Текст книги "Концессия"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 33 страниц)

Вдруг завыли псы. Несколько минут вой, тягучий, тревожный, точно волчий, стоял в воздухе. Потом все стихло.

Вокруг подымались горы. Деревня расположилась удобно: горы защищали ее от ветров.

Береза и Фролов вернулись в сопровождении трех человек. Один из них был высокий, тонкий, в очках, с русой бородкой.

– Осматриваете огород? – крикнул очкастый.

– Прекрасный огород, просто удивительно. Я никогда не думала, что встреча с картошкой меня так взволнует.

– Насчет картошки это я надоумил. Созвал стариков. Помните, спрашиваю, как вы у себя в России пахали, сеяли, огородничали?

– Ну, как же не помнить?!

– Ну, так давайте.

И показал пример. Женщины подсобили. Картошку садим, обещаю огурцы... А лук, тот идет чорт знает как. Лучше, чем на материке.

– А вы кто здесь? Агроном?

– Я за всех, я учитель.

– Из Петропавловска?

– Из Хабаровска. Второй год здесь.

– Нравится?

– Как может не нравиться?! Вы посмотрите, какой здесь мир. На вулканах были?

– Ну, что вы, мы только на берегу сидим, на рыбалке.

– Ни Срединный, ни Валагинский хребет не пересекали?

Точилина засмеялась.

– Через деревню они не проходили, – сообщил Береза. – Есть подозрение, что они пошли на камчадальскую Николаевку.

– А могли и вовсе мимо, – заметил второй из пришедших в коричневом пиджачке и синих брезентовых штанах.

Учитель Василий Иванович рассказывал за столом, как он приехал на Камчатку только на зиму, с твердым намерением вернуться летом на Амур, где у него родители и жена. Жена тоже учительница. И вот остался на вторую зиму и, может быть, останется и на третью. На летние каникулы собирался к жене – огороды задержали.

– Жена может приехать к вам, – сказала Точилина.

– Она у меня упрямая, хочет, чтоб я приехал к ней,

«Оба вы упрямые», – подумала Точилина.

Пили чай с вареньем из жимолости. Оно немного вязало, но было сладко и душисто.

Потом хозяева расстелили на полу медвежьи шкуры, положили подушки.

– Отдыхайте!

Точилина думала, что она сразу заснет. Но мешали мысли, впечатления, то, что над деревней подымались горы, мешал огород и учитель со своей энергией и упрямством. «Не был бы упрям, так ничего у него и не вышло бы».

Ей стало хорошо. Она тоже была упрямая.

«Может быть, это и есть человеческое счастье? – думала она. – Если прибавить сюда умственную работу, книги, газеты, изучение края... что еще может быть нужно человеку? Шум городских улиц, витрины магазинов? Нет, повидимому, это и есть счастье...» Она заснула.

Перед вечером совещались. Вспоминали все, что говорил Дождев и прямо, и намеками, и о чем умолчал. К реке Авачи вела торная тропа. Вернее всего, золотоискатели пошли по ней.

Фролов знал медвежью тропу, которая выводила на Авачинскую с экономией в добрых восемьдесят километров. Надо отправиться по ней и выйти золотоискателям навстречу.

– Попробуем, – сказал Береза.

Вечером Точилина заглянула в школу. Это было просторное здание с крытым крыльцом. Три больших класса и учительская.

Школа выглядела веселой. В учительской на полках тесно стояли книги.

– Больше двухсот, – сказал Василий Иванович.

Белая, с коричневыми пятнами, остроухая, с острой умной мордой собака лежала под столом.

– Вот еще камчатская забота, – сказал учитель. – Даже при железной дороге собака не потеряет на Камчатке своего значения. Собака здесь всё.

Он присел на корточки, и собака вышла из-под стола. Она была коренаста, широка в груди, с коротким хвостом.

– Камчатская собака удивительное животное.

– Вы, я вижу, все знаете.

– Учитель должен знать все, – сказал Василий Иванович, – особенно все то, что относится к жизни, среди которой он живет.

– Учитель должен быть мудрым?

– Именно.

Оба засмеялись.

