Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
ПОЛЯНА СОСТЯЗАНИЙ
Графф вернулся после короткой разведки. Неподалеку в лесу он обнаружил отличный стадион. Между рекой и сопкой – совершенно ровная поляна в мелкой траве, клевере и подорожнике. Только у сопки начинались кряжистые дубы и клены.
– Не тайга, а английский парк, – сообщил он. – Ребята, стройся!
И физкультурники прыгали в реку, проваливались по колени в холод и исчезали в чаще на противоположной стороне. Остальные двинулись за ними.
Первый номер – состязание в беге. Состязались трижды. И все три раза первенство взял Графф. Этот юноша бегал изумительно. Он нарочно отставал и до половины пути шел в хвосте, вызывая у неопытных зрителей впечатление слабости, а потом начинал мелькать.
Китайцы стояли кучкой под деревьями.
– Ну, кто из вас бегать хорош? – спрашивал Сун, подмигивая правым глазом.
– Второе место нам стыдно брать, – заметил Цао, потирая от волнения руки. – Разве это человек?.. Посмотри, какие у него ноги, длинные, тонкие, круглые, как у оленя... Я предлагаю другое... – он оглядел товарищей, – я предлагаю фокусы... вот что.
– Фокусы? – поднял брови Сун. – Хо! В фокусах мы победим, но где фокусник?
– Я.
– Ты?
– Я много лет жил фокусами.
Сун цокнул губами и двинулся через толпу зрителей к распорядителю Краснову. Графф стоял тут же, вытирая бисеринки пота на груди и разговаривая с девушкой с черными косами. Сун подмигнул ему и сказал Краснову:
– Эй, мы хотим мало-мало показать фокусы.
Краснов громко оповестил поляну. Зрители с веселым шумом разместились плотным кругом. На свободное место вышли пять китайцев.
– Садитесь по четырем сторонам, – тихо сказал Цао.
Сам он стал посредине, гибким движением снял шапку и сбросил куртку. Приветствуя публику, он обошел круг на руках и сел на куртке, поджав ноги.
– Такие фокусы и я умею, – заметил Графф подруге, – и даже больше: могу при этом драться ногами.
– Два маленьких платочка, – попросил Цао, смотря на женщин и поясняя жестами, что ему нужно.
Белые хлопья платочков посыпались со всех сторон. Помощники взяли два и перекинули Цао. Все шло так, как будто они давно между собой срепетировались.
Цао из двух платочков связал узелками двух смешных человечков, поставил себе на плечи и взмахнул ладонями. И тут началось то, чего Графф уже не мог сделать: платочные человечки встали на вялые тряпичные ноги и, приплясывая, начали спускаться по его рукам к ладоням.
На поляне все стихло. Одни зрители улыбались от недоумения и восторга, другие смотрели напряженно, затаив дыхание.
Человечки, достигнув вытянутых и раскрытых ладоней, начали делать невообразимое: становились на руки, кувыркались, прыгали.
Поляна загремела от криков и рукоплесканий. Публика ринулась к Цао, ощупывала платки и его самого, но голое до пояса тело не таило никаких ловушек: ни проволоки, ни ниточки – ничего.
– Ну, это чорт знает что! – хохотал Куст, более всего довольный тем, что отличаются китайцы.
В три часа горнист влез на скалу и затрубил сбор.
Гущин сообщил о положении на заводе за последнюю неделю.
– Правда, бригада Мостового так и не вернула своего первенства, однако показатели ее намного благополучнее прежних, но что плохо: недостает рабочих рук, и взять их неоткуда. Впрочем, есть один источник: внутренние ресурсы!
Он стал говорить о смысле женского труда, о значении для женщин самостоятельного заработка, о том, что через несколько дней завод откроет ясли и детсад.
В первом ряду слушала Нюра Суркова, русоволосая, гладко причесанная, она прятала руки под пуховый платок, взятый на случай холодного вечера.
– Я хочу сказать о себе и о таких, как я. Нас не так уж и мало, молодых женщин, которые выходили замуж с одними планами, а потом нее получилось иначе. У коммунистов завода родилась замечательная мысль: помочь женщинам выйти за калитку родного дома. Что ж, выйдем, приложим свои силы, а сил-то ведь много... в самом деле, резерв огромный... – Она оглянулась: – Несколько слов хочет сказать моя соседка. – Мария Евсеевна, – обратилась она к высокой, полной женщине с резкими, суровыми, но красивыми чертами лица. – Скажешь, что ли?
