Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 33 страниц)
– Рабочие не одобряют вашей затеи, товарищ Гончаренко. Вы еще учебного заведения не кончили. Чему вы будете учить? А для эстакады пусть Шумилов наймет рабочих. Мы рыбаки, а не плотники. Хочет выслужиться на наших спинах. Есть закон. Кодекс о труде, знаете? Если бы я был, как вы, студент, я первый возмутился бы подобным карьеризмом, а вы его поддерживаете.
– Я знаю, что вы были бухгалтером, – сказал Гончаренко. – Вы человек тоже не без образования. Почему же вы городите чепуху?
Зейд стояла рядом и смотрела на Борейчука прищурившись.
Дул холодный ветер, но ворот ее спецовки был расстегнут и открывал шею.
Борейчук покраснел.
– Прошу вас не забываться, любезный товарищ. Я вам сказал, что рабочие вашей затеи не одобряют, потому что считают, что там вы их будете околпачивать.
– То есть, как это? – полюбопытствовал Береза. – Научить грамоте, арифметике, рассказать о политических событиях... Это вы называете околпачивать?
– Да, товарищ Береза, именно. – Он поднес руки к носу, как бы поправляя пенснэ (в бухгалтерах он носил пенснэ). – Я произнес это слово вполне сознательно. На этих курсах что будет делать товарищ Гончаренко? Он будет учить грамоте, хотя еще и неизвестно, насколько он способен учить, не такое простое дело обучать грамоте взрослых. Но это только одна приманка, что на курсах будут обучать грамоте. На самом деле там будут вколачивать в голову рыбакам, что они должны строить белуший промысел и делать тысячи вещей, от которых их ограждает закон. Почему это? Потому что некоторые, во-первых, не считаются с законом, а во вторых, усвоили себе манеру всякое изрушение завоеванных нрав считать делом похвальным: якобы все это делается во имя дальнейшего торжества революции. Рыбаку нужно отдохнуть, сэкономить силы, об этом позаботилось государство, а вы его превращаете в плотника и заставляете работать.
– Водку запретили! – подал голос Посевин.
– Водку запретили, – пожал плечами Борейчук, – хотя без нее людям на такой работе не выжить.
– Мысли у вас нездоровые, – заметил Береза. – Я думаю, что рабочие ничего не считают. Это вы сами все считаете.
– Как хотите, – пробормотал Борейчук и побагровел.
– Вот, товарищ Павалыч, согласны вы с Борейчуком?
Павалыч был не только первый русский каракурибан.
Он был делегатом на первом съезде Советов в Петропавловске. Туда съехались камчадалы, чукчи, коряки, эскимосы, ламуты, алеуты и русские. Там он сидел и слушал, затаив дыхание, что говорили ораторы, и говорил сам. Он говорил о торговле, школах, врачах. Ничего этого не было, а теперь есть. Теперь его собственный сын учится во Владивостоке в водном техникуме и будет на Камчатку водить корабли.
Он слушал о том, сколько будет открыто школ, больниц, сколько приедет учителей, сколько экспедиций для того, чтобы узнать богатства земли.
Из Петропавловска он уехал с книгами, которые ему хотелось прочесть. И по вечерам он сидел над ними и медленно, слово за словом, преодолевал их, точно восходил на высокие горы. Многому ему хотелось выучиться и других выучить, начиная с уменья по-новому расставлять в словах «ц» и «ч» и кончая сложными науками, напечатанными в толстых книгах.
– Борейчук все врет! – сказал он. – Я не пускал бы таких на Камчатку.
К эстакаде длинными шагами подходил Шумилов. Он давно заметил, что работа стоит, драгоценное время пропадает.
– В чем дело, товарищи, почему заминка?
– Разговорчиками занимаются, – вздохнул Борейчук, – как же без митинга!..
– Товарищи, – укоризненно сказал Шумилов, – пожалуйста, только не в рабочее время!..
Он укоризненно смотрел на Березу и Гончаренко.
Гончаренко уже готовился ответить, что нельзя не говорить в такой обстановке и что утерянное время впоследствии вернется сторицей, но Береза выразительно толкнул его под руку.
– Каждую минуту может пойти рыба, – говорил заведующий, – и промысел останется недостроенным.
