Текст книги "Концессия"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 33 страниц)

– Коряк! Исключительный подлец! Забыл, что он коряк!

Пушной торг кончен: один соболь, три горностая, пять лис! Когда-то трюмы шхуны до верху наполняла пушнина. Можно отправляться назад, к бухте Черного Медведя. Туда придет золотоискатель Посевин со своим золотом.

Золота, повидимому, много. Хорошо вывезти отсюда золото! Сын Укуна смеет говорить, что он вор!

Он присел около ручья, разулся и погрузил ноги в горячую воду. Неподалеку Джим вырыл ямку. Еще вчера Джон купался в ней. Сегодня ему было противно раздеваться и лезть в воду.

Камчатка еще богата: соболь, горностай, голубой песец, выдра, бобер... Надо найти способы брать свое добро. Негодяй Елагин думает, что все это принадлежит ему, коряку.

Мрачно вздыхая, Джон парил ноги.

Николай глуп, плохой помощник! Будь жив Укун, он помог бы!

Солнце опустилось. Темными линиями рисовались горы. Конус Кроноцкой опять стал легким и светлым. Вершины Узона и Семячика, мягкие и неправильные, оттеняли стройность Кроноцкой. За тридцать лет весь этот пейзаж стал не только знакомым, но и родным Джону.

Но теперь он показался ему враждебным.

Я – УЭПИЧ

Узкая долина, скалы наворочены друг на друга. Река, как и та река, которую не мог перейти Борейчук, несется в отвесных берегах. Куда она приведет? Впадает ли она в другую реку или прямо в океан? И сколько километров до океана?

Зейд поднимает голову и смотрит на скалы. Как она ни привыкла к ним, жутко от тесноты!

Сколько раз она скользила, обрывалась, падала! Сколько раз она должна была неминуемо скатиться в реку, но где-то удерживалась, поднималась и продолжала путь. Она видела зайцев, лис; летели над ущельем утки, все это могло быть пищей, но она не умела ни поймать, ни убить.

Лето. Но в ущелье она нашла снег: лежал под скалами – ноздреватый, пыльный, крепкий.

Она обессилела. Однако чем больше физически она слабела, тем более обострялась память.

Все вспоминался Владивосток и какие-то все незначительные эпизоды. Мать торгуется с зеленщиком.

Китаец-зеленщик в своих двух корзинах принес целый огород. Мать держит в руке пучок моркови, солнце освещает пушистую ботву, красный влажный корень. Руки у матери морщинистые, а светлокарие глаза печальны...

Слышно, как у колодца каплет вода. Сквозь мелкую листву кленов просвечивает бухта...

Зейд идет по Ботанической улице мимо недостроенного костела. Под ней Золотой Рог. Облака покрывают небо, ее любимые кучевые облака: белые, пепельные, синеватые; они точно книга, которую нужно прочесть человеку и которую каждый читает по-своему. И от неба, полного облаками, от Золотого Рога, от Эгершельда, длинной тонкой стрелой отделившего Золотой Рог от Амурского залива, от синих гор на западе, от городских улиц, разноцветных зданий, от ветра, который несется с перевалов Рабочей Слободки, делается хорошо, спокойно...

Скоро вечер. Занятия окончены. Уроки сделаны.

Хорошо вечером идти по Ленинской. Смотреть на незнакомых и радоваться знакомым. Останавливаться и разговаривать. В купальне «Динамо» в это время всегда много народу; шумно, весело...

Сам по себе вечер на улице – пустяк. Но он делается важным, когда человека ждет счастье.

Зейд ждала счастья. Она была уверена, что новая жизнь всем принесет счастье.

Она не знала, какое оно будет, но знала, что оно придет. И вот это восходящее, приближающееся солнце счастья удивительными лучами озаряло всё.

Есть ли в жизни то, чего она не преодолеет? Есть ли счастье, которого она не испытает? Все преодолеет, все испытает!

Впрочем, теперь похоже на то, что она ничего не успеет испытать.

Если река пойдет дальше среди отвесных стен, у ней не будет сил вернуться и искать нового пути.

Вот и окончится жизненное странствие Зейд, девушки, которую некоторые считали упрямой и которая, может быть, в самом деле, была упряма и строптива.