– Почему же не сказать? Скажу. Товарищ Гущин говорил здесь о том, что женщине выгодно поступить работать на завод. Да что там говорить о пользе – выгоде. Одной рукой деньги заработаешь, а другой – на неустройстве семьи спустишь. Надо иначе сказать: женщины, государство помощи просит, рабочих рук нехватает. Не пожалейте уж себя! И не пожалеем, честное слово!
– Хорошие слова, очень хорошие слова, – сказал Гущин, – радостно их от тебя, Евсеевна, слышать. Но, между прочим, не надо забывать, когда идешь работать на завод, пусть это и нелегко, но ты отворяешь калитку и выходишь на широкую людную улицу. Об этом хорошо сказала Суркова. Тут, дорогая моя, и ветер веет, и солнце светит.
– А, между прочим, – сказал Графф, – у меня вопрос к тебе касательно столовой... Завтра, что ли, открывается?
– Не откроется, – помрачнел Гущин.
– Па-че-му?
– Механическое оборудование не прибыло.
– Так, так, так... А без столовой как же понимаешь приглашение к товарищам женщинам?
– Есть договоренность: будем давать талоны в столовую инвалидов на Луговой.
– А наша откроется к концу пятилетки, примерно?
– Неуместное остроумие. В десятидневный срок откроется.
– Еще один вопрос: для русских и для китайцев совместная столовая?
– Совместная.
– Ну, это перестарался. Разные вкусы, разные ароматы... Я, например, не охотник до чеснока и черемши. Все твое угощение назад полезет.
– Поставить перегородочку, – прищурился Гущин, – и на перегородочке надпись: «Сюда вход китайцам и собакам запрещен»?
Графф тонко улыбнулся и стал смотреть через его голову. Улыбка говорила, что ему, Граффу, великолепно известны все эти штучки и что у него по этому поводу свое собственное мнение.
– Считаю, – говорил секретарь, – вопрос Граффа неверным и неуместным. Вместе работаем, вместе будем и есть. Говорить о запахе чеснока и не говорить о рабочей солидарности!? Да провались в тартарары все запахи в мире!
На обратном пути, в лазоревых сумерках, под рождающимися звездами, на широкой корме парохода играл оркестр, пели песни, и Цао, окруженный тесным кольцом, показывал фокусы.
Китай лежал там, за волнистой линией гор. За ровносеребряной чертой океана – Япония.
Когда повернули, в Золотой Рог, он открылся черный, в зигзагах, пучках, виноградинах огней. Дома, памятники, маяки, пароходы – все унизано огненными шарами. С каждым поворотом винта чернота воды и ночи становилась относительнее и, наконец, исчезла под налетом света.
Хорошо подплывать ночью к пристани, когда уже стихли машины, и железный лебедь, с легким хрустом разбивая волны, скользит между пароходов, шхун и шампунок. А вокруг усталые, разнеженные люди... В руках их целые кусты сирени и черемухи, и запах полей и лесов несется над палубами.
Троян не распростился с Верой ни на пристани, ни на Ленинской, ни даже у дверей ее дома.
Из темной комнаты черная ночь видна отчетливо. Редки прохожие по дощатым тротуарам... Крик: не то перепуганный человек, не то далеко-далеко – паровоз.
Неплохо сидеть ночью у окна, открытого в простор залива, с человеком, который вдруг стал для тебя источником счастья, не совсем понятного, несмотря на все написанные человечеством на эту тему поэмы и романы.
СОБЛАЗН
Посевин лежал на берегу за длинной песчаной мелью. Отсюда он видел рыбалку, катера, кунгасы, рыбаков, которые сейчас отдыхали, потому что очередной ход рыбы закончился, а новый ожидался нескоро.
Солнце высоко, снежные сопки кажутся тающими облаками.
На эти тающие облака, на океан, который раскинулся беспредельно, на равнину, которая ведет к горам, Посевин смотрел равнодушно. Природа никогда не вызывала в нем интереса. Красоты ее годились разве для того, чтобы поехать на пикник, выпить и закусить на полянке под березками... Пить водку под березками хорошо!
– Наконец-то, идут!
