Текст книги "Концессия"

Автор книги: Павел Далецкий

ВЕТЕР С ЗАПАДА

Двухэтажный кирпичный дом в Хай Шэнь-вее. Оштукатурен, желт. Штукатурка местами отпала. На линии, разделяющей этажи, длинная, во весь дом, железная вывеска: «Торговый дом Гу Хан-ки».

Впрочем, торгового дома Гу Хан-ки давно нет. Он отцвел, как и все иные торговые дома. Хотя еще недавно, еще несколько лет назад, здесь кипела скрытая, невидная, но буйная жизнь.

В магазинах торгового дома продавали веники, щетки, умывальники, керосиновые лампы, посуду и гвозди. Но из задних дверей зеленщики и разносчики рыбы выносили плоские мешочки с опиумом, а из ворот выезжали извозчики с прилично одетыми купцами, хозяевами объемистых корзин и чемоданов, подкатывали к маньчжурскому поезду, и пассажиры доставляли в Харбин драгоценные уссурийские меха. Сейчас от торгового дома осталась вывеска и представитель Тао-фан. Чего ждал он и прочие представители шанхайских, харбинских и тянцзиньских фирм? Дела, которые они сейчас вели, никак нельзя было назвать делами: они в самом деле стали торговать вениками, посудой и гвоздями.

Сегодня в пустующую просторную контору Гу Хан-ки собралось много людей. Все гости были почтенны, в шелковых та-пу-ше, в серых и черных раскидных куртках. У каждого на шелковой тесьме из-под куртки болтался веер. Головы украшали круглые черные шапочки. Несколько человек было одето по-европейски. Среди них выделялся серьезностью и худобой Лин Дун-фын.

Присутствующие, разговаривая между собой, время от времени взглядывали на него: большинство встречалось с ним впервые, большинство не знало точной цели его приезда. Но все знали, кто такой Лин Дун-фын. И не мог же Лин Дун-фын приехать по случайному, малозначащему делу.

Лин Дун-фын сидел в кресле у окна рядом с сотрудником консульства Чан-коном. Отсюда виднелась часть немощеной улицы, куски деревянных тротуаров, прохожие... Изредка открывалась входная дверь, и человек пропадал в сыром, прохладном помещении лестниц.

Тао-фан подошел к Лин Дун-фыну:

– Больше некого ждать, все в сборе.

– Очень хорошо, – кивнул головой Лин. – Распорядитесь прикрыть двери и прочее.

«Прочее» было сделано. Через несколько минут на ближайших перекрестках, вдоль соседних домов и у самого дома появились отдыхающие китайцы. Они сидели на камнях, столбах, скамеечках, стояли, прислонившись к стенам и заборам, курили и равнодушно смотрели по сторонам.

Лин Дун-фын встал, оглядел три десятка людей в дорогих костюмах и оказал:

– Почтенные и старые друзья! Мою беседу с вами я начну словами известной песни:

 
Ветер дует с запада. Увы, какая скорбь!
Ах, Срединная империя не более, как царство мертвых.
Однажды ночью явились татары верхом на своих конях.
Увы, их было так много, что страна, казалось, покрылась пылью.
Едва только взошло солнце, нас принудили переменить даже наши одежды,
А вечером нас превратили в солдат-рабов.
О горе! Повсюду мрак. Некому слова сказать,
Плач раздается в горах.
Повсюду видны лишь белеющие кости.
Увы, какая скорбь! Да, мы
Только царство мертвых!
 

– Конечно, вам знакомы эти слова? Эти стихи мы пели тогда, когда свергали маньчжуров. Старые, уважаемые друзья, о встрече с которыми я так долго мечтал! После свержения маньчжуров произошли события величайшей важности: новый враг вознамерился поработить нас. Опасность была грозна, почти смертельна. Среди нас оказались люди, покорные западному ветру. Снова! Вы слышите! Но мы во-время спохватились. Однако праздновать победу рано. Западный ветер не утих.

Легкий румянец ударил в щеки Лина, голос стал полнее, движения величественнее. Он заговорил о планах борьбы с западным ветром.

– Есть жила, по которой стекает в Китай зараженная кровь – КВЖД. Очень скоро китайская армия выбросит большевиков из Маньчжурии. Очень скоро русские патриоты перейдут Уссури и, как ножницами, отрежут Приморье. Уже и теперь патриоты заявляют о себе. Это смелые, решительные люди. Я вам прочту, что пишут советские газеты о них... Вот один смелый, решительный поступок.