– Люди обижаются, когда высказываешь свои мысли, – пробормотал Борейчук, поправляя воображаемое пенснэ.
– Ну, давайте, давайте, товарищи!
Шумилов подошел к тяжелым столбам, валявшимся у вырытых ям, нагнулся и приподнял один.
– Ну, давайте, давайте!..
Стенгазету клеили в столовой на крайнем столе.
Савельев писал восьмую рабкоровскую заметку и подписывал ее восьмым псевдонимом. Зейд цветными карандашами изображала Борейчука, ищущего свое пенснэ. Гончаренко клеил передовую.
Стенгазета выходила приличная: три карикатуры, передовица о кадрах, статья Березы, ставившая основные вопросы советского рыболовства, Шумилова – о рационализации рыбного хозяйства и юмористические заметки о тоскующих по водке и водочному веселью.
Газета не хуже других. Ее рассматривали и читали после ужина. Савельев сидел неподалеку и наблюдал.
Читают кто тихо, кто громко. На весь барак разносится голос Павалыча. Передовица на него действует, и ему самому хочется высказать свои мысли:
– Учение, учение!.. – говорит каракурибан. – Нужно нам уметь не только ловить, но и разводить рыбу... Один год – улов, другой – недолов... А что мы делаем на Камчатке с рыбой? В каждой деревне балаганы с няркой. Какая рыба! Золото-рыба! А сколько пропадает: сгниет, склюют птицы, сожрут псы! От вони к деревне подойти нельзя.
Савельев не выдержал в своем наблюдательном отдалении. Стенная газета порождала живую... Отлично.
– Павалыч, сказал он, подходя, – правильно высказывается. Немножко заботливости к рыбе – и сколько будет пользы!.. Рыба идет через пороги... Жалко смотреть, как она идет через пороги... Бьет ее водой о камень до того, что мясо летит клочьями, как под ножом. А когда по отмелям, по-суху перебирается? Сколько ее дохнет в мелкой воде! Мы ходим – гребем ее, медведи ходят – гребут, собаки ходят – жрут до того, что животы по земле возят... А помочь рыбе, сберечь ее для нереста проще простого: подорвать на нерестовых речках скалы, прорыть канальцы, и миллионы рыб появятся на свет в наших речках. Правда это или неправда? Хорошие мы хозяева или дрянь-хозяева? Дрянь-хозяева, прав Павалыч. Если мы хотим недурно жить сами и своим детям оставить не пустыню, надо учиться ставить хозяйство по-научному.
– Учение учением, а зачем гадости рисовать? – спросил дрожащий от негодования голос.
Это был голос Борейчука, только сейчас рассмотревшего свое собственное изображение.
– Вы это про что, товарищ Борейчук?
– Я это про то, товарищ редактор!
Палец потянулся к карикатуре и помимо воли взволнованного бухгалтера развернул по дороге к носу.
– Ох-хо-хо! – грохнуло в бараке.
– Караул! Держи нос! Товарищи, убег нос Борейчука!
– Сволочи! – рявкнул бухгалтер. – Вот ваше образование – травля образованных людей. Дали вам бумагу, карандаши... Сволочи, молокососы! Для этого разве дали?
Он рысью побежал к дверям.
– Вполне сурьезный рыбак, – заметил Фролов, только что сменившийся с неводов.
– Какой он рыбак! Как я – австралиец.
– Рыбак не хуже тебя, – заметил Посевин и тоже направился к выходу.
Вечером в бараке Борейчук и Посевин уговаривали рыбаков не ходить на открытие курсов.
– Чего ты там не видел? – спрашивал Борейчук у Дождева, положившего свою черную голову на перила койки, и в его лице обращаясь ко всем отдыхающим товарищам. – Человек ты умный. Мысли всегда высказываешь, так сказать, не лишенные... А теперь смотрю, стал собираться, гребешок достал, зеркальце из сапога вытащил...
Дождев хмурился, молчал, но про себя думал, что пойдет обязательно, потому что будет там оркестр гребенок, пляска и пение.
– Неправильно все это, неправильно, – горячился Борейчук, – набросятся на одного и начнут травить. В конце концов, боишься высказываться... Я-то, впрочем, не боюсь... Я в правду комом грязи не кину. Впрочем, как хочешь. Хочешь – иди. Ты ведь присутствовал сегодня при том, как я им правду резал в глаза? Если хочешь, иди.