Идут Борейчук и Дождев. Идут медленно, делая вид, что никуда не идут. Посевин вынимает папиросу и закуривает. Он равнодушно смотрит в даль, когда подходят к нему два рыбака.
Оглядываются и садятся рядом с ним.
– Погода установилась, – замечает Борейчук. – Наши студенты затевают экскурсию на Горячие ключи.
– Ну, а вы, как? – спрашивает Посевин, искоса поглядывая на рыбаков.
– За тобой слово, – говорит Борейчук.
– Мое слово простое: выбрать денек и двигаться. Шлюпку я уже присмотрел, большая, вполне исправная, та, с голубеньким ободком по борту.
– Велика, – сказал Дождев, – трудно поднимать против течения.
– Зато все ляжет: и провиант, и снаряжение. Конечно, будет трудновато, но по реке пойдем, не торопясь, сберегая силы.
– Далеко по реке не пройдес, – сказал Дождев. – Там, брат, тебя так понесет и закрутит, сто дуса вон!
– Не учи ученого. Зачем же далеко? Сколько пройдем, столько и пройдем.
– В Валагинских горах нотами топать не дай бог, – сказал Дождев.
– Зато назад прямо покатимся... до той самой бухточки, в которой «он» будет.
– Так, знацит, золото у тебя и в самом деле есть? – спросил Дождев.
Посевин пожал плечами:
– Для чего ж бы я вас звал?
Борейчук смотрел то на одного, то на другого. Неделю назад Посевин, идя с ним из бани, сказал: «Больно жарко, пойдем пройдемся». Сказал тоном, который сразу заинтересовал Борейчука.
Они прошли за белуший промысел. Был прибой, океан налетал на берег чугунными валами: белая, даже днем ослепительная пена опоясывала берег; рыбаки отошли далеко, и Посевин в самое ухо сквозь грохот прокричал Борейчуку.
– Пойдешь со мной?
Борейчук уставился на него, не понимая, о чем речь, и тогда Посевин пояснил:
– Слыхал от меня... про золото? Есть у меня золото! Думал, пьян человек и плетет? Пьян, да не плетет. Нынче буду выбирать его из тайника. Одному мне не поднять, нужно двух помощников, один будет золото тащить, два провизию... На охоту там надеяться нечего. Охота есть, да времени на нее нет... Опоздаем, «он» уйдет. Ждать не будет... Будет ждать до условленного дня, а больше не будет.
У Борейчука пересохло в горле. Он посмотрел на торжественное лицо Посевина, проглотил слюну и спросил сдавленным голосом:
– Кто «он»?
Посевин усмехнулся.
– Неважно. С «ним» все договорено у меня.
– А что же за сопровождение тебя я, скажем, получу?
– Не обижу, получишь. На всю жизнь хватит.
– Ах, так! – сказал Борейчук. – А кто третий?
– Дождев!
Но некоторое время после этой встречи Посевин не говорил о золоте, работал, как все, и даже больше всех, чем вызвал в Борейчуке сомнение.
«Зачем он так старается? – думал бухгалтер. – Имеет миллионы, а жилы из себя тянет. Может быть, пошутил? Если пошутил, сволочь, то я ему пошучу!»
Но сегодня Посевин подошел к нему прикурить и сказал:
– За косой в пять вечера!..
И вот, наконец, пять часов вечера, и они сидят за косой. Эта длинная в десять километров коса, как и все побережье, усыпана галькой, дохлыми моллюсками, медузами и морскими звездами.
По правую сторону от косы песчаный остров с гнездами бесчисленных чаек, куликов, кроншнепов и других птиц, названий которых бухгалтер не знает. Впрочем, птичьих гнезд не меньше и в тундре, по берегам реки и ее восьми рукавов. В трех Километрах от устья река разделяется на восемь рукавов. Никто ей не мешает нестись в океан одним потоком, а она несется восемью! Должно быть, намучилась в горах, стиснутая со всех сторон! За тундрой в пятнадцати километрах горы.
Дождев закурил, внимательно оглядел нежноголубую даль океана, отмахнулся от комаров и сказал:
– Так, знацит, золото у тебя и в самом деле есть. Только вынести и все... Да, это сцастье, больсое сцастье.
Он говорил таким странным тоном, что Посевин насторожился.