Лин Дун-фын вынул из портсигара свернутую в трубку бумажку.

«Покушение на советского консула в Харбине.

Двенадцатого февраля, в три часа дня, в приемную генерального консульства СССР явился неизвестный русский в форме китайского полицейского. Неизвестный заявил дежурному сотруднику консульства, что он служит в третьем полицейском участке и хочет видеть генерального консула Мельникова, которого должен арестовать якобы по поручению полиции.

Возбужденное состояние неизвестного показалось дежурному сотруднику подозрительным. Он немедленно известил по телефону полицию и доложил Мельникову.

Когда Мельников вышел в приемную, неизвестный неожиданно вытащил из кармана револьвер и произвел два выстрела. Одна пуля попала в стену, другая – в перегородку, за которой находился дежурный сотрудник.

Сотрудники консульства обезоружили преступника и передали его прибывшим на место происшествия представителям полиции».

– Итак, русские патриоты готовы на все. Что же говорят иностранные газеты о большевиках в Китае?.. Они раскрывают большевистские тайны... Бывшая полоса отчуждения КВЖД, по их мнению, место, где действуют большевики. Что такое дорком, местком, женотдел? – спрашивает «Журналь де Шанхай». Это место, откуда большевики готовят завоевание Китая. Шанхайская «Норд Чайна дейли ньюс» сообщает, что Советский Союз хочет завоевать Китай. Все газеты кричат, что Советский Союз мечтает о войнах и завоеваниях. Первой жертвой должен пасть Китай.

Я приехал к вам, чтобы сообщить обо всем этом. Но, если бы я сказал вам только это, вы могли бы устрашиться. Не страшитесь, все обстоит благополучно. Красная Армия не завоюет Китая, потому что с Китаем весь мир. И прежде всего, англичане и американцы. Особенно американцы! Я хочу сообщить вам, что они друзья. Они поддержат нас всем – деньгами и пушками. Я хочу сказать, как все начнется. Русские патриоты перейдут Уссури и, как ножницами, отрежут Приморье. Старые друзья спросят: что будет потом? Потом в долинах «Хребта больших западных гор» – Сихотэ-Алиня, на равнинах Уссури будет русская народная республика. Туда съедутся миллионы русских эмигрантов, туда побегут из Советов. Богатая, грозная Уссурийская республика! Богатая рыбой, рисом, лесом, золотом, нефтью, серебром и железом. Грозная – союзом с Китаем и Америкой. Старые друзья спросят: что будет дальше? Нет, они не спросят, – они знают сами.

Худое, бледное лицо Лина не казалось уже ни худым, ни бледным. Он говорил, что скоро Китай вернет себе былое могущество и как раньше станет повелителем стран и народов. Тогда китайские купцы будут хозяевами рынков и людей... Китайские купцы Владивостока станут богаче американских купцов.

– Но, – сказал Лин, – для достижения всего этого от вас требуются некоторые усилия.

Он внимательно осмотрел все эти худощавые, полные и толстые лица, глаза, при его последних словах вдруг выразившие беспокойство, руки, вдруг в замешательстве потянувшиеся к веерам.

Лин усмехнулся.

– Я думаю, что вы так же, как и я, в ожидании событий чувствуете радость. Что у вас, как и у меня, чешутся руки от желания поскорее пустить их в ход. Поэтому сообщаю: наш план одобрен в Шанхае. Мы здесь, во Владивостоке, подготовим завтрашнему фронту тыл. Для этого мы должны научить китайских рабочих Владивостока, что они должны думать не о деньгах на лишнюю пампушку, а о Китае. Пусть они знают, что сейчас они должны требовать не увеличения заработка, а с трепетом делать все, чтобы в предстоящей борьбе победил Китай. Когда Китай победит, им будет хорошо. Никто не помешает им стать хозяевами мастерских, в которых работать будут русские. Забастовка же во Владивостоке в то время, когда Китай готовится к удару, – это преступление, которое никому нельзя простить. Бастует предприятие за предприятием! Что это такое? Пусть хозяева мастерских несколько уступят, пусть покажут, что рабочие и хозяева в Китае одно. В других странах, может быть, и не одно, а в Китае одно. Вы должны внушать, что все разговоры русских о рабочей солидарности – вздор, что русские о ней только болтают, а делают то же, что и другие народы. Для этого есть очень простой путь, дорогие друзья, и я удивляюсь вашей бездеятельности. Во Владивостоке немало русских патриотов. Они бедны, они нуждаются в деньгах, они горят жаждой деятельности на пользу родины.