Он лег на постель, не снимая сапог, закинул руки за голову и стал смотреть в стену барака.
К тому времени, когда столовая засветилась во тьме белыми полосами окон, щелей и дверей, барак опустел. Остались двое – бухгалтер и Посевин.
– Как же – опера, симфонический оркестр! Гребенками будут просвещать рабочего! – цедил сквозь зубы Борейчук. – Водку запретил. Есть у тебя еще, Посевин?
– Последний, – спустя минуту отозвался Посевин.
– Последний? Ну, так давай его.
В пустом бараке они сидели вдвоем и пили разведенный спирт.
– Ты откуда, Посевин? – спрашивал размякавший Борейчук. Водка сразу примирила его с жизнью.
– Урожденный в Новосибирске, – густил Посевин, с каждым глотком все сильнее ощущавший тоску: банчок – последний, и страшный водочный голод будет удовлетворен только наполовину. – Урожденный в Новосибирске, жена, дети, свиньи...
– А ремесло твое?
– Продавцом работал. Я что хочешь, братец, продам.
Он сделал длинный горячий глоток и нахмурился:
– По Камчатке ходил?
– Был кое-где. А ты как, Посевин, Камчаткой доволен?
Посевин щелкнул по банчку. Банчок откликнулся звонко и весело: «Всего, мол, граждане хорошие, выполоскали, вылюлюкали. Рад стараться!»
– Доволен, спрашиваю, Камчаткой?
– Камчаткой? – Посевин потер лохматые клочковатые брони. – Золото на Камчатке есть, вот что.
Мрачно, искоса взглянул на бухгалтера, точно тот вслед за этим открытием должен был броситься на него и, приставив нож к горлу, спросить: где золото?
Но товарищ отнесся к золоту спокойно. Он держал двумя руками кружку и рассматривал дно: один или два глотка? Нет, пожалуй, хороший – один.
– А ты что, все по рыбе? – успокоившись спросил Посевин.
– Раньше рыба была прибыльна...
Над опустевшим банчком пьяницы сидели и думали о сокровищах.
– Ты понимаешь, – шептал Посевин, чувствуя нарастание страшной животной тоски. – Ты понимаешь, ведь лежит оно там живое, а я здесь кишки из рыб деру. Взять не могу... Собак надо, юколы надо... Денег надо, а он по шестьдесят рублей в месяц рыбаку платит.
– По шестьдесят рублей, – бормотал бухгалтер. – Если считать, что ты всю свою жизнь будешь рыбаком, тогда по шестьдесят рублей, может, и ничего. Но ведь ты приехал на сезон, тебе надо положить в карман куш и уехать, и пропади она пропадом, Камчатка... А тут по шестьдесят рублей! Какая женщина будет жить с тобой за шестьдесят рублей? А это ведь женщина и какая женщина! В океан бросается, точно в ванну. Амазонка! Слыхал ты об амазонках, Посевин?
– Ты о ком?
– Имя ее Зейд... Высокая. Я люблю высоких.
– Бабы, братец ты мой, чепуха. Что бабы – золото надо!
Вечером было открытие курсов, а ночью пошла кета.
Она в этот нечетный год не снизила своего порыва. Она шла плотными отрядами, жалась к берегу, спасаясь на мелях от белух и нерп. Пресная вода, вода нереста, раздражала рыбу до последней степени, в каждом лимане она волновалась, бушевала и отправлялась в верховья.
Зейд проснулась от неясного внутреннего волнения. Два рыбака сидели на койке в углу и тихо разговаривали. Остальные спали.
Она натянула сапоги и вышла из барака. Ее охватил сырой ветер, охватил, подхватил, чуть не опрокинул. Фонари тревожно, взад-вперед, двигались по берегу. От освещенных окон конторы до самого прибоя тянулись золотые полосы.
На Зейд наскочил человек, оказавшийся Шумиловым.
– Это вы, Зейд?
– Я, товарищ Шумилов.
– Подымайте всех, кета пошла!
Так началась страда.
Рыбаки уже вставали, когда Зейд вбежала в барак. Точилина и студентки торопливо одевались. Лежала в постели одна Тарасенко.