– Ведь ты же знаешь, я не первый год на Камчатке, я исходил все уголки и закоулки. И в Срединном хребте, и в Валагинском, и поднимался на Ключевскую.
– И насол золото на Камчатке? В Анадыре есть золото, на Цукотке есть. Про Камцатку не слыхал.
Посевин нахмурился. Борейчук взволновался.
– В чем дело, Дождев, почему ты сомневаешься?
– Не слыхал я про золото на Камцатке.
– Нет, подожди, подожди, Дождев! Вы, конечно, камчадалы, знаете много, но не все же. Вы – охотники и рыбаки, а не золотоискатели. Золота вы не промышляли, и о золоте вы толком ничего не знаете. Есть оно, нет? Откуда вы знаете? По чужим басням.
– Золота не промысляли!
– Ну, вот, видите!
– Я не пойду. Мозет оно и есть, но я не пойду. Зарко по горам сляться... Комары, моска...
– Надеешься от Шумилова получить премию? – спросил Посевин. – Хорош, дружок: вместе пили, уговорились, а теперь: комары, мошка! Ты же родился здесь, ядреная мошка!
– Цто мне с золотом делать? Рыба, соболь тозе – другое дело... А золото!..
– Не понимаю я тебя, – проговорил дрожащим голосом Борейчук. – Говорить так относительно золота, когда весь мир...
– Оставь его, – сказал Посевин и зевнул. – Что ж, подожду еще годок... Столько ждал, подожду еще годок. За зиму подыщу новых компаньонов... Они мне в ноги поклонятся за то, что я им предлагаю богатство, не искал, не мучился – на тебе готовенькое золотце! Что ж, подожду, пусть полежит...
Он опрокинулся на спину и надвинул кепку на нос. Солнце, такое нечастое на этом побережье, показывало всю свою силу. Птицы, неистово крича, носились над островом.
– Что ж это такое, – начал было дрожащим голосом Борейчук, но Посевин оборвал его.
– Оставь! Упрашивать на такое дело нельзя. Тут надо, чтобы человек всем сердцем... Подожду еще год!
Он еще ниже надвинул кепку, прикрыв козырьком даже губы, и сунул руки в карманы.
Дождев бросил окурок, поднялся, постоял минуту и пошел, громко перекатывая сапогами гальку.
Несколько минут Борейчук молчал. Потом заговорил:
– Не понимаю я, не понимаю таких людей...
– Чего не понимать: камчадал! Ленивый народ, познакомился я тут с ними, привыкли туземца эксплоатировать: туземец ему и соболя в ясак тащил, и рыбу, и что угодно! Моя, мол, земля! Я Камчатку завоевал!
– Значит, все пропало?
Посевин молчал.
– А если вдвоем?
– Вдвоем не справимся. Если идти без припасов, по дороге охотиться, долго проканителимся, «он» ждать не будет.
– А кто «он»?
– Старый Джон.
– А... так, так... Неужели? Старый Джон! А я думал, что это сказка.
Посевин усмехнулся:
– Хороша сказка! Слава богу, его шхуну знают по всему побережью. Американец!.. Он с этими порядками не мирится... Он свое возьмет.
– Так, так, значит, свое возьмет! Скажи пожалуйста, а я думал сказка... Ну и что же, значит, теперь у тебя с ним все разлаживается? Вдвоем, говоришь, не справимся? А что если... если я возьму на себя инициативу?.. У меня тут есть один человек на примете. Я за ним наблюдал, думаю, согласится. Если ты не возражаешь, переговорю.
– Кто?
– Одна студентка...
Посевин сбросил кепку и посмотрел на бухгалтера.
– Ты думаешь, что я лишился разума? Нет, я в полном разуме. Женщина здоровая, ростом с меня, сил у ней не меньше, чем у нас. Одним словом, амазонка. И если женщина пойдет, то она уж пойдет!
– Никогда я не слыхал, чтобы баба ходила по таким делам.
– Теперь женщина на все годна.
Посевин снова надвинул на лицо кепку.
– Ну, что ж, попробуй, – пробормотал он из-под кепки. – Сначала, этак, в плане шутки, сказочки... вот, мол, какие сказочки-бывалочки рассказывают...
– Вы меня не учите, Посевин!