Сейчас у строптивой один сухарь. Рыбы ни куска. Сегодня вечером она съест весь сухарь. Она так ослабела, что полсухаря ее не поддержат. Напьется воды из реки и съест сухарь.

Она шла по каменному крошеву берега, временами он сужался до полуметра и, казалось, вот-вот исчезнет совсем.

Как ни странно, грохот реки был мелодичен. Со всех сторон откликалось эхо, сообщая ему мелодичные обертоны. Ветер несся по узкому коридору, срывая пену и брызги. Она бредет, скользит, оступается. Движение создало инерцию. Нет сил, но она идет.

Когда солнце село, Зейд оказалась в долине.

Вечернее небо густого вишневого цвета, воздух душист. Горы – мягкие, пологие – успокаивают нервы после тяжелого каменного пути. Зейд направилась к кустам, чтобы наломать веток для постели. За кустами из земли вырывалась тонкая, алая от заката струйка дыма. Немного подальше – вторая, третья... Но странно: дым вырывался со свистом и шипом!

Весь склон усеян этими зыбкими столбиками. Неужели под ногами вулкан, а всё так мирно, спокойно, зелено?..

Но этот удивительный дым не только свистит, но еще и не пахнет дымом.

Зейд осторожно приблизилась к ближайшему столбу и отскочила: пар!

Из-под земли с шипеньем и свистом вырывался пар.

Гейзеры?!

Никогда она не думала, что увидит «живые» гейзеры!

Приложила руку к земле: земля была тепла.

Она стояла среди кудрявых радужных фонтанов пара, немного растерянная и точно получившая новые силы.

Высокая ровная долина подлетала к горам. Как она была безмятежно спокойна в своем полете!

Зейд устроилась на ночь у гейзеров, на теплой земле, прикрывшись своим потрепанным одеялом.

Проснулась от человеческих голосов. Голоса раздавались рядом. Люди стояли около нее и разговаривали.

Стремительно откинула одеяло. Сизый рассвет. Три человека, в стороне – четвертый.

– Откуда? – спрашивают ее.

Тогда Зейд вскакивает: три туземца в синих косоворотках, черных штанах, с ружьями. Она обращается к высокому, тонкому, перепоясанному желтым ремнем, и объясняет: она идет оттуда, с гор, к морю, на рыбалку... Была экспедиция, она от экспедиции отбилась, идет и не знает, куда идет!.. А нужно ей на рыбалку АКО А-12.

– Студентка? – сказал тот, к которому она обращалась. – Из Хабаровска? Из Владивостока? Я учился в Хабаровске. Я – Уэпич, председатель тузсовета. Тут у нас одно дело вышло... Взяли одного человека. Подозрительный человек... Не то что подозрительный... Прямо известный человек... Поговорить с ним хотим.

Он указал на четвертого. Тот стоял со связанными руками, высокий, в коротких серых штанах и шерстяных чулках, в кепке с широким козырьком.

– Я – американский подданный, – сказал четвертый, – за то, что вы связали мне руки, вы ответите.

– Мы связали тебе руки, потому что ты дрался, – сказал Уэпич.

На берегу лежала лодка. Уэпич сел на корму, взял весло, остальные двое длинные палки. Зейд и американец уселись рядом. Лодку подхватило течением.

ПОСЛЕДНЕЕ СЛОВО

На костре между двумя юртами в чугунной жаровне жарится молодой олененок.

Его только что убили, с него только что содрали шкуру и разделали тушку. Зейд так голодна, что не чувствует к нему жалости. Она сидит у входа в юрту, и ветер доносит до нее дурманящий аромат жарящегося мяса. Впрочем, она немного подкрепилась: съела суп из кеты и пшена.

Американский подданный в юрте. Сейчас сюда соберутся охотники для того, чтобы поговорить с ним.

Она уже знает, кто это: Старый Джон.

Человек, который ей казался вымыслом. Вот он сидит насупившись. Он не вымысел.

Бегают голые дети. Женщина в длинной замшевой юбке распяливает на жерди шкуру олененка. Дети громко смеются и кричат.