– Что вы предлагаете? – спросил тоненьким голосом Тао-фан. Он был толст, грузен, шелковый синий халат струился на нем в свете вечера, как вода. – Мой старый друг приехал из Шанхая, он не имеет представления, что такое ГПУ – эта организация с китайским именем. Неужели вы думаете, что она позволит вам распоряжаться во Владивостоке?

Тучи налетели на присутствующих.

– Это невозможно! – раздалось со всех сторон. – Выступать в Харбине – конечно! Но здесь, во Владивостоке?!

Почтенные люди, только что выслушавшие широкие планы, которые могли вдохновить и мертвых, пожимали плечами, недоумевали, противились, негодовали.

Ни одного бодрого взгляда, ни одной боевой улыбки, ни одного жеста, обозначающего желание вступить в борьбу.

– То, что я предлагаю, вполне разумно, – упрямо сказал Лин. – Действовать, действовать и действовать! Вот наш лозунг.

– Я сторонник старого моего друга Лин Дун-фына, – сказал сотрудник консульства Чан-кон. – Я сторонник действия, а не сна. Я сторонник грязных от труда рук, а не чисто вымытых. Я любитель зрелища: побежденный враг ползает у моих ног, и я снимаю с него голову, как спелую дыню со стебля. Действовать, дорогие друзья! Китай довольно созерцал упоительные красоты и благополучие природы. Забыть надо старую любовь... Вот пример из практики моего друга Лин Дун-фына. Во время последних событий в Шанхае, когда рабочие восстали против руководства Гоминдана, когда еще неизвестно было, кто победит, правые или левые, а войска левых шли на Шанхай, Лин Дун-фын созывает промышленников, коммерсантов, купцов, помещиков и детей помещиков. Он задает им вопрос: – Готовы ли вы выступить против беспощадного и вероломного врага, против новых татар? И цвет Шанхая ответил Лин Дун-фыну: – У нас нет оружия, мы не организованы для борьбы... Что можем мы сделать? Мы не чувствуем в себе мужества сойти с пути мирной деятельности! – И, отвергнув голос мужества, цвет Шанхая прибег к старому, испытанному в нашей стране способу – подкупу. Они подкупили Чан Кай-ши! Сумма была огромная, им в этом деле помогли иностранцы. Хорошо, что Чан Кай-ши оказался доступен деньгам. Но, дорогие друзья, этот прием сомнителен. Сомнителен с тех пор, как, по мысли Чен Ше-тона, этого выдающегося ученого и моралиста, книга которого «Поощрение к знанию» – руководящая книга всех образованных людей, Сен-вену предложили пост высокого мандарина и миллионы взамен отказа от революции... Вы все знаете, что из этого вышло: Китай замер при виде необъяснимого поведения политического вождя – он даже не расслышал нашего предложения! С тех пор, как эта новая порода людей вторглась в жизнь страны, не годен этот старый путь. Я прошу Лин Дун-фына разработать план борьбы: китайцы Владивостока должны быть здоровы!

«Сумасшествие! – подумал У Чжао-чу, – а за все придется расплачиваться нам».

Лин Дун-фын коротко намечал план действий. Представители высокого человечества сидели подавленные. Никто больше не задавал вопросов, никто не спорил. Худой шанхаец Лин свалился, как судьба. Как можно незаметнее, они стали покидать помещение.

Лин Дун-фын вышел на улицу через час. Он чувствовал прилив энергии, которую испытывал всегда, принимаясь за большое дело. Потянул носом соленую свежесть вечера и пошел, не торопясь. Его интересовало одно советское предприятие: рабочая коммуна китаянок. Может быть, ему не следовало бы туда заглядывать, может быть, следовало бы соблюдать большую осторожность, но Лин вступил в тот период лет, когда имя человека произносится с уважением, когда мысли и поступки его полноценны, когда он может позволить себе роскошь свободных и опасных поступков.

Коммуна на Семеновской улице. Лин повернул во двор, прошел мимо торговцев чулками, гребешками, маленькими зеркальцами и дешевыми конфетами, миновал кухню харчевки, где варились супы из коровьих желудков и парились на деревянных решетках серые пампушки.