Борейчук тоже растянулся на гальке. Вытянул ноги в резиновых сапогах. Он был уверен, что дело выйдет. И он думал еще о том, что если она пойдет, то ведь она – женщина!.. Международный экспресс... гостиницы Метрополь, Европейская!..
Вечером Гончаренко и Береза организовали поход в тундру: во-первых, за яйцами; отличное разнообразие в пище – яичница! Каждому набрать 50 штук.
Во-вторых, на рыбалке имеются два ружья: у Березы и у Шумилова; задание охотникам – принести полтора десятка уток.
Яйца собирали не в первый раз. Особенная страсть к этому делу обнаружилась у Тарасенко и Залевской.
– Так же интересно, как и грибы искать, – говорила Тарасенко. – Только жалко птиц, они очень волнуются, взлетают, кричат.
– Глупости, – сказала Зейд, – ведь это еще не дети, а всего только яйца!
Сама она отказалась идти за яйцами.
– Я натерла ноги в своих сапожищах, ходить по болотным кочкам будет мука.
Точилина внимательно посмотрела на нее.
– Мне, что-то не кажется, чтобы ты натерла ноги. Дело, по-моему, проще: собирать яйца не бог весть какой подвиг!
– Ты очень проницательна. Я в самом деле не чувствую влечения к собиранию птичьих яиц и грибов.
– Как хочешь, – сказала Точилина. – Не хочешь помочь людям в общем деле, бог с тобой!
Зейд хотела сказать: «Как тебе не стыдно, каким тоном ты разговариваешь со мной. Я ведь, действительно, после курибанских чулочек натерла себе сапогами ноги», – но от обиды не сказала ничего.
Точилина ушла, остальные тоже ушли.
Зейд сняла резиновые сапоги и обулась в туфельки, но в брезентовом комбинезоне и туфельках было безобразно, и она надела короткую юбочку и шелковую блузку. Ходить в туфельках по гальке она не решилась, стояла у дверей и смотрела на океан.
– Какая все-таки Точилина мелкая душонка! «Не хочешь помочь людям!» Говорить это ей – Зейд!
Шумилов подошел, осмотрел ее с ног до головы, сказал:
– Молодчина! Так и надо! А то все в брезенте!
Шумилов был в желтой кожаной куртке с двустволкой через плечо. И Береза, когда вышел из барака, остановился около Зейд.
– В тундру не идете?
И тоже осмотрел ее с головы до ног.
– Натерла ноги, товарищ Береза.
Последней ушла в тундру Тарасенко. Она шла по гальке в тяжелых резиновых сапогах, в синем брезентовом комбинезоне, широким, не свойственным девушке, шагом. Вдали были снежные горы, ниже, под ними, синяя линия хребтов, еще ниже – темная полоса тайги. А в нежном пространстве летнего воздуха, который мерцал и сверкал над тундрой, возникали и таяли человеческие фигуры. Там были рукава реки, озерца, болотца и бесчисленные кочки, между которыми птицы любили устраивать гнезда.
Тарасенко что-то крикнула ушедшему вперед Березе и пошла, переваливаясь с кочки на кочку. Скоро и она стала синей, мерцающей, неясной.
Зейд стало грустно. В конце концов, не так уж и плохо собирать яйца... особенно, когда собирают все...
Она сделала несколько шагов по гальке, хотела было пройти к клубу, но вспомнила, что там никого нет: Савельев, Павалыч, Фролов тоже ушли в тундру. Оставалось вернуться в барак, сесть на постель и достать единственную привезенную с собой книгу: «Цемент» Федора Гладкова.
Она прошла в барак, достала книгу и села у окна. На страницы упала тень: кто-то остановился за окном.
За окном стоял Борейчук.
– Правильно поступили, что не пошли, – сказал он, – я тоже не пошел. Траты сил много, а удовольствия никакого.
В другое время Зейд отнеслась бы к нему, как всегда, иронически, но сейчас она обрадовалась ему.
– Не пошла, не могу, понимаете, натерла ноги.
– Еще бы... А что вы, если не секрет, читаете?
– Какой же секрет! «Цемент» Гладкова.
– Слышал, слышал, говорят, замечательно.
Борейчук поправил воображаемое пенснэ. Взялся за косяк окна, заглянул через сетку в комнату: несколько рыбаков спало, раскинув по постели ноги.