Глубокое спокойствие охватывает Зейд. То напряжение, в котором она жила последние недели, отпускает ее, и ей не хочется ни думать, ни что-либо делать, сидеть бы так, вдыхая запах жарящегося мяса, ожидать еды, а потом есть.

С гор, из ягельника, где пасутся оленьи стада, спускаются мужчины. Уэпич выходит из юрты, смотрит на склон горы, по которому идут мужчины, и говорит:

– Идут все. Сейчас начнем... Заходи, студентка, сюда.

Зейд входит в юрту. Здесь светло и просторно. Между столбами протянуты веревки, на них узорные ковры – вторые стены в юрте.

К каждому столбу прибито по паре оленьих рогов. Оленьи шкуры устилают землю – пол юрты. Солнце врывается в открытый верх.

Джон Айрес сидит в углу на маленьком стуле. Он курит. Бритое лицо его сумрачно. Правое веко дрожит.

Юрта наполняется народом, полы ее поднимают, чтобы те, кто не смогут войти, слышали бы все.

Уэпич сидит впереди других, против Старого Джона. Тот говорит:

– Я – американский подданный. Если вы меня сейчас не отпустите, вам будет плохо.

– Разве мы в Америке? – спрашивает Уэпич. – Ты пришел к нам, а не мы к тебе. Зачем ты опять пришел к нам?

– Неужели ты думаешь, что я буду тебе отвечать, с тобой разговаривать? Я тебя, Уэпича, знал, когда ты бегал голышом. Тогда ты не посмел бы меня спрашивать, а теперь спрашиваешь! Ты забыл, что все, что вы имеете, привез я. Нож, которым ты резал своего оленя, привез я. Я делал так, что ваш народ приобретал вещи и жил богато.

– А соболиные шкурки брал?

– Соболиные шкурки для вас не имеют цены. Зачем они вам? Носить их вы не носите. Делать из них ничего не делаете... Я у вас брал то, что вам не нужно, и давал то, что вам нужно.

Рядом о Уэпичем сидел пожилой охотник: коротко остриженная голова, расстегнутая косоворотка, шерстяные носки. Круглый, низкий лоб и живые глаза придавали его лицу значительность.

– Я буду говорить. Я – Вивик, – сказал он. – Большой старый человек Джон лжет. – Вивик покачал головой.– Что ты привозил нам? Может быть, рубашки и штаны? Нет, мы сами шили свое платье из оленьих шкур. Привез бы ты нам хоть раз рубашку и штаны, которые можно надеть, поносить и выстирать. Может быть, ты привозил нам муку и крупу, чтобы мы узнали вкус хлеба и здоровье, которое он дает? Или, быть может, ты привез нам книги и учителя, который пришел к нам, сел и сказал: «Грамотными будете! Большое это счастье!» Или, быть может, ты привез доктора, чтобы наши дети не болели и жены не умирали от родов? Нет, ты привозил нам спирт и негодные зеркальца.

Старый Джон хотел усмехнуться и полез в карман за сигаретой. Он один сидел на стуле, остальные на полу, и поэтому казалось, что он начальник, а не человек, которого судят.

– Пусть скажет сын Укуна Елагин, на что стал годен его отец после твоих подарков. Ты чему его научил? Торговать спиртом!

Зейд посмотрела в ту сторону, куда кивнул головой Вивик, и увидела Елагина, одного из тех, кто разбудил ее в долине гейзеров.

– Я знаю, что ты про меня говорил, – сказал Старый Джон Елагину, – ты за все ответишь. Я – американец, тебя будут судить.

– Если ты знаешь, что я про тебя говорил, значит мне не нужно повторять сейчас этих слов. Интересно, сколько судов ты потребуешь для меня? Один суд ты потребуешь за то, что я называл тебя вором и убийцей. Второй за то, что я связал тебе руки. Третий за то, что я нес шкурки не тебе, а в «Интегралсоюз», четвертый за то, что в прошлом году я план охоты выполнил на сто пятьдесят процентов и получил, кроме денег и продуктов, премию – ружье «Савач». Ты знаешь это ружье? Еще бы!.. Вот, посмотри на него.

Елагин поднял ружье. Оно блеснуло металлическими и полированными частями. И по тому, как его поднял Елагин, как держал и как бережно поставил обратно, видно было, насколько дорога ему эта премия.