– В прошлом году этот Гончик спас меня от смерти. История простая, все их слышали тысячами. Поехал я на зимних каникулах в район. На обратном пути пурга. Палатки нет. Положение скверное. Я сказал Гончику: «вези домой» – и залез с головой в кукуль. Четыре часа нарты шли без остановки, потом остановились. Вылез я из кукуля, метет невообразимо, сделал два шага и наткнулся на крыльцо школы...

– Слышала тысячи раз эти истории, – согласилась Точилина, – но что это? Инстинкт? А я вот не понимаю, что такое инстинкт. По-моему, нельзя непонятное явление объяснять непонятным словом и считать, что цель достигнута.

Учитель посмотрел в мягкие глаза Точилиной, должно быть, они ему понравились, он улыбнулся.

– Вы правы. Если я говорю – инстинкт, то я под ним подразумеваю: точное знание. Гончик, который привез меня сквозь пургу домой, обладал точным знанием дороги. А вот над тем, каким образом у него это знание складывается, нашим ученым не мешало бы помозговать.

– Какие у вашего Гончика умные глаза!

– Могу сказать, меня он понимает абсолютно. Инстинктом тут даже не пахнет. Вы знаете, собака сопровождает человека из глубины каменного века. Человек того времени, повидимому, был толковым хозяином. Во всяком случае, собаку он приручил великолепно, и она пошла с ним через тысячелетия. Вот эти самые камчатские лайки сохранились от тех времен. В те времена были две породы собак: мелкая, шакалообразная, которую человек употреблял для охоты за мелким зверем, и крупная – для охоты за хищником. Лайки идут от крупной собаки. Они умны, выносливы, неприхотливы. Что еще нужно? Нужно беречь эту породу, не так ли? А вот, когда вы будете жить на Камчатке, вы увидите, что на Камчатке не так уж много Гончиков. Много мелкой, глупой и невыносливой собаки. И даже без подшерстка. Ведь у камчатской лайки густой пуховый подшерсток, как у волка и лисицы. Гончик какой угодно мороз перенесет, а новое поколение камчатских собак – нет. Население просто руки опускает. С такими собаками погибнешь. Раньше хорошая запряжка проходила в день по сто двадцать километров, теперь считается достижением пройти семьдесят. В чем дело? Стал я думать, написал письма зоологам, даже одному знаменитому профессору в Ленинград. Вот что он мне ответил. – «Порода! – ответил он мне. – Вы, хозяева собак, потеряли разум, вы совершенно забыли про законы подбора. К вам, на Камчатку, завозят каких угодно собак, они засоряют кровь ваших лаек, а вы недоумеваете, что делается с вашими псами!» Вот что он мне написал, товарищ Точилина. И потом еще мои личные наблюдения: мало производителей, не выращивают их, не берегут. Понимаете, какое безумие: лучших щенков кастрируют! Они, мол, спокойнее, не драчливы и легче во время трудной работы сохраняют тело. Я решил по этому поводу целую кампанию провести. В общем, дела много... И хотел бы съездить в Хабаровск, да вот с собаками еще дело!

Он посмотрел на Точилину внимательно, вопрошающе, должно быть, его мучило то, что он не поехал на материк к жене.

– Я вас понимаю, – сказала Точилина. – Ваша жена должна приехать к вам. Перед вами такое поле деятельности, что мешать вам жестоко.

– Именно жестоко! Ничего не поделаешь, написал ей обширное письмо. Думаю, поймет.

Вечером в избу Фролова сошлось все наличное население деревни. Его было не так много, большинство оставалось на рыбалках в верховьях реки и по ее притокам.

– А вот вы помогли бы нам, нашей рыбалке, – говорил Береза. – Вы сейчас заняты чем? Заготовляете кислую для собак?

– Как же, для собак!

– Бросаете драгоценную рыбу в яму, присыпаете землей – и все?

– И все, – сказал старичок Васильев, с редкой бородкой и живыми темными глазами.

– А потом будете юколу заготовлять для собак, а потом уж для себя? Много времени и добра у вас идет на собак.