– Что вы, товарищ Зейд, сидите в бараке. Сегодня солнечный день, комаров мало, а если подняться на белушью эстакадку, то там вверху и вовсе их будет мало... Между прочим, я вам давно хотел кое-что рассказать. Знаете, работаем в одном предприятии, можно сказать, и жизнь и смерть вместе, а друг друга не знаем.
Глаза Борейчука усиленно моргали. Зейд подумала: человек, как человек, в самом деле, все над ним подтрунивают. Гончаренко, кроме того, считает, что он разлагает рабочих. Человек, как человек, со своими мыслями и обидами.
– Когда вы, товарищ Зейд, были курибан, вы, знаете, я много видел женщин, но ваша смелость... это просто... вы знаете...
На дворе было превосходно. Когда светит солнце, Камчатка прекрасна. Серый океан делается голубым, небо бесконечно легким, даже шум прибоя становится легким и прозрачным. Но идти в туфельках на острых каблучках по прибрежной гальке не легко.
Когда Зейд поскользнулась, Борейчук взял ее под руку, но этого уж она не могла допустить: идти с Борейчуком под руку!
– Ничего, Борейчук, я сама...
– Вы знаете, – сказал Борейчук, поднимаясь следом за Зейд на эстакаду, – я хочу вам сказать, что некоторые ваши товарищи несправедливы ко мне. Честное слово, получается какое-то преследование. А все мое несчастье заключается в том, что я полагаю, что и в нашей стране могут быть и даже должны быть хорошо обеспеченные люди. Это не противоречит социализму, лишь бы богатство приобреталось не путем эксплоатации, а трудом собственных рук. Я вам хочу рассказать... со мной однажды был такой случай. Сейчас я простой рыбак на камчатской рыбалке, но еще недавно я занимал значительную должность. На поезде я ездил всегда в экспрессе и, конечно, в международном вагоне. А ездить в Москву мне приходилось частенько. И вот однажды в Хабаровске я занял свое место в международном вагоне. В купе был уже пассажир. Всмотрелся, вижу: начальник крайфо! «Очень приятно, – говорим друг другу. – До самой Москвы? – До самой Москвы!» Перед звонком третье место занял известный хирург Моисеев. Ехал в Москву на конференцию хирургов. Едем. Разговоры, рассказы, картишки. Четвертое место свободно.
Вдруг на какой-то станции за Читой дверь отодвигается и на пороге появляется оборванец. Лицо красное, нос картошкой, красный, кепка – блин, голова лохматая, а о костюме уж и говорить нечего. Сплошная дрань-рвань. Все подумали, что это нищий проскочил мимо проводника, я уже начал говорить: «не подаем, братец», – но бродяга втиснулся в купе, всунул за собой невообразимую рвань-чемодан и спросил хриплым басом:
– Которое место здесь не занято?
– А вам что надо? – спросили мы хором.
– Ехать, – ответил он тем же хриплым голосом и поставил свою рвань прямо на мой чемодан. А у меня, знаете ли, товарищ Зейд, был кожаный японский чемоданчик, мне подарил его приятель, который ездил в командировку в Японию.
За босяком показался проводник, мрачный, насупленный. Он стоял и всем своим видом говорил: ничего не поделаешь, едет!
Я не выдержал, выбрался из купе, отозвал проводника и спросил шопотом:
– Товарищ проводник, что же это такое?
– Ничего не могу поделать, гражданин, все билеты у него выправлены и в полной исправности.
– Но ведь этого же не может быть!
Проводник ничего не ответил.
Босяк уселся на диван, все немедленно перешли на противоположный, но он не обратил на это внимания и закурил махорищу такую, что мы опустили окно, отодвинули дверь и все равно дышать невозможно. Босяк развалился и курит. Посидел, потом лег. Понимаете ли, в своем наряде лег на диван международного вагона!
Мы вышли в коридор посоветоваться. Вызвали проводника. Я, понимаете ли, товарищ Зейд, возмущаюсь, говорю:
– Ведь должны же быть какие-то на железной дороге порядки, ведь разница в цене это, так сказать, только внешняя форма, а суть та, что в поездах дальнего следования пассажиры в вагонах должны подбираться соответственно. Скажем, если купить билет корове, вы и корову погрузите в наше купе? Видите, человек не соответствует, билет он явно украл, зачем же вы его пустили?