– А в этом году в премию дадут винчестер. И не один. Хорошие охотники получат великолепные ружья... Сколькими же судами ты будешь нас судить? Тысячами судов... А я сказал Уэпичу: надо поймать Старого Джона и судить его нашим судом, всего одним судом: спрашивал ты разрешения советской власти приезжать к нам?

– Он спрашивал! – сказал Уэпич и рассмеялся. – Он спрашивал разрешения у Николая. Вот сидит Николай, который не хочет знать того счастья, которое приносит ему народ, он хочет твоего спирта и фетровой шляпы. Его сын нынче поедет в школу. Что Николаю до школы, ему нужен спирт. Что ему до того, что его сын, может быть, поедет потом учиться в Хабаровский техникум? Что ему до того, что его сын будет многое знать и вернется учить свой народ?.. Николай хочет пить водку и носить фетровую шляпу. И вот народ сегодня решит так: Николай больше не будет с нами, нет его для нас! От него отказывается народ.

Уэпич встал. Зейд разглядела Николая, на которого теперь смотрели все. Он сидел, опустив голову, упираясь руками в пол.

– А тебя, Старый Джон, мы передадим советской власти. Там ты потребуешь, чтобы Елагина судили всеми ста судами. Если ты хочешь сейчас говорить, говори, пусть тебя слушает, кто хочет, я тебя слушать не буду.

Он поднялся, чтобы уйти. Все поднялись и хлынули в разные стороны...

Елагин, держа в руке свое ружье, что-то громко говорил и смеялся. Старый Джон сидел на стуле, вытянув длинные ноги в шерстяных чулках и желтых ботинках. Николай попрежнему сидел, опустив голову и упершись руками в пол.

Зейд пошла со всеми.

За юртой было солнце. Оно пекло не хуже владивостокского. Горы, откуда она вчера вышла, не казались теперь страшными. Наоборот, это были заманчивые синие хребты, прорезанные ущельями, смягченные голубоватыми седловинами. Нет, горы не были теперь страшными.

Около юрты поставили длинный стол, Уэпич посадил гостью на почетное место.

– Завтра мы отвезем тебя и его, – сказал Уэпич. – А после обеда ты познакомься, пожалуйста, с нашими школьниками. Вон они смотрят на тебя и хотят похвастаться перед тобой.

МОСКВА СОВЕТУЕТ

На совещании у Свиридова Троян сидел за столом с правой стороны. Тут стоял графин, лежали последние номера «Правды» и два томика Плеханова в желтом папочном переплете.

Наискосок от Трояна поместились Сун Вей-фу и Святой Куст. Свиридов говорил негромким голосом и по обыкновению так, точно обращался в отдельности к каждому присутствующему.

– ...Обстановка, товарищи, сгущается... И... прежде всего, об американцах. У многих старых приморцев сохранились об американцах хорошие воспоминания. Партизаны помнят, как во время интервенции американцы не ладили с нашими самыми активными врагами – японцами. Может быть, иногда это и происходило из чувства симпатии к нам, но в основном это более гуманное отношение диктовалось соображениями конкурирующих капиталистов. Две страны – Америка и Япония – хотели одного и того же: захватить Маньчжурию и Приморье. Японцы, имевшие в Приморье войска и развязанные благодаря интервенции руки, предполагали сначала захватить Приморье, а потом Маньчжурию. Американцы, не располагавшие в Приморье значительными силами и вообще не имевшие армии, думали при помощи всевозможных манипуляций захватить сначала КВЖД и Маньчжурию, а затем уже Приморье. Чем кончились все эти затеи, вы знаете: Красная Армия смела их в мусорный ящик истории...

Свиридов сделал небольшое короткое движение ладонями, показывая ящик с мусором истории, и Троян почувствовал невольное удовлетворение: перед ним был человек, который как бы вхож был за кулисы мирового действа и знал не только то, что было, как все зрители и участники, но и то, что будет.