– Скорее, ребятки! – крикнула Зейд. – Тарасенко, а ты что же?
– Я же прикреплена к жиротопке.
– Пустяки! Жиротопка еще не работает.
– Она может заработать каждую минуту. А если я уеду, какой же смысл будет иметь тогда прикрепление?
– По-моему, оно вообще не имеет никакого смысла. Это твое собственное изобретение. Ты – практикантка, и тебе надо охватить все производство.
– Для этого не нужно под каждый нож совать свой палец. Староста согласилась с моим прикреплением.
– Точилина! – срывающимся голосом сказала Зейд. – Неужели ты не понимаешь: рыба пошла! Как тебе не совестно!
– Ну это, знаешь, уже слишком! Действительно, разреши мне распределять обязанности.
– Но ведь ты знаешь, что рук на рыбалке нехватает.
– Две неумелые руки положения не исправят!
– Странно ты рассуждаешь...
– Ты всех судишь по себе... Смелость и предприимчивость прекрасные качества. А вот с дисциплиной у тебя слабо.
– Если ты считаешь, что дисциплина – это слушаться тебя, то о дисциплиной у меня слабо. Но дисциплинированным человеком я считаю такого человека, который подчиняется прежде всего законам, провозглашенным революцией!.. А Тарасенко хочет быть барышней. Как она лелеет свои косы! Иной парень прямо с них глаз не сводит, а зачем это?
– На кунгасы, на кунгасы! – кричал Савельев.
Зейд и Точилина устроились на носу кунгаса.
Темнота неба, океана. Звезды. Пляшущие огни над водой. Ветер. Соленые брызги на руки, на лицо, на губы.
– Наша интеллигенция в лице господина Борейчука запьянствовала, – говорил икрянщик Морозов, охотником поехавший на невода. Особенности его высокоценимого ремесла освобождали его от этого. – Трудно рыбачить на морском промысле, это не амурские рыбалки... Как вы, женщины, будете терпеть?..
– Женщины терпеливее вас, – успокоила Зейд. – Мы ко всему привыкаем, честное слово! И ничего не боимся. Вот Залевская была трусихой. А теперь через бары переехать для нее все равно, что через улицу в родном городе перейти.
Залевская вздохнула. Она все-таки не любила баров.
Морозов сидел на дне, между банками, большой сорокалетний мужчина, исключительный знаток своего дела, знающий тайну рассола, который сохраняет все богатство икринки.
– А куда после сезона подадитесь?
– Назад, во Владивосток. А на будущий год приедем сюда уже не на практику, а на работу.
Ветер, пожалуй, усиливался. Он рвал слова у самых губ, обдавал лицо водой. Огни на соседних кунгасах то взлетали, то падали и исчезали.
Кунгас подвели к неводу. Началось долгое дело – переборка. При свете фонарей восемь человек медленно перебирали невод. Полосы света на волнах казались полосами раскаленного железа, гигантскими шевелящимися кусками ртути. Переборщики добрались до рыбы. И вот она посыпалась в кунгас, точно обливаясь огнем, бросаясь друг на друга и на людей.
Рыбаки устроились прямо на рыбе, а она не успокаивалась, шевелилась, ползала и била хвостом.
Ночные волны были невообразимо тяжелые и широкие. Океан, небо, ветер – всё смешалось в одно темное, властное, где человек на лодчонке не значил ровно ничего. Тяжелый хвост ударил Зейд по руке так, что она стиснула зубы.
Несколько раз съездив на невода, студенты стали на разделку. Женщины, одетые в спецовки, перестали походить на женщин. Только вблизи по глазам и мягкому овалу лица можно было не ошибиться.
На рыбалке не было оборудованных холодильников, рыба же в завалах после рунного хода быстро портится. Думая о том, каким путем сберечь добычу, Шумилов выработал следующий порядок: по прибытии на берег большая часть рыбы замораживалась в кустарных холодильниках смесью льда с солью, потом в соседнем помещении погружалась в охлажденный рассол и, постепенно просаливаясь, оттаивала. Таким образом сохранялся сок, который, вытекая, увлекает за собой большой запас питательных и вкусовых веществ. Остальная рыба шла в пластовку тотчас же.