– Что я могу поделать? – твердит свое проводник. – Предъявляет билет, и билет в полной исправности, а относительно костюма у нас распоряжения нет.
– Куда он едет?
– До Москвы!
– Тогда давайте нам новые места! – кричим мы.
Но, что поделаешь, свободных мест нет.
В Иркутске бродяга взял свой чемоданчик и шасть из вагона. Мы глазам своим не поверили. Наконец, образумился! С другой стороны, явный вор: вышел в Иркутске, значит, надо ему ехать до Иркутска, а у него билет до Москвы. Кто бы покупал! Даже миллионер и тот не купил бы!
– Задержать надо, – говорю я.
Но Моисеев и начальник крайфо только руками махнули.
Расположились мы по-старому. Доктор вынул дорожные шахматы, превосходные шахматы из слоновой кости. Второй звонок, сейчас поезд тронется... Открывается купе, входит пассажир, понимаете ли, высокий, дверь загородил, все купе занял. Пальто на нем! Костюм на нем! Чемодан у него, ну что мой из Японии от господина Каная! Щенок, даже не сравнишь! Одни медные бляхи на желтой коже чего стоят. И чемодан, видать, не легонький. Он его при своем росте не очень-то легко поднял на полку, при чем сказал «виноват». А голос, понимаете ли, хриплый, как у того босяка, я даже с удивлением взглянул и обомлел, думаю – мерещится. Он! Он самый, только выбрит до блеска... А костюм, понимаете ли!.. Бросили мы шахматы, смотрим на это светопреставление во все глаза. Смотрим без стыда, понимаем, что неприлично, но нет сил оторваться.
Он снял ботиночки, носочки у него шелковые со стрелками, прилег на диван и скоро захрапел.
Проводника спрашиваем: тот ли? – Отвечает: тот самый.
Ну, знаете ли, думаю!.. И ничего придумать не могу. Спрашиваю начкрайфо, что он думает, и начкрайфо тоже ничего не думает. Перед обедом прибежала барышня из вагона-ресторана: – Обедать! Кто в какую смену, берите талончики! – Пассажир проснулся и взял талончик на один час с нами.
Пошли обедать, и он пошел. Мы бегом, чтобы занять места, потому что всегда нехватает, а он не торопится. Мы сели, спросили по бутылке пива, ждем первого блюда, видим, – входит он. Громадный, стоит, расставил ноги и осматривается, все столики уже заняты. Ну, думаем, слава богу, постой!
Тут он повернулся к буфету, оглядел стойку, бутылки и спросил буфетчика на весь вагон:
– До Москвы вина хватит?
Что за вопрос? Все на него обернулись.
– Хватит! – отвечает буфетчик.
– Сколько стоит весь запас?
Буфетчик улыбается: что за вопрос? К чему это пассажиру знать стоимость всего вина в буфете? Отвечает с улыбкой: 15 тысяч!
Тогда пассажир лезет в карман, вынимает пачку червонцев и бросает на стойку:
– Покупаю весь буфет!
И потом обращается к обедающим:
– Граждане пассажиры, пейте кто что хочет и сколько хочет. Угощаю весь поезд, до Москвы.
Борейчук остановился и посмотрел на Зейд. Она слушала с интересом. Должно быть, она не знала, что с бывшим бухгалтером приключались столь интересные события.
– Ну, уж это, – сказала она недоверчиво, но вместе с тем весело улыбаясь.
– Честное слово! По-старому, ей-богу, если хотите. Купил весь вагон-ресторан!
Тут выскочил директор вагона-ресторана и откуда-то ему столик особенный принес, бутылок пять на стол поставил. Пассажир сел. Да скучно ему показалось одному. Посмотрел на какого-то гражданина, поманил его пальцем, как учитель в старорежимной гимназии ученика, и тот, понимаете ли, вскочил, пересел к нему, и они стали выпивать.
Что тут началось, не описать вам. Я говорю начальнику крайфо:
– Геннадий Моисеевич, вы понимаете что-нибудь?
– Плохо, говорит, ориентируюсь.
– Бандит? Растратчик?
– Все может быть!
– Надо бы в ТОГПУ, агенту, доедем до большой станции... Ведь это же невозможно, что делается!..