– Теперь открывается новая глава наших взаимоотношений с империалистами, – продолжал Свиридов. – Американцы в последнее время необыкновенно активизировались. Они купили Чан Кай-ши и сумели разложить Гоминдан. Конечно, разложились те, кто имел к этому склонность. Через Чан Кай-ши американцы действуют на Чжан Цзо-лина и толкают его на борьбу с нами... Французы, пронюхав об американских манипуляциях в Маньчжурии, подняли предусмотрительно шум. Они вспомнили о своих былых капиталовложениях в Русско-Азиатский банк и требуют удаления с дороги СССР. Тем самым они предупреждают, что в завязавшейся игре они тоже партнеры и от своей доли не откажутся. Вслед за ними выступил английский генерал Сэттон с глубокомысленным заявлением, что управление дорогой должно перейти в руки международного контроля. Как известно, под международным контролем англичане всегда подразумевают свой собственный контроль. Тогда американцам, уразумевшим, что шила в мешке не утаишь, пришлось несколько приоткрыть свои карты, и Стимсон, министр иностранных дел США, выступил с секретным, однако же немедленно получившем известность, письмом, где он якобы соглашается назначить управляющим КВЖД одного из представителей «великих» держав. Но это, конечно, маска. Руками китайцев американцы хотят захватить дорогу сами. Таковы, товарищи, вновь выступившие на арену старые и хорошо нам знакомые антисоветские силы. Но в этом хоре вы, должно быть, с удивлением замечаете отсутствие Японии? Да, Япония являет странное зрелище. Вы знаете, что заявила «Токио асахи»? – Свиридов оглядел присутствующих, серые глаза его лукаво блеснули. – Она заявила то, под чем и мы с вами можем подписаться, что «все знаменитые разговоры о большевизации Маньчжурии являются не более, как предлогом, выдуманным американцами для захвата дороги через своих китайских лакеев». Каково? Выражаются простым, разумным человеческим языком! Противоречия среди империалистов, не так ли? Что они дадут? Не знаю. Но они неизбежны и помогают истине истории, то есть социалистической революции. Недавно, между прочим, я получил сведения: Чжан Цзо-лин укрепляет границу. При чем он пробует это сделать, как всякий купец и бандит, путем мошенничества.

Свиридов рассказал про китайских лесорубов, задержанных пограничниками.

– Обо всех этих делах я говорил по прямому проводу с Москвой. Москва советует полнейшее спокойствие.

Он выпил залпом стакан воды, и разговор стал всеобщим.

«Да, атмосфера напряженная, – думал Троян, – но ведь Свиридов совершенно спокоен, он верит не только во всепокоряющую силу наших идей, но и в то материальное, на что они уже опираются».

Он тоже выпил воды, потому что ему было жарко от всего того, что он услышал, и от мыслей, которые роились сейчас в нем. Он подошел к Суну и пожал его локоть. Сун обернулся и ответил ему улыбкой.

«Все будет хорошо», – сказал взгляд его черных глаз...

ГЕРОЙ

Лейтенант Гастингс сделал с кораблем рейс в Шанхай и возвращался во Владивосток. Погода благоприятствовала, корабль спокойно двигался по волнистой поверхности моря. Часто на горизонте возникали дымки, через некоторое время проявлялись контуры парохода, океанские прохожие сближались, потом снова исчезали в голубой мерцающей дали. На судне шла обычная размеренная судовая жизнь. Гастингс вспоминал удовольствия, которые ему достались в Шанхае и которые состояли из питья и еды в шумных барах под звуки радиофокстротов, из посещения кинематографов и женских кварталов. Вспоминая об этом, Гастингс думал свысока о тех, кто этих удовольствий не получал.

Во Владивосток пришли рано утром. Солнце озаряло желтую скалу Скрыплева с белой башней маяка и изумрудные массивы Русского острова. Портовые процедуры заняли время до обеда, а после обеда Гастингс двинулся неторопливой походкой на Бородинскую улицу. Долго стучал в глухую калитку особняка, наконец послышалось шарканье туфель, калитка приоткрылась, распахнулась шире, и лейтенант вошел во двор. В маленьком садике цвел шиповник. Белые, розовые и красные чашечки сверкали под солнечными лучами.

– Пожалуйста, пожалуйста, господин Лин здесь, – указал китаец на беседочку в чаще шиповника и жасмина.