– Без собак нельзя, – сказал Василий Иванович. – Даже при железной дороге без собаки житель Камчатки пропадет. Поезд не отвезет его на соболеванье в тайгу и на вершины гор, чтобы охотиться на горного барана и медведя.

– Все-таки, я думаю, вам следует помочь нашей рыбалке. Именно, в первую очередь нашей. Вы слышали, что такое пеммикан?

Точилина с интересом посмотрела на застольщину. Даже Василий Иванович не знал, что такое пеммикан.

– У нас есть китобойная флотилия, – проговорил Береза. – Средний кит весит до ста тонн, не так ли? Это вам известно. И, вероятно, также известно, что только незначительная часть кита используется промышленно: сало, китовый ус, некоторое количество мяса, все остальное выбрасывается за борт. Самое большее используется двадцать процентов. А из выброшенного можно приготовить великолепный пеммикан, который по питательности для собак во сто раз превосходит вашу кислую и юколу, насквозь прочервивленную и высохшую. Один килограмм пеммикана в день достаточен для собаки. Собак на Камчатке десять тысяч, мы надеемся, скоро будет тридцать. Так вот, для тридцати тысяч собак потребуется около пяти миллионов килограммов китового мяса, между тем как в прошлом году мы выбросили в море примерно тридцать пять миллионов. В конце концов, мы освободим вас от непродуктивного труда. А пока это наступит во всекамчатском масштабе, вы пеммикан можете получить у товарища Шумилова на его белушьем промысле.

О пеммикане заспорили. Учитель обещал приехать на рыбалку и посмотреть, что собою представляет этот пеммикан.

– Рыбы, в самом деле, жаль!

– Еще бы! Так поможете? Артель ваша крепкая.

– Бригадира от нас отняли, какая же крепкая, – сказала Фролова.

Береза засмеялся.

Хозяйка наливала в кружки спирт, разбавляла его водой и выпивала свою порцию, кажется, с большим удовольствием, чем ее муж.

Точилина отказалась от спирта. Она ела пирожки из мяса, начиненные луком, простоквашу и копченый медвежий окорок.

Но вот последние гости ушли, шкуры разостланы, все улеглись.

Рядом с Точилиной устроился Береза. Повидимому, спит. Гончаренко – тот храпит во-всю. Точилиной захотелось сказать Березе несколько слов, может быть, совсем ненужных, совсем незначительных, вроде того, что на медвежьей шкуре отлично лежать – и твердо и вместе с тем мягко, – а потом сказать, что она много думала о Зейд и пришла к выводу, что она, Точилина, тоже виновата в том, что девушка побежала за золотом. Не так просто вырастить в себе человека без старых страстей! И надо очень быть чуткими друг к другу.

Но она прислушалась к мерному дыханию соседа, поудобнее положила подушку и закрыла глаза.

ОСЕЧКА

Было зябко, Фролов зажег лампу. Она горела хуже, чем вчера вечером. А может быть, это только казалось.

Точилина поливала Березе на руки из кружки. На крыльце было прохладно. В ярком свете предутренних звезд вырисовывались темные контуры гор. Восток чуть бледнел.

– Мне кажется, Павел Петрович, что мы их все-таки встретим!

В комнате тоже не так уютно, как вчера. Двери поминутно отворялись. Гончаренко немилосердно дымил папиросой. Есть не хотелось. Точилина съела мясной пирожок и запила холодной водой.

Рюкзак долго не ложился удобно за спину, с сапогами было совсем скверно: ноги были растерты. Но перед самым выступлением появилась в избе Фролова с охапкой травы, сказала Точилиной:

– Переобуйся. И пусть все возьмут. Портянки в горах непригодны.

Мягкая, плотная трава, тесно постланная в сапог, сразу успокоила ногу.

Шли прежним порядком.

Дорога превратилась в тропу.

По сторонам темные массы гор. И не преодолеть ощущения, что они живые, обступили, наклонились, слушают.

– Держитесь правее, – говорил Фролов, – слева распадочек, метров триста будет...