Зейд работала под руководством Савельева. Понятие утра, вечера, как определяющее распорядок жизни, перестало существовать.
Около разделочных навесов росли фиолетово-серебряные горы. Астраханцы, потомственные рыбаки, задавали тон. Рыба, пройдя через их руки, секунду назад живая, прыгающая, лежала уже без головы, распоротая во всю длину, с подсеченным хребтом.
– Поспевай, поспевай! – приглашал Савельев, заглядывая в глаза девушки. – Небось в школе учили работать на машинах, а машин у нас пока не дюже.
В сторону от ловкого удара отлетала голова, и огромная рыба вдруг раскрывалась, как раковина, удивляя персиковой розоватостью.
Зейд подражала его движениям и через некоторое время работала, хотя и медленно, но верно. Но неприятного чувства, если попадала в руки большая живая рыба и рвалась из рук и скользила в руках с разинутым ртом, она не могла преодолеть. Будь это маленькая рыбешка – ничего. А бороться с большим крепким существом, в нежной, как ее собственное колено, коже, заставить лечь на спину и погрузить в брюхо нож! Она не могла отделаться от ощущения, что убивает.
КОЗАРУ БЬЕТ МИМО
Он был молод, Юмено, а молодость горяча и не осуждает горячности. Он не случайно попал на Камчатку. Не потому, что пароход, на котором он ехал, вдруг повернул на север; не потому, что голод погнал его на тяжелый камчатский промысел, но потому, что Камчатка позвала его своим именем – «Советская земля»!
Воздух на ней был особенный. И хотя рыбак сидел здесь за проволочной стеной, здесь лучше чувствовалось и планы зрели смелее и дерзче.
– Конечно, можно делать все медленно, – говорил он Бункицы, лежа с ним в свободный день на берегу. Такой день рыбаки обычно отдавали починке платья и тщательной уборке бараков. Но Юмено уходил к морю и думал.
– Ха!.. Можно, конечно, бросить семена и ждать, когда они взойдут. Ведь солнце светит и дождь льет. Но какой хороший хозяин бросит так свои семена? Нет, он тысячу раз придет на поле, польет в засуху и закроет от солнца в жар. Нет, он десять раз прополет гряду. Разве настоящий хозяин будет курить трубку, сидеть и ждать?
– Я говорю только об осторожности, – поправил Бункицы.
Юмено не ответил и сгреб песок в высокий серебрящийся холмик. Песок сыпался между пальцами, щекоча и знобя, пропахший солью и разлагающимися останками звезд, крабов, моллюсков.
– Осторожность! – раздумчиво произнес Юмено. – Я часто, я больше всего был неосторожен, и ничего, я пока благодарю свою судьбу.
– Молодые люди играют с мячом, а революционер Юмено – с революцией?!
– Зачем ты так? – Одним движением он сел, разметав песчаный холмик.
– Я беспокоюсь за тебя и за наше дело. Ты его хочешь ставить широко, но... Мы здесь за колючей проволокой, Юмено.
– За колючей проволокой, – по-детски торжественно воздевая руки, воскликнул Юмено. – Бункицы! Мы ведь на советской земле! Где же есть земля более плодородная для наших планов?
– Как ты горяч, – покачал головой Бункицы. – Как ты горяч!..
День шел по песчаному берегу. Теплый, яркий, но не слепящий. Голову свою он укрыл снежными шапками, молочными величавыми конусами. День шел от солнца, от межпланетных пространств, спокойный, как всякий далекий странник, а земля под ним не успокаивалась. Эта старая планета все бушевала, как миллионы лет назад, в своей молодости. Холодное, упругое голубовато-зеленое море с веселым ревом, свистом и грохотом обрушивалось на песчаные косы.
День шел по берегу. По берегу же, со стороны сопок, шел человек.
– Идет человек, – заметил Бункицы, указывая на него пальцем.
По камчатской мари, по едва намеченной тропе медленно шел русский, спотыкаясь и раскачиваясь. Иногда он останавливался и делал прыжки.
Козару-сан тоже заметил гостя и теперь разглядывал его с пристани в бинокль. Затем он спустился и исчез в бараке. Через минуту к калитке с ключами побежал повар Ициро.