Гастингс остановился на пороге в классической позе моряка: руки в карманы брюк, сигара в углу рта, ноги широко расставлены. Лин Дун-фын просматривал блокнот. На своем лице он отобразил сдержанную радость.

Американец сел на скамью, вытянул ноги, сказал:

– Дела там идут превосходно. Прибыло пять пароходов с оружием. Пулеметы такие, что горы срежут... А о происшествиях во Владивостоке никто ничего не слышал. Я все время ждал телеграмм в газетах: во Владивостоке то-то и то-то. А во Владивостоке, значит, ничего?

Лин Дун-фын смотрел мимо лейтенанта. Он должен был смотреть в его глаза, потому что лейтенант представлял собою тех, кто давал деньги и оружие, но неприятно было, что лейтенант спрашивал с него, как со слуги, хотя в действительности хозяином был он, Лин Дун-фын, а Гастингс всего лишь презренным американцем. Но через минуту Лин справился со своим негодованием и улыбнулся.

– Непреодолимые и глупые препятствия, – сообщил он. – Мой уполномоченный по этим делам, бывший белогвардейский офицер Огурцов, не может найти исполнителей наших замыслов. Даже те русские, которые трутся около пивных и которые естественно нуждаются в деньгах, не согласны бить китайцев.

Гастингс вынул изо рта сигару, внимательно осмотрел нагоревший пепел и осторожно, чтобы не стряхнуть его, вставил сигару обратно в рот.

– Замечательно! Та-ак. Не хотят! Но почему же они не хотят? – минуту молчал, рассматривая мордастые носки ботинок, потом продолжал: – Мы с вами знаем, что люди разных народов с величайшим удовольствием избивают друг друга, в этом закон жизни. У нас, знаете, негров держат так, что они не знают, живут они или нет... Да и с японцами в сущности так же. Японское правительство сто раз в году шлет нашему правительству по этому поводу ноты. Да и с вашим многоуважаемым народом дело обстоит не лучше. Что поделаешь, американцы смотрят на это философски: закон жизни! Не мы его выдумали. Как же это может быть, чтобы русские отказывались бить китайцев, когда им за это приятное для них и совершенно естественное дело даже предлагают деньги? – Гастингс поднял брови и вытаращил глаза. – И потом, каких китайцев? Мерзавцев, успевших красной краской вымазать свои мозги!

– Желающих нет, – повторил Лин. – Мой уполномоченный в бешенстве, он говорит, что не узнает русских. С тех пор, как он был офицером, русские очень изменились.

Гастингс снова вынул сигару изо рта, осмотрел пепел и осторожно отвалил его ногтем мизинца.

– А без этого, дражайший, нельзя. Моральный эффект нужен. Подобные экзекуции великолепно прочистили бы им мозги! Пусть бьет морды ваш уполномоченный!

– Он с удовольствием бил бы, но он говорит, что он занимает в городе видное положение: он развозит воду, его все видят на улицах. Для него это невозможно.

Гастингс захохотал:

– Видное положение! Любопытные люди в этой Советской стране! Что ж, у меня на этот счет появились некоторые соображения. Я думаю, будет совершенно правильно, если мы докажем всему миру истину, что в советском городе бьют китайцев. Бьют в Америке, бьют и во Владивостоке... Ведь если во Владивостоке не бьют, значит, наш американский закон не есть всеобщий, а это невозможно. Поэтому все, что нужно, сделаю самостоятельно я с моими соотечественниками – матросами нашего корабля... Уж мы все устроим так, что и комар носа не подточит. Но деньги с вашего счета за это мероприятие, господин Лин, я сниму.

Гастингс посидел еще немного в беседке, уточняя детали предполагаемого: места, где должны были совершаться акции, обстановку, которая требовалась, своевременную поддержку местными силами, то есть китайцами, уважаемыми сторонниками Лин Дун-фына...

Через полчаса калитка снова открылась, старый китаец щелкнул задвижкой, и Гастингс пошел вниз по Бородинской к Амурскому заливу, к китайским кварталам, потому что всем своим существом он предпочитал эти несколько подозрительные кварталы остальному Владивостоку.