Но идти, несмотря на подъем, легко, и даже груз легок. Полоса рассвета. Она все шире и шире. А уцелевшие звезды все ярче. И вот уже утро. Узкая тропа ползет по жестким бестравным сопкам. Когда Точилина оглянулась, она увидела, насколько крута эта тропа. Спускаться по ней – голова закружится, даже стоять трудно. Сопка за сопкой круглыми волнами скатывались к долине, к деревне. И далеко внизу лежало странно темное небо, более темное, чем то, которое было выше. И вдруг она поняла, что темное небо вовсе не небо, а океан, который вдруг стал виден с этой высоты, и тогда ей показалось, что она совсем ничтожна, совсем невесома среди этих горных громад, безграничного неба и такого же безграничного океана.

Но это чувство не было гнетущим, наоборот, оно поднимало. Хотелось думать, что людей и вместе с ними Точилину ждет чудесное счастье.

Ей хотелось об этом сказать, но не было слов, чтобы объяснить весь торжественный строй чувств. Единственно, что можно было сказать: как хорошо!

И она повернулась к Гончаренко и сказала:

– Гончаренко, как хорошо!

– Да, сестричка, тут захочешь стать дикарем.

– Что ты, наоборот!

– Нет уж, не наоборот. Я поставил бы здесь избу и зажил.

– Здесь надо здравницу поставить. Когда человек и природа объединяются, тогда, Гончаренко, хорошо. А жить дикарем, подчиняться природе – неправильно.

– Жить охотником – в этом есть смысл.

– Я не возражаю против охоты, хотя, мне кажется, что сейчас охота не имеет смысла. Мясо и мех можно добывать и без охоты.

Подъемы на перевалы делались все круче, а долины за ними все теснее. Луга! Фиолетовые и оранжевые лилии выше колен! Белоснежные шапки вершин окружали эти усыпанные цветами луга.

Фролов показал вперед.

– Горячие ключи!

– Зейд не дура, ушла сюда с рыбалки, – заметил Гончаренко.

Долину замыкал серый утес-однозуб. Сколько ни искала Точилина прохода, она не могла разглядеть ничего похожего: на западе поднималась ровная стена.

И вдруг узкое, немыслимо узкое ущелье: точно великан ударил мечом по хребту и рассек его до земли.

В этом коридоре прохладно и сыро, ручеек сочится по дну. Идешь и плечами задеваешь за стены. Со стен капает. С верхнего карниза сорвались птицы. Держась руками за камень, Точилина выглянула из коридора. Она увидела закрытую долину – чашу. Шумели потоки... Из чаши подымался не то пар, не то дым. И под ногами не камень, а рыхлая тёмнокрасная земля. И с каждым шагом все сильнее странный, ни на что не похожий запах. Так не пахнет земля, так пахнет живая плоть. Точно пробегали здесь бараны, вспотевшие от страха и бега.

Тропинка привела к ольховнику. Точилина опустила руку в ручей, чтобы напиться, и с криком отдернула руку: вода была горяча.

– Павел Петрович! Гончаренко! Кипяток!

Гончаренко бросился к ручью, попробовал пальцем, присел на корточки и засмеялся. Конечно, он знал, что на Камчатке, в стране вулканов, много горячих ключей, но одно дело об этом читать, а другое – погружать в такой ручей палец.

За кустами в ручей впадало еще несколько ручьев. Он становился внушительным и в ложбине разливался.

В ложбине стояли шалаши, у одного из них дымился костер.

– Гости на ключах, – сказал Фролов.

У шалашей были вырыты и обложены прутьями ямы, соединявшиеся друг с другом протоками, – местные ванны.

Из средней ванны торчали две головы: седая, с худым лицом, в маленьких дымчатых очках, с острой бородкой, и круглая, краснолицая, с оскаленными в улыбке зубами.

Круглолицая закричала:

– Здравствуйте, люди добрые... Ух, здорово!

Седой молчал, время от времени из воды поднимались его ладони, одна снимала очки, вторая обмывала лицо.

В воде сидел профессор, начальник экспедиции, с членом экспедиции. Экспедиция разбилась на несколько отрядов, этот возглавлял профессор.

«Точно на людной улице встретили вдруг профессора!» – подумала Точилина, направляясь к последней яме.