Грязная, вонючая лестница, мусор, плевки, следы ног, куски пищи. Взад и вперед снуют жильцы, обмениваясь репликами.

Лин тихо отворил дверь во втором этаже.

Два десятка китаянок, в черных куртках, в черных шароварах, кроили, шили, разговаривали. У них были блестящие черные волосы, узлы на затылке, чолки, старательно расчесанные на лбу, полные лица, тонкие губы и хорошие зубы. Они были веселы, работали и говорили.

Лин Дун-фын тихо вошел и осмотрелся. Но как он ни тихо вошел, на него оглянулись. На него смотрела молодая китаянка в юнгштурмовке и приземистый русский в кепке, вздернутой над курчавыми волосами.

«Несколько хуже, – подумал Лин, – но тем лучше».

Девушка в юнгштурмовке и русский стояли рядом с главой коммуны. Опытный глаз Лина по дородности и важности женщины сразу угадал хозяйку. Он пошел к ним, весело улыбаясь.

– Здравствуйте, – сказал он по-китайски и по-русски. – Я приехал посмотреть на образцовую женскую коммуну. Я из Хабаровска, корреспондент «Гуэнь Чжи-дунь»[12]12
  «Гуэнь Чжи-дунь»– газета на китайском языке, издававшаяся в Хабаровске.


[Закрыть].

– Здорово! – протянул руку Троян, – мы за тем же... Русские и китайские писатели прилетели сюда, как пчелы в цветник.

– Очень хорошо, замечательно! – осмотрелся Лин.

Он испытывал в этой комнате чувство веселящей жестокости. Всех этих женщин нужно было обезглавить. А эту молодую, крепкозубую, огненноглазую...

Но он не додумал своей мысли, он спрашивал, отвечал, смотрел. Кое-что он набрасывал в блокнот, чтобы потом, в уединении комнаты и ночи, написать обстоятельную корреспонденцию.

– Трудовой коллектив «Красные цветы» родился на моих глазах, – говорила Хот Су-ин. – И если товарищ из «Гуэнь» не протестует, я буду рассказывать по-русски, потому что он по-русски понимает, а русский журналист по-китайски не понимает. Или пусть он сам поговорит с председательницей «Красных цветов».

Председательница «Красных цветов», с полными щеками, подступающими к глазам, ни слова не понимала из того, что говорила Хот Су-ин, но улыбалась и кивала головой.

– Я с удовольствием буду слушать по-русски, – сказал Лин.

Чтобы не мешать работающим, они прошли в соседнюю комнату с нарами в два этажа.

– Здесь живут двадцать пять освобожденных рабынь, – торжественно подняла Хот Су-ин свою руку, – двадцать пять освобожденных от власти отцов, мужей и купцов.

– Кто эти истинные счастливицы, – начал Лин, – как они пришли сюда, что сделали они со своими мужьями и детьми?

И опять Лин ощутил приступ веселой жестокости: женщина бросила мужа и ребенка! Хранительница семени! Что более противоестественно и чудовищно?

– В коммуне двадцать молодых, пять постарше. Большинство пришли сами. Вот эта, маленькая, тоненькая, сейчас она садится за крайнюю машину, пришла избитая, опухшая. Ей двадцать два года. С мужем прожила десять лет. Муж – совладелец мелочной лавочки на Пекинской – на-днях проигрался. Чтобы поправить дела, продал жену товарищу. Она не согласилась, тогда он ее избил, а когда и это не помогло, бросился на нее с ножом.

– Сейчас она довольна?

– Еще бы! Биографии у всех схожие. Китаянок во Владивостоке мало, домов терпимости нет, мужья делают выгодные дела. Если у мужчины есть жена, особенно если две, он устраивает в своем доме маленький притон разврата и живет припеваючи. Сначала женщины сопротивляются: все они выходили замуж, собирались рожать детей и жить, как полагается замужней женщине, но потом они покоряются, привыкают и превращаются в проституток. Бывают и трагедии. Позавчера к постовому милиционеру прибежала Сливовый Цвет. Она ехала из Харбина к мужу. Рядом с ней в вагоне возвращался во Владивосток купец. Город незнакомый, молодая женщина просила совета у соседа. Сообщила адрес мужа, его имя. «Как же, я его знаю, – обрадовался купец, – мы – компаньоны. Я вас привезу прямо к