Спустя неделю в городе стали происходить на первый взгляд незначительные события: на Семеновском базаре люди неопределенного вида – то ли бродяги, то ли владельцы деревянных окраинных домиков – побили китайцев. Жертвы: сапожники, зеленщики, разносчики рыбы и каули. Избиение, как правило, разыгрывалось внезапно: на ничего не ожидающего китайца обрушивались кулаки и сапоги, его сбивали с ног, а орудия ремесла или товары веером летели по улице.

Налеты происходили в пустынных местах, поймать громил не удавалось. Несомненно для всех, они носили явно провокационный характер. Партийная организация города обратилась к населению, особенно к рабочей общественности, с указанием на необходимость усилить бдительность, но тут в среде самих рабочих, на бочарном заводе, произошел нехороший случай.

Это было вскоре после прекращения забастовки сапожников. Хозяева, наконец, уступили: неприкосновенный день отдыха в неделю и повышение зарплаты!

Двери лавчонок открылись. Джангуйды старательно сдирали скверные бумажонки со стен, дверей и окон.

Они нашли выход.

– Десять рублей сшить ботинки! – говорил, хмурясь и не глядя на посетителя, джангуйда, заранее уверенный в эффекте своих слов.

– Десять? – удивлялся заказчик. – Вчера семь, а сегодня десять?

– Десять, – подтверждал хозяин. – Меньше не могу... моя сейчас сам больше плачу, – и кивал на подмастерьев.

Мао слушал излияния Кей-фу перед заказчиками и тихонько посвистывал. «Вот так фокус! – думал он. – Значит, не джангуйды будут платить, а заказчики? Джангуйды будут еще в больших прибылях? Они вернут себе и за забастовку и за дни отдыха. Какая же это победа? Надо было без всякой забастовки сказать заказчикам: платите больше – и все. Почему разрешают им драть такие деньги?»

Эти думы отравляли его радость и, окончив рабочий день, он отправился побеседовать к Сею. Добрался до завода и хотел войти в первые попавшиеся двери справиться о товарище. У дверей цеха стоял Графф. Настроение у него было самое скверное: ему хотелось тренироваться весь день, а Краснов заставлял работать.

«Наверное, наниматься, – подумал он, – их как мурашей, они просто забивают своей массой». – Куда тебе?

– Моя нада товарищ Сей Чен-вен, – улыбнулся сапожник.

Но высокий русский парень не улыбнулся и не ответил. Мао спросил еще раз – парень не шевельнулся. Тогда Мао сделал попытку пройти внутрь.

«Совсем обнаглели! Как у себя на родине!» – Цуба[30]30
  Цуба – пошел вон!


[Закрыть]! Куда? Тебе говорят!

Мао отошел на несколько шагов и беспомощно оглянулся. Два-три человека торопливо шли в разные стороны. Они были заняты своими делами и не обращали внимания на затруднительное положение старика. Две захожие курицы и петух рылись в щебне. Мао засунул руки в карманы и стоял совершенно спокойно, как будто ни о чем не думая. Но на самом деле за этим видимым безмятежьем наливалась буря.

Графф курил и смотрел по сторонам. Ему нужно было в цех, его бригада осталась на срочном уроке, он вышел на минуту покурить, но упрямство китайца приклеило его к порогу.

Мао снова придвинулся к дверям.

– Моя надо Сей Чен-вен... товарища работай здесь... Его здесь еси?

– Вались, – огрубил Графф. – Посторонним нельзя шляться по заводу.

Мао не понимал суровости тона:

– Почему нельзя, товарищ?

«Обязательно хочет поступить в бригаду, – разжигал себя Графф. – Они, сволочи, тянут друг дружку...» Оглянулся – поблизости никого. Подскочил к старику, схватил за плечо, повернул, ударил по затылку и толкнул. Атака была так неожиданна, а толчок так удачен, что Мао растянулся. Несколько секунд он не поднимался с земли, потом сел. Графф увидел горящие глаза и отвернулся.

– Эй... ходя, – позвал Мао пробегавшего к китайскому общежитию разносчика рыбы. – Ты видел... он меня ударил.

Разносчик под тяжелыми круглыми корзинами, под длинными, трудом вылакированными коромыслами остановился и крикнул:

– Я видел... он тебя схватил, ударил и повалил. Жалуйся, старик. Он тебя не смеет трогать.

Они с жаром заговорили, взглядывая на Граффа, который сделал вид, что все происшедшее его совершенно не касается.

– Как тебе имя? – спросил Мао.

– Вались, вались, – вдруг добродушно заговорил Графф. – Сидоров, Петров, Иванов... Ну, чего ты сидишь на земле? Что, я тебя убил, что ли? Ну, вались, вались... Хочешь курить?

Он торопливо достал папиросы и протянул старику. Тот встал и отвел их рукой.

– Как тебе имя?

– Вались! – с приливом злобы процедил Графф. – Говорю – Сидоров, и вались.

Старик постоял, посмотрел на него и пошел вдоль забора.

– Как ему имя? – спросил он у босоногой девчонки, жующей липучку.

Та раскрыла голубые глаза:

– Не знаю.

– Не знаешь?..

– Жалуйся, – посоветовал разносчик, оглядывая его согнувшуюся спину. – Тебе заплатят деньги.

Солнце заходило. Над горами висели облака. Края их кое-где начинали золотеть, как парча. Справа, на поле, играли в футбол. Мао шел, бережно ступая новыми ботинками по каменистой тропинке. Ботинки он надел нарочно, чтобы показать их Сею. Но сейчас они потеряли всякий смысл. Забастовка, новый путь, по которому он решил идти на старости лет, бессилие профсоюза, который не мешал джангуйдам извлекать из забастовки выгоду, жестокое оскорбление, только что нанесенное ему, подрывавшее самую веру в новый путь, – все перемешалось.

А разносчик рыбы через десять минут, сидя на корточках перед своими корзинами у дверей общежития, со всеми подробностями передавал, как русский рабочий ударом повалил старика-китайца. Сей стоял рядом с Цао и, не глядя на него, чувствовал, что у юноши горит лицо. Разносчика переспрашивали, потом долго молчали.

– Русские видели? – спросил Сей.

– Людей было мало... один, два человека... Старик один с большой бородой шел по сопке и видел.

– С большой бородой?

– С большой... – разносчик указал до полгруди.

– Куст, – решил Сей.

И опять замолчали, вытаскивая трубки и глядя на алеющие сопки.

– Ну, что я говорил? – усмехнулся Лу-ки. – Вот то, что рассказывает разносчик, – правда, а то, что говорите вы, – выдумка.

Довольный, он стал закуривать.

Разносчик этим же вечером рассказывал на Семеновском базаре о происшествии.

– Старик будет жаловаться, – закончил он убежденно. – Бедный старик, хорошо, что его побили: он получит деньги.

Мао не вернулся в мастерскую. Он пошел в консульство.

Все события последнего времени и его собственный революционный жар сразу представились ему в другом виде. «Китайцев хотят одурачить и использовать, – думал он. – Если человек говорит, что вредно кушать много рису, а сам кушает много, не верь ему».

Мао взбежал по гранитной лестнице консульства, открыл гулкую в зеркальных стеклах дверь и очутился в прохладном вестибюле. Гнев придал его фигуре значительность, и он очень быстро получил свидание с господином сотрудником Чан-коном.

– Дикие люди, – пожал плечами сотрудник. – Ведь это ты сапожник Мао? Ведь это на тебя поступила жалоба от твоего хозяина Кей-фу?

Мао заморгал глазами.

– Ведь это ты устроил безобразие с башмаками своего хозяина? А теперь тебя избили твои друзья? Чего же ты хочешь?

Сапожник стоял столбом. Он был пришиблен. Глупость, нелепость положения поразили его. Он, вероятно, так простоял бы долго, размышляя и удивляясь, если бы Чан-кон не сказал: «иди!»

И Мао пошел.

Гнева не было, и значительного вида не было. Проклятые ботинки жгли ноги.

Расправу Граффа с Мао видели разносчик рыбы и человек с большой бородой.

От второй распиловочной, расположенной на обрыве сопки, до места происшествия в обход по тропе – десять минут. Когда Куст спустился, побитый исчезал на горизонте. Граффа у дверей не было. Куст зашел в цех.