– Пойдем-ка поближе, посмотрим на советского человека, – предложил Юмено. – Я еще не видел вблизи ни одного советского человека.
Советского человека они встретили на полдороге к крошечному домику конторы, где Козару лично вел все дела. Гость был высок, в высоких сапогах, в кожаной куртке, за плечами нес тощий рюкзак.
Из бараков выглядывали. Ициро, собирая в сердитые складки лицо, шел в кухню.
– Не знаешь ли ты русского языка? – подошел Урасима.
Юмено только причмокнул губами.
– Пожалуйста, – говорил Козару, отворяя дверь в контору.
На столике лежали легкие конторские книжечки Козару. Около окна висел календарь. Галечный пол закрывали цыновки.
Гость вошел в комнату и снял рюкзак.
– Стакан горячей волы, господин заведующий...
Но Козару не понял такой сложной фразы. Тогда, вынимая из мешка банку консервов, хлеб и сахар, русский жестами показал, как он пьет горячую воду, обжигая руки и губы. Козару закивал головой и выглянул за дверь.
Юмено и Урасима стояли возле и смотрели на дверь.
– Сбегай к Ициро за чаем.
– Бегу, Козару-сан! – сказал Юмено. и, действительно, побежал.
– Приехал инспектор, – сообщил он Ициро, – давай-ка самого лучшего чаю и самых жирных свеже засоленных брюшков.
– А для себя Козару-сан спросил?
– Самые неприятные минуты – всякие ревизии, – вздохнул подоспевший Урасима. – Нет, для себя не спросил.
Инспектор ел и пил, разглядывая в окно берег, строения и как бы изучая расположение кунгасов.
«Чего пялишь глаза? – думал Козару. – Лучше будет для тебя, если ты будешь не так внимателен. Козару-сан строит свое благополучие, и он тебе его не отдаст».
Русский ел долго и много. Козару иронически посматривал на исчезающие хлеб и рыбу, на залпом выпитые два стакана чаю. Потом русский достал из кармана куртки документ и положил его перед Козару. Козару пробежал японский текст и вежливо заулыбался и закивал головой.
– Ну, что ж... пойдем, осмотрим ваше хозяйство... Сколько у вас неводов, кунгасов...
Поблизости сидела группа рабочих: такехарцы, Юмено, Бункицы. Они поднялись и пошли издали за ревизором.
Совсем неожиданно для Козару ревизор во все сунул нос: в бараки, на кухню, присматривался к лицам рыбаков. В бараке с ним плечом к плечу толкался Юмено. Мальчишка Юмено вел себя откровенно нагло. Оба они стоили друг друга – русский большевик, невежливо сующий нос куда не надо, и японский мальчишка-дурак.
Ревизор даже пошел на завод. Какое отношение имеет завод к дозволенным законом формам рыбной ловли?
– Отчего мы не знаем русского языка, – говорил Юмено, слушая удаляющиеся шаги. – Непростительное для нас легкомыслие.
Директор завода говорил по-русски лучше Козару. Он приветствовал гостя и, пока тот был на территории завода, не отходил от него ни на шаг. Гость не только внимательно осмотрел механизмы, он толкался среди работниц, присматриваясь к тонким, слабым женским фигурам, к маленьким проворным рукам, он посматривал на голые ноги в гетах[26]26
Гета – японская обувь.
[Закрыть], забрызганные кровью.
– Вы были на наших новых заводах в Усть-Камчатке? – спросил ревизор.
И директор, медленно подыскивая слова, хвалил новые заводы.
– Что ж, это государство! – заключил он свои рассуждения. – Государство всегда богаче самой богатой фирмы. Наши заводы не могут бороться.
Юмено и Бункицы сидели на перевернутом кунгасе и смотрели на отплывающий катер.
– Что будет, если он не найдет кайрио-ами? Ну-ка, что будет? – блистал глазами Юмено.
– Если он не найдет, будет тяжелеть карман Козару и кто-то будет обжираться рыбой, которую мы ловим.
– Я думаю, не лучше ли будет, если Козару заплатит штраф. Зачем он нарушает правила, предписанные не только советским, но и японским правительством, и срамит японский народ?
Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Наконец, Бункицы отрицательно покачал головой.
– Ты что? Не согласен?
– Я думаю, какие из всего этого могут получиться последствия.