В последней от ручья яме вода была теплая, какая-то необыкновенно легкая, почти неощутимая. Точилина побыла в ней минут десять, потом на четвереньках перебралась в соседнюю. Тут было горячее. Приятно напряглись натруженные ноги.

В третьей было настолько жарко, что она сидела, разинув рот, переживая блаженное ощущение, точно жар вытягивал из тела все усталое, болезненное, несовершенное.

Когда она пришла в шалаш профессора, профессор сидел босиком, в длинной белой рубашке, пил из эмалированного чайника крепкий чай с лимоном и говорил отрывисто и сурово, точно кого-то отчитывал:

– Лесов достаточно, вполне достаточно, хотя и не бог знает сколько... главным образом, по долине Камчатки. Лиственница. Превосходное дерево. Имеет промышленное значение. Возраст леса – больше двухсот лет. Это богатство. Григорий Данилыч, нарежьте лимончику.

Григорий Данилович складным ножом резал лимон. Профессор наливал очередную кружку чаю и продолжал:

– Добывать можно, я уверен, до двухсот тысяч кубометров древесины в год. То есть, в значительной степени можно удовлетворить потребность в таре, кунгасах тут же на месте, не привозить из Приморья или из Одессы. Надо форсировать строительство лесокомбината. Но надо хозяйничать с умом... Кроме того, надо больше консервных заводов! Что ж это ваше АКО? – Он смотрел сквозь дымчатые очки на Березу. – Если конкурировать с японцами, так уж конкурировать. А то поставили парочку около Усть-Камчатска!.. Мало, мало!.. Не жалейте средств. Японцы будут сопротивляться, делать гадости, но этого не нам бояться... А вы что же не наливаете чаю? Превосходный. Куплен в вашем же АКО. Кроме того, несомненно, есть золото и платина, но требуется дополнительная разведка. О нефти можно говорить определенней... О дикой рыбе особенно не думайте, планов особенных не стройте – недолговечная статья. Если хотите иметь рыбу, разводить надо. Уголь есть. И неплохой. Во всяком случае, на первых порах для местной промышленности хватит. По-моему, залежи большие... Ну, что ж чаёк...

Береза налил в кружку.

– Барышне налейте.

– Спасибо, – сказала Точилина, которая, наконец, разобрала, кого отчитывает профессор. Он отчитывал прежних исследователей Камчатки.

– А вы откуда идете? – осторожно спросил Фролов.

Профессор не ответил, ответил Григорий Данилович. Он называл речки, деревни, горные точки...

– Так-так, – кивал головой Фролов. – А не встречали по дороге к Аваче путешественников: двоих мужиков и девку?

– Встречали! – буркнул профессор.

Береза опустил кружку.

– Высокий, низкий и высокая девушка?

– Встречали, – повторил профессор.

– Вчера встретили, – пояснил Григорий Данилович. – Назвались работниками совхоза.

– Слава богу! – воскликнула Точилина.

– Ты представляешь себе, где это? – спросил Береза Фролова.

– Вроде...

Прощаясь, профессор улыбался умной, лукавой улыбкой. К кому она относилась? К его предшественникам, которые нерадиво исследовали замечательную страну, к горячей ванне, к себе самому, к своим знаниям, к своему уму? Или, может быть, к этим людям, которые вот только встретились и уже прошли?..

Уже не видно ключей, ни пара над ними, ни дыма.

Пропала растительность. Торчат голые скалы, потоки с бешеным шумом и каким-то уханьем срываются со скал. Пробираться нужно с камня на камень. Кончилось солнце... Небо над горами облачное... Ползут люди по скалам.

Береза держится поближе к Точилиной, протягивает руку.

– Нет, нет, я сама!

Она ползет на животе по крутому откосу. Глубоко внизу река. Должно быть, орлы кружат над ущельем. Когда кончится этот каменный путь? Вот здесь здравницу не поставишь.

