллионы убытку! Япония боится большевиков...
Через четверть часа пароходы шли вновь, но в обратную сторону; миноносец нырял рядом.
Когда Козару увидел эскадру, усиленную военным судном, он ощутил настоящее трепетание духа. Надел лучшее платье и двинулся навстречу.
Хосоя слушал его с гримасой. Гримаса началась в тот момент, когда Козару стал повышать тон, подходя к счастливому окончанию операции.
– Ну, что ж, любезный Козару-сан, – сказал акционер, – мы с вами уплатим пополам советскому правительству стоимость неводов.
И холодно смотря в непонимающие, разинутые глаза:
– С Советами мир и дружба. Вы меня не так поняли.
Несколько секунд он наслаждался искажением лица подчиненного: отвисающей челюстью, дикостью глаз, мгновенными ямами на щеках...
– Мы с вами уплатим пополам, почтенный Козару-сан...
– А как же награда? – беззвучно произнес Козару. – Я выполнил приказание компании...
– Награда? – Хосоя захохотал. – Награда? Ассоциация потеряла миллионы, а вы – награда! Всё? Можете ехать.
– Не всё. Члены профсоюза арестованы у меня на берегу...
Глаза Хосои блеснули.
– Выпустить немедленно всех членов профсоюза!
«Мы принесены в жертву, – шептал он, глядя на удаляющегося раздавленного человека. – Очень хорошо, я пойду еще дальше... Пусть министерство соберет, что посеяло».
СОМНЕНИЯ ЯМАНАСИ
Яманаси, написавший своему другу Хосое письмо о немедленном прекращении экспедиции, был совершенно потрясен тем, что пришлось написать это письмо.
Мрачный, почерневший от дум, он покинул Хакодате и отправился в Киото на свидание с известным патриотом Уцидой, создателем общества «Дайро-Досикай», то есть «Общества единомышленников против России».
Шел дождь, мелкий, невозможный дождь, по улицам неслись потоки; горожане, раскрыв зонтики, постукивая гета, торопились по улицам. Яманаси был в ботинках; промокнув, они отвратительно хлюпали, и от этого мрачное настроение его стало еще мрачнее.
Уциды не оказалось в городской квартире. Домик его в старояпонском стиле стоял среди современных бетонных громад и производил жалкое впечатление.
И это тоже скверно подействовало на Яманаси.
Курумайя[32]32
Курумайя – рикша.
[Закрыть] повез руководителя ассоциации за город по узкой каменистой дорожке. Все кругом было серо, небо смешалось с горами, с соснами, печально в сыром воздухе распялившими свои ветви; дождь стучал по бумажному верху коляски; по голым плечам курумайи стекали струйки, он бежал мелкой тряской рысцой. Велосипедный звонок, прикрепленный к оглобле, все время дребезжал.
«Дам меньше, – подумал о рикше Яманаси. – Безобразник, не может позаботиться о благопристойном звонке!»
Дача Уциды расположилась на полусклоне сопки за бамбуковой оградой. Яманаси поднялся по каменной лесенке и увидел пожилого человека в трусиках, который лопатой и киркой пробивал новое русло для разбухшего ручья.
По портретам в газетах Яманаси сразу узнал Уциду и подал ему свою визитную карточку.
– Приехал к вам, потому что сомнения и непонимание сделали мою жизнь невозможной, – начал Яманаси, вытирая платком мокрое лицо. – Посудите сами, весь мир ополчается на Советы. Япония в этом вопросе всегда занимала твердые позиции. Кто больше нас заинтересован в Маньчжурии?! Насколько я знаю, вы, господин Уцида, уже вступили в переговоры с русскими белогвардейцами. Наш уважаемый генерал-лейтенант Сиотен присутствовал также на совещании в Пекине как главный эксперт. Можно было надеяться, что мы пойдем впереди всех... И вдруг... – Яманаси приподнял плечи: – министерство предписало ассоциации лойяльность! «С Советами мир и дружба!» Что это такое? Влиятельнейшая «Осака майничи» на днях возвестила: «Мы не находим оправдания для тех беззаконных действий, при помощи которых мукденцы захватили дорогу». – Глаза Яманаси сделались круглыми и выразили предельное страдание. – С самой весны, когда Иосида предложил мне выехать во Владивосток на открытые торги, ведется эта двусмысленная игра!