Юмено тихонько засмеялся и хлопнул его по плечу.
– Что бы ни было, японским рабочим хуже не будет. А мы с тобой не попадемся, старик.
Напевая под нос песенку о лепестковокожей девушке, он отправился к Ициро пообедать. После памятного сражения над свежей тушкой кеты благоволение повара к рыбаку было неизменным.
Инспектор с большим любопытством осматривал японское хозяйство. Ему хотелось не только проверить, как выполняет концессионная рыбалка свои обязательства, но и заметить все приемы японского рыболовства.
К сожалению, было затишье, и он не мог увидеть интересного и поучительного зрелища ловкости и бесстрашия, с каким японцы переправляют через прибой свои кунгасы.
Катер бегал от невода к неводу, и ревизор проверял установки. Запрещенных приемов не было, даже употребление ваку как будто не наблюдалось. Синдо на кунгасах сосредоточенно глядели в море. Да, все было в порядке на этой ближайшей к А-12 рыбалке.
– Очень хорошо расставлены невода, – похвалил советский чиновник, указывая на расположение кунгасов.
По тону голоса, улыбке и кивку головы Козару понял похвалу.
«Мы за спиной нашей матери уже умели ловить рыбу, – подумал он с легким презрением и превосходством. – Где вам, медведям пустынь!»
Воздух в этот день был чист и тепел. Козару рассматривал снежные шапки, которые надели на себя горы, и благодушно покачивал головой. Как и следовало ожидать, осмотр прошел отлично. Не разобраться русским в японских хитростях на море! Хорошие волны, великолепные волны, из тончайшего железа, из тончайшего стекла! Только японцы по-настоящему умеют понимать красоту мира и природы!
Перед взором Козару мелькнули красоты Внутреннего моря, и он мысленно прищурился, выбирая живописнейший уголок для своей будущей дачи.
– Харасё, – наконец по-русски высказался он, обливая ревизора маслом своего благодушия.
По берегу, к конторе, ревизор шел нарочито медленно, делая вид, что после поездки у него занемели ноги, и опять внимательно смотрел на людей и на предметы.
«Ну, смотри теперь, пожалуйста, сколько хочешь, хоть до слепоты... Приказ фирмы – наибольший улов – будет выполнен».
Козару даже на пять минут оставил гостя одного: позволил ему самостоятельно сделать сто шагов и завернул к себе за табаком.
Но в эти пять минут произошло непоправимое.
В дверях конторы с ревизором столкнулся рыбак. Ревизор увидел молодое лицо, брызнувшее в улыбке струей зубов. Услышал звук непонятного слова и в своей ладони ощутил бумажку. Дверь захлопнулась.
Бумажка папиросная, на ней квадратики... пунктир и стрелка к группе из четырех квадратиков.
Сначала ревизор ничего не понял, но потом расположение квадратиков ему что-то напомнило. «Невода! Стрелка ведет в сторону за косу к четырем неводам... Там он не был, за косой он не был».
Бумажка бережно легла в боковой карман.
Козару входил, закуривая доверху набитую трубку.
– Я еще не уеду, – заговорил гость, – я еще хочу кой-что осмотреть.
По голосу и потемневшим глазам Козару понял, что советский чиновник чем-то озабочен и недоволен, но чем?
– А, да, да, – ответил он единственное, что мог ответить, и усиленно засосал трубку.
– Я еще не все осмотрел, – говорил советский чиновник, показывая рукой на море и выражая явное желание снова плыть. – Кунгасы, невода... да, не все осмотрел... Поедем.
Козару почти догадался, но, чтобы окончательно все выяснить, послал за директором завода.
– Харасе, харасе, – успокаивал он нетерпеливого человека, – сейчас, сейчас...
Ревизор объяснил директору завода, в чем дело. Козару выслушал объяснения директора и задумался.
«Откуда мог узнать медведь пустыни про японскую тайну? Разве он видит сквозь воду и песок?»
Чтобы переварить непостижимое, Козару вышел из конторы.
Неизвестно откуда, прямо из ничего, глупо, необъяснимо наступала гибель. Огромный штраф, который придется уплатить Козару из собственного кармана, – потому что фирма никогда не оплачивает глупости своих служащих, – разорял его и, кроме того, лишал всякого доверия фирмы. Кто будет доверять ответственное дело лягушке на песке?
«Успокойся, ты победоносен», – шептал он машинально свою магическую формулу.
Выход мог быть только один.
Земля поворачивала к вечеру. Какие-то молодцы устроили себе купанье в море, точно нехватало им ежедневной возни с этим сквернейшим из океанов. Присмотревшись, Козару узнал в голых людях, отплясывавших на берегу, Юмено и трех такехарцев.
– Что ж, поедем, – заглянул он в окно конторы, – если господину советскому чиновнику все еще недостаточно.
На шлюпке он сделал последнюю попытку: вскинул плечи и развел руками: не знаю, мол, куда, в какую сторону ехать.
Но ревизор непреклонно указал сторону... Шлюпка обогнула косу, и вот на превосходном месте открылись четыре установки. Ревизор взглянул на Козару. Доверенный не ответил на взгляд. Он курил трубку и смотрел в одну точку перед носом лодки.
Вот первый невод... Большой сетяной ящик, открытый сверху, едва колыхался от движения воды. Шлюпка прошла и над открылками и над садками, прошла медленно, чтобы ревизор мог вполне насладиться зрелищем накладных сетей, делающих из невода «последнее слово техники» – страшную, безвыходную ловушку. Так же медленно они посетили и остальные невода.
Козару молчал. Он позволял советскому чиновнику вдосталь пить свое торжество.
Кроме того, за этой же косой на сторожевых кунгасах оказались мешки ваку, разрешенные при лове сельди, но безусловно запрещенные при лове вымирающих лососевых. Почему запрещены ваку? Они делают лов беспрерывным, хищным. Один кунгас с мешком ваку заменяет пять. Таким образом, даже слабо оснащенная судами и рабочей силой рыбалка может ловить рыбу почти беспрерывно.
Козару был совсем спокоен. Правда, он не улыбался, не отдавал бодрых распоряжений, но был совершенно спокоен. Русский тоже молчал. Но зачем ему говорить, прыгать или плясать! Он не дикарь, который пляшет от радости, найдя то, что долго искал. Он сидит себе и молчит, наслаждаясь втихомолку.
Наконец, русский сказал: «можно ехать!» – и показал рукой на рыбалку.
Однако рабочие с соседнего кунгаса схватились за борта и плотно подтянули лодку к кунгасу.
– Будут забирать рабочих, – подумал ревизор и вдруг услышал за спиной «ха!», вылетевшее из нескольких человеческих глоток. Хотел обернуться, но от удара в спину, в плечи, в голову полетел со скамьи. Навалились человеческие туши, в глотку воткнули кляп, голову обмотали тряпкой, руки и ноги скрутили и тело завалили снастью почти вровень с бортами.
Все было хорошо. Козару облегченно вздохнул и направил шлюпку к пристани.
Земля склоняется к вечеру.
Когда вечер наступит, когда ночь придет, Козару освободит шлюпку от лишнего груза.
Вечер пришел. Ночь наступила. Вот она уже за гребнями гор. Оттого, что снега розовы, оттого, что снега светлы, день не сделается дольше.
Юмено, Бункицы и такехарцы сидят у стены завода, в пещерке между ящиками. Отсюда видны горы, сюда глуше доходит грохот прибоя.
– Я не прощу себе никогда смерти товарища, – кается Юмено. – Бункицы, но может быть, он не умер?
Бункицы крепче обычного поджимает губы и молчит.
– Надо узнать! – настаивает Юмено. – Но как узнать? Рыбаки, которые убивали, разве расскажут?
– Я думаю, труп на шлюпке, – сказал Бункицы.
Он так и сказал «труп». Не «русский товарищ», не как-нибудь иначе, а «труп». Очевидно, для него смерть ревизора не подлежала сомнению. Юмено укоризненно посмотрел на друга.
– Труп на шлюпке, – объяснял Бункицы, – потому что, во-первых, в море Козару не мог его сбросить, там мелко. А во-вторых, тогда на шлюпке не сидел бы часовой. К чему сторожить пустую шлюпку? Он сторожит тело. Козару будет ждать ночи.
– Да, там не сбросишь. Товарищ, наверное, в лодке, – вздохнул Юмено.