Все выше, все выше. Перед глазами ровная линия хребта. Там хорошая тропа. По ней идут Зейд, Борейчук и Посевин. Надо успеть подняться на тропу раньше, чем они подойдут вон к той седловинке. Так говорит Фролов, в опасных местах только пригибаясь к скалам и хватаясь за них руками: на животе он не ползет. Тучи задевают за горы. Уже не видно снежных вершин. Мокрые, серые, угрюмые скалы. Угрюмая река мчится по камням. Обрывался ли кто-нибудь в эту реку?

Когда они поднялись на тропу, по тропе несся туман. Мир был серый, неуютный, угрюмый.

Вдруг Фролов закричал и показал вниз.

Точилина равнодушно посмотрела туда. Руки и ноги ее дрожали от усталости, она была счастлива, что стоит на твердой ровной земле.

Но, посмотрев вниз, она разглядела медленно двигавшиеся фигурки людей. В следующую же минуту она поняла, что это Зейд и рыбаки.

Они шли не по верхней тропе, как то предполагал Фролов, а прыгали со скалы на скалу у самой реки.

Береза навел на них бинокль.

– Кажется, они...

– Что касается рыбаков, не мое дело, – сказал Гончаренко. – А Зейд из техникума надо исключить. Ей не десять лет. Важная барыня, – целая экспедиция за ней!

Фролов и Береза стояли на краю тропы и молча смотрели вниз.

Наконец, Фролов сдвинул на затылок кепку.

– Они вон там пройдут, товарищ Береза, мимо старой медвежьей лежки. Но не пойму, почему они пошли той тропой?

– Чтобы с людьми не встречаться. До них, Фролов, между прочим, ведь рукой подать...

– Надо спускаться наперерез им, а как тут спускаться, сами видите...

– А что делать?

– Делать, в самом деле, нечего, другой дороги для нас нет.

Фигурки внизу то появлялись, то исчезали. Видели ли они людей на верхней тропе? И, если видели, то придавали ли им какое-нибудь значение?

– Я бы плюнул на них, – сказал Гончаренко.

– Тогда зачем же шли сюда?

– Затем, Точилина, что полезно пройтись по стране.

Фролов спускался первым.

Точилина с невольным уважением смотрела, как он легко и просто шагал с уступа на уступ. Она чувствовала себя налитой чугуном, ноги ее дрожали от усталости и волнения.

«Без тренировки такой путь, – думала она. – Но нужно заставить тело подчиниться своей воле. Ведь если б все эти камни были на ровном месте, я легко шла бы по ним... значит, я могу по ним пройти и здесь!»

Камни, одни камни. Синие, белые, красные. Даже сейчас в тумане они блестят, точно на них упал солнечный луч. Так и показалось Точилиной, что вышло солнце, а это была ослепительная, белая скала. Странный мир! И в этом странном мире ей нужно гнаться за своей подругой.

Гончаренко шел правее. Он, пожалуй, хорошо шел. Неужели она хуже всех?

За нагромождением скал наметился гранитный, ровно срезанный склон, засыпанный валунами и рассеченный трещинами.

Ниже кустарник, а за ним, повидимому, та прибрежная тропа, по которой пробиралась Зейд.

Фролов сел на пятки. Упер перед собой палку и, таким образом, тормозя, заскользил по склону.

Гончаренко и Береза последовали его примеру. Точилина присела тоже, секунду ей казалось, что она заскользит, как по стеклу, и свалится в реку. Сердце испуганно сжалось, но она тут же освободила пятки и оттолкнулась.

Она неслась, стараясь задерживаться на трещинах, не терять равновесия, чтобы не покатиться кубарем. Фролов и Гончаренко уже исчезли в кустах. Она с шумом и свистом тоже влетела в кусты. Ноги уперлись в сплетение корчаг, в хаос ветвей. Можно встать.

– Точилина, сюда!..

Она продирается сквозь кусты на какое-то подобие тропинки и соображает, что это и есть та тропа, по которой сейчас должны идти Зейд и рыбаки.

– Где же они, Гончаренко?

И вдруг чувствует, что земля, на которой она стоит, тихонько куда-то ползет. Она еще не может понять, что это такое, но, и не понимая, инстинктивно бросается в сторону. И это ее движение ускоряет скольжение земли, и вдруг Точилина понимает: вместе с землей, на которой она стоит, она обрушивается в реку.