Яманаси был так расстроен, что не раскрыл зонтика, да и нелепо было раскрывать зонтик рядом с голым Уцидой, не обращавшим никакого внимания на дождь. Шляпа Яманаси намокла, рукава пиджака тоже. Уцида, заметив его беспомощное состояние, сказал:
– Прошу вас ко мне, а то этот моросящий дождь даже стойких людей повергает в уныние.
Они прошли в дом прямо через раздвинутую стенку и оказались в квадратной комнате, одна сторона которой была сплошь увешана старинным оружием. Яманаси, обычно относившийся равнодушно к этим предметам ушедшего мира, сейчас подошел к палашам, саблям и самурайским мечам для харакири и стал издавать одобрительные восклицания.
– Знаете, чей это меч? – спросил Уцида, притрагиваясь к палашу в истрепанных кожаных ножнах. – Маршала Ямагаты, создателя нашей армии! Я вполне разделяю ваши чувства. Я хотел бы броситься в бой завтра, но мне говорят: ваша задача объединить все патриотические школы – «Национальный союз физической подготовки», «Общество содействия военной доблести» и «Общество помощи отбывшим воинскую повинность» – в одно целое с «Дайро-Досикай». Так пока понимайте свою миссию.
– Господин Уцида Риохей, которого я уважаю коленопреклоненно! Вы можете пока так понимать свою миссию... Но что касается меня... ведь ассоциация совершенно разорена?!
Уцида невесело усмехнулся:
– Число членов нашего общества превосходит миллион. Я не боюсь ни китайцев, ни американцев, ни русских. Но я не командую японской армией, я не военный министр и не премьер. Я только могу до поры до времени ходить голым по своему саду и закалять себя...
Яманаси провел в горном домике остаток дня. Он снял мокрое платье, обтерся горячим полотенцем и, облаченный в кимоно хозяина, долго сидел с ним за чайным столиком, обсуждая события... Дочь Уциды принесла печенье, заваренное на меду, – оно было душисто, вкусно хрустело на зубах и вызывало приятное ощущение в желудке.
Уезжая, Яманаси сказал:
– Я этого так не оставлю. Иосида, наконец, объяснит мне свои вилянья!
Он отправился в Токио. Посетил депутата парламента Самаки и Иосиду. Он волновался, требовал, объявлял о своем непонимании. Иосида ему сказал:
– Китайцы за последнее время сделали сто пятьдесят восемь нападений на советскую границу, сорок раз вторгались белогвардейцы. Прекрасно вооружены, лучшее автоматическое оружие... и ничего! Совсем ничего. Впрочем, даже хуже, чем ничего: все удары красные отбили с такой легкостью, как будто это взрослый человек забавлялся с трехлетним. Вы понимаете, чем это пахнет?
– В подобных запахах я не разбираюсь, – мрачно сказал Яманаси. – Я знаю одно: японская армия самая сильная в мире.
Иосида для большего успокоения взволнованной души посоветовал Яманаси познакомиться с генералом Сато, который писал книгу под названием «Маньчжуро-монгольская проблема».
Сато весь день проводил в своем рабочем кабинете. Огромная карта Маньчжурии, Монголии и Восточной Сибири занимала чуть ли не весь пол комнаты. На многочисленных столиках лежали стопки розовых, бледножелтых и бледноголубых, исписанных и чистых листов бумаги. Штабеля толстых книг возвышались вдоль стен.
В тот момент, когда Яманаси вошел в кабинет, генерал в скромном сереньком кимоно, сверкая голыми коленками, ползал по карте, хмуро, сквозь очки, разглядывая какой-то горный хребет.
Яманаси присел на корточки и тоже стал смотреть на хребет. Это была мохнатая, расползавшаяся во все стороны горная цепь, которая в Яманаси, предпочитавшем море, не вызывала никакого движения души.
Беседа завязалась немедленно. Сато, усевшись тут же, на карте, говорил решительными, отрывистыми фразами. Голос его слегка хрипел, и это как бы придавало словам еще более силы.
– Вы удивляетесь, почему, когда весь мир готов наброситься на Советы, мы вдруг объявляем себя их друзьями? – говорил генерал. – Как вы думаете, если Япония присоединится сейчас к этому общему хору и окажет Чан Кай-ши и Мукдену действительную поддержку, что она получит? Пока Китай под пятой Америки – Япония не получит ничего. Мы одни должны быть хозяевами Дальнего Востока. Американцы?! Американцев желательно уничтожить. Русские?! Урал – вот их родина. Туда! Мы, японцы, хотим собственными руками экспроприировать Маньчжурию, Монголию и Сибирь. Для этого мы должны прежде всего захватить КВЖД и Сибирскую железную дорогу. Как? Оружием или деньгами! Последнее зависит от обстоятельств. Я думаю, мы должны при первом удобном случае приступить к переговорам о покупке названных дорог, и я думаю, Россия скоро поймет, что ей ничего иного не остается, как продать нам дороги. И тогда мы построим новые: до Урги и от Урги к Иркутску. Горные богатства Жэхэ и Чахара, Алтайское нагорье и все пространства Восточной Сибири будут нашими.
Глаза генерала блеснули. Яманаси причмокнул и проглотил слюну.
– А я думаю, они не продадут, – вздохнул он, вспомнив торги во Владивостоке.
Генерал сделал выразительный жест, каким мясник вгоняет нож в тело своей жертвы.
– Сами, все сами, – успокоительно проговорил он.
– Итак, – сказал Яманаси, – из-за этих приятных, но далеких надежд мы должны отвешивать перед Советами бесконечные поклоны? Ибо мы не хотим доли, а хотим всего! Итак мы должны дождаться такого благоприятного момента, когда только мы одни будем вести нападение?.. Что ж, возможно. Я не обладаю познаниями в тонкостях политики, вполне возможно, что это и так. Ждать, ждать, ждать! Но промышленное дело не может ждать... Оно или действует, или умирает.
На обратном пути в Хакодате Яманаси заехал к Уциде. Они опять долго пили чай, и опять дочка старого самурая приносила медовое печенье.
У Яманаси от всего перенесенного осталось смутное впечатление. Он сказал меланхолично:
– Все это очень хорошо. Сегодня мы терпим унижение, завтра терпеть перестанем. Но кто, господин Уцида, может поручиться за это завтра? Вы что-нибудь знаете о коммунистах и профсоюзах? К сожалению, в Японии не только миллион членов вашего общества... В Японии читают Маркса и Ленина.
Он выпил залпом чашечку горячего чаю и начал жевать печенье.
ЗЛЫХ СОБАК УВЕЛИ СО ДВОРА
Лин Дун-фын не успел выехать на родину.
Вот как разыгрались события в ту ночь, когда должен был сгореть бочарный завод.
Доктор У Чжао-чу ходил быстрыми, мелкими шагами по своему кабинету. Он всегда ходил так, когда волновался.
Он потирал руки, румянец окрашивал его щеки, казалось, почтенный совсем молод, кровеносная система его прекрасна и в совершенстве орошает каждый дюйм кожи.
Однако У сейчас далеко не являл образца здоровья.
Он ходил мимо Лин Дун-фына, размышлявшего на стуле, и обдавал его ветром своей та-пу-ше.
– Достоуважаемый и дорогой, – говорил У, – незачем наводить Советы на след моего дома, уверяю вас, это не увеличит моего благополучия... Я многое делал, я во всем соглашался с вами, ваша мудрость, предвидение и патриотизм восхищают меня, но я не хочу, я не могу пустить ее в свой дом даже на одну минуту, а вы требуете, чтобы она провела здесь ночь, вы требуете, чтобы я сидел рядом с ней и стерег ее!
– Да, – уронил безучастно Лин, – да, именно этого я требую.
– Но поймите: они придут по ее следам с собаками!
Доктор остановился и посмотрел в окно. Просветленные покровители Китая, как он страдал от своей несчастной судьбы: от худого желчного шанхайца!
Зачем разъезжают по свету такие могущественные люди? Сидели бы в Шанхае и наслаждались своим могуществом. Приехал бы во Владивосток кто-нибудь попроще, с ним У Чжао-чу сговорился бы.
Лин Дун-фын тоже смотрел в окно. Он склонен был к простым и реальным вещам. Сейчас он думал о том, что было в его руках... Ананасовый цвет была в его руках. Ананасовый цвет поедет в Шанхай. Там ее ждет любовь? Нет, Лин Дун-фын не любитель женщин. Лин Дун-фын любитель страстей другого порядка. Они более волнуют кровь, и они более утоляют сердечную жажду.
– Что же вы не отвечаете? – воскликнул У. – Вы слышали мое решение: я не согласен!
– Вы боитесь собак? – очнулся Лин. – Сегодня им будет не до нас. А завтра? Завтра вы будете передавать со мной приветы вашим друзьям на родину.
У Чжао-чу хрустнул пальцами и опустился на стул.
Ночью к китайскому консульству подъехал извозчик. По гранитной лестнице пронесли и уместили в коляске хорошо увязанный тюк.
Тюк доставили на Бородинскую улицу к воротам серого каменного особняка с успокаивающей надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки».
В глубине двора белела лачуга. Тюк перенесли туда и распаковали.
Хот Су-ин долго не могла прийти в себя от пребывания в мешке. Лицо ее было мрачно и так прекрасно, что доктор тихонько свистнул сквозь зубы.
– Собака! – сказала Хот по-русски. – Как не стыдно: убили бы сразу!
Больше суток провела она в подвале консульства. Сначала чувства и мысли ее были бескровны и вялы.
Узкое пыльное окошко висело у потолка серым пятном. По ногам полз сырой холод, руки до плеч остыли, в затылке ломило.
Но потом она взяла себя в руки.
Надежды не будет тогда, когда ее, Хот Су-ин, застрелят, задушат, четвертуют, утопят... А пока...
И холод как будто отступил, и в затылке перестало ломить...
Чтобы размяться, она принялась ходить взад и вперед по лачуге.
– Чего ты бегаешь? – спросил, наконец, У Чжао-чу. – У меня болит шея... Я не могу вертеть ею за тобой, как на винте... Сядь, пожалуйста.
– Ты недолго проживешь, старик, – сказала Хот.
Сердце доктора екнуло от зловещих слов, но он притворился равнодушным.
– Неужели ты думаешь, что в Советском Союзе можно безнаказанно украсть человека? Неужели ты думаешь, что ты хитрее советской власти?
– Помолчи, не то я заставлю тебя принять сонный порошок!
Хот смолкла. Доктор вздохнул и уставился глазами в окошко. Он представил себе, как к калитке приближаются агенты ГПУ. Осторожно, без шума, проходят двор, открывают дверь, и дальше невыносимое, невозможное: гибель старого китайца У Чжао-чу... Его спросят: как вы смели ее похитить? Ведь вы в Советском Союзе, а не в Шанхае, Чифу или Лахасусе!
Сердце мучительно томилось. Похищенная смотрела на него огненными глазами, он не мог выносить этого взгляда.
В самом деле, зачем он сидит с ней в одной комнате? Он выйдет во двор и сядет у дверей.
Отлично сидеть у дверей.
Он сел за порогом, собственной тяжестью охраняя дверь.
Было тихо... да, почти тихо, если не считать треска цикад... Невыносимо трещат! В ушах от них звон...
Тишину прорезал лай, и тогда стало ясно, что стрекотание цикад – пустяшное стрекотание, которое совсем не нарушает ночной тишины. Неприятно, когда лает собака... Приближается собака или не приближается? Кажется, приближается.
В сущности, уже рассветает. Да, ночь кончилась... Вон, в небе, над домами, точно растекается молоко. Ну, а что же там, на бочарном заводе? Этой ночью он должен был сгореть...
Страшный удар в дверь бросил доктора на четвереньки, Хот перепрыгнула через него, лязгнула калитка...
У Чжао-чу испустил протяжный вопль... Неловко подкидывая дородное тело, он мчался по Бородинской улице.
Рассветало. Улицы были пусты. Кое-где дворники пылили метлами.
Девушка бежала по бурой немощеной улице... вот она сверкнула на бугре, вот пропала за углом...
Доктор остановился.
За поворотом скрылась жизнь. Это она, жизнь, сверкнула последний раз в сизой заре...
Вернулся во двор. Притворил калитку... Проклятый китайский запор: с улицы не открыть, а со двора просто – ткнул пальцем, и скоба уже отскочила.
Ни о чем не думая, пошел в лачугу.
Нужно было предупредить Лина, нужно было бежать. У Чжао-чу сел в углу и застыл.
Лин Дун-фын бодрствовал всю ночь. Прекрасное бодрствование, насыщенное энергией, ощущением близкого и благотворного отдохновения после победы.
Он ждал пожарных рожков, звона колокола (в пожаре он не сомневался), стука в дверь: с минуты на минуту должен был прийти Огурец для отчета и последней беседы.
Лин Дун-фыну казалось, что он, наследник сложнейшей цивилизации, естественно непобедим. Но наследник тысячелетней цивилизации не принимал во внимание действия человеческих воль, направленных в одно русло. Не понимал, какая рождается от этого непреоборимая сила, не понимал, что измышления отдельного человеческого ума ломаются, встретясь с ней, так же легко, как и иголка, которую попытались бы воткнуть в сталь.
Утром в дверь постучали. Лин Дун-фын отворил. Он долго не мог понять, что за люди стоят в дверях. И в то время, когда его и почтенного доктора уводили, его больше всего занимал вопрос, как их выследили.
На следующий день в особняк на Бородинской пришел Греховодов, истомленный тревогой, узнать у доктора все подробности, убедиться, что все благополучно, и выкурить успокоительную трубку. От старика-повара он узнал страшные вещи.
Бесшумно выбрался он из ворот и оглянулся. На улицах никого не было. На воротах попрежнему, но теперь явно ложная, висела надпись: «Осторожно! Во дворе злые собаки».
Страх вызвал неодолимую потребность курить. Он побежал в знакомый притончик.
«Выкурю, успокоюсь и сейчас же убегу... в тайгу... В таком состоянии здесь каждый мальчишка обнаружит и поймает».
По соседству с железнодорожной линией – ветхая неподозрительная фанзушка. Греховодов нырнул за забор и через пять минут уже лежал на узенькой цыновке.
Он старался не смотреть вокруг, старался не замечать страшного вида счастливых курильщиков.
Рядом лежал старик. Тело его свела судорога, из оскаленного рта текла желтая густая слюна... Сердце его, взбаламученное ядом, как загнанный конь, делало последние усилия.
Зачем Греховодову смотреть на них и думать, что через четверть часа и он так же скрючит ноги, разинет рот, а потом выйдет на улицу в невыносимом состоянии духовного и физического упадка? Лучше думать о том блаженстве, которое он сейчас испытает.
Не глядя по сторонам, он взял трубку.
Первая затяжка не вкусна. Но постепенно отрадное успокоение охватывает человека, в тягучей истоме немеют руки и ноги. Невероятными, чудовищными цветами расцветает мысль.
Сначала Греховодов увидел яркозеленое развесистое дерево. Оно так велико, что заняло все поле зрения. Его окружает прозрачный синий воздух, а дальше – контуры гор. На ветке странное, что Греховодов затрудняется определить: сидит старушонка и плачет. Сидит на самом конце длинной ветки, седенькая, сморщенная, покачивается, глаза вытирает сморщенным жилистым кулачком. И ветка покачивается, слегка, не очень, как будто уселась на нее лесная пичуга. Старушка плачет, и это не простая старушка, а его мать.
И тоненько, из самой глубины души, встает печаль. Но она не угнетает, легкая и воздушная, как и все кругом.
И вдруг Греховодов отделился от земли. Подгребая то одной рукой, то другой, он уходил в голубую бездну. В нем вставал новый, всемогущий Греховодов. Он все знал, все мог.
Земли не было. Ничего уже не было. Одно бесконечное голубое. Но Греховодов захотел – и вдали проступили пурпурные гряды облаков. Они приближались с головокружительной быстротой, пурпурные с золотыми обрезами. А за ними показались дома, узорные террасы, перекидные галлереи, плоские крыши, мостики, цветочные лужайки.
На крыше стоит женщина темнозолотого оттенка в лазурных шароварах. Такую женщину Греховодов видел в детстве на папиросной коробке. Он подплыл к ней, рассекая радужный воздух. Женщина подняла на него глаза, большие, сверкающие, как сливы, вымытые дождем, и протянула руки...