Представляете себе, товарищ Зейд, купил весь ресторан! Мы спросили себе тоже бутылку коньяку, чтобы просто проверить, посчитают нам эту бутылку или нет.
Какое! Не посчитали. За обед взяли, а за пиво и за коньяк не взяли.
– Чертовщина какая-то, – говорит доктор Моисеев. – Тысяча и одна ночь! Шахрезада!
На следующей большой станции я побежал в отделение. Рассказываю. Слушают. Не переспрашивают. Серьезно. Молчат. В конце я спрашиваю:
– Понимаете вы что-нибудь?
– Не беспокойтесь, говорят, гражданин, все поймем.
Я вернулся в купе, поезд тронулся. Нашего пассажира и не видать, из ресторана так и не приходил. К вечеру на какой-то станции зашел в наше купе сотрудник ТОГПУ.
– Кто из вас гражданин Борейчук?
– Это я, – говорю.
Пригласил за собой, вышли на перрон.
– Вы тут делали, гражданин, донесение относительно непонятного для вас поведения одного пассажира и высказывали разные предположения. Все проверено. Все в порядке. Следует с вами в этом поезде гражданин Поликарпов. Он и закупил буфет.
– Да, – говорю я. – Но от того, что он Поликарпов, а не Селезнев, разве дело меняется?
– Даже очень меняется, Поликарпов – это известный приискатель. Каждый год он золота добывает столько, что когда все сдаст государству и все надлежащим образом оформит, у него не меньше, как тысяч сто червонцами получается. И каждый год он отправляется в Москву гулять. Там у него и супруга есть, известная киноартистка, и прямо он закатывается к ней, а оттуда они вместе в Ялту, в Сочи, в Батуми. Так что пользуйтесь, говорит, гражданин Борейчук, своим счастьем и угощайтесь до самой Москвы.
Приложил руку к козырьку, щелкнул каблуками.
Борейчук поправил воображаемое пенснэ и посмотрел на Зейд.
Она покачивала головой, но глаза ее смеялись.
– Ну, уж тоже, – сказала она.
– Честное слово, товарищ Зейд! И в Сочи, и в Гурзуф, и в Ялту. И там все о них знают. Только даст телеграмму: «Еду. Поликарпов», – как весь город приходит в волнение. В гостинице освобождают лучший номер, и если которого и выселяют, тот не возражает, потому что ему дают хорошенького отступного. А все, кто в этой гостинице, ликуют, потому что знают, что недельки две будут есть и пить за счет Поликарпова. Он не терпит, чтобы люди при нем из своего кармана расплачивались.
– Может быть, – сказала Зейд, – все может быть. Денег ему копить незачем.
– В том-то и дело, он знает, что на будущий год у него будет столько же. Как ни говорите, товарищ Зейд, а это и есть настоящая жизнь. Человек приносит пользу государству и вместе с тем для души полная свобода. А ведь как живет! Я потом расспрашивал его в поезде. Мы потом подружились. В Москве я у него остановился. Квартира у него, я вам, товарищ Зейд, скажу! Обстановка! Главное, столько пользы государству. Вот мы с вами здесь рыбку добываем, рыбка, конечно, тоже пользу приносит, ну, а золото, вы сами знаете, что такое золото.
– Конечно, золото, – сказала Зейд. – Хотя, по правде говоря, я не понимаю, что за толк в золоте. Условность. Условились люди о золоте! Вот и всё. Условятся завтра о чем-нибудь другом, и золото уже никому не будет интересно. Ведь это не хлеб и не рыба, золото ни к чему.
Борейчук недоверчиво улыбнулся.
– Это вы так, – сказал он. – Впрочем, может быть. Но пока мы с вами живем, уверяю вас, люди относительно другого не условятся.
Солнце приближалось к сопкам. От этого они теряли определенность, и снежные конусы Коряцкой и Авачинской смешивались с солнечным сиянием. Море потемнело. Оно не было уже голубым, оно было зеленовато-стального цвета, но было такое же безграничное и спокойное. Ослепительная лента прибоя тянулась на север и юг. Подул теплый ветер. Если он не усилится, погода будет и завтра великолепная.
– Так вот какая история, товарищ Зейд. Но, кроме этой истории, у меня есть к вам предложение... Что если бы вы встретили в своей жизни человека столь же удачливого и столь же богатого, как... Поликарпов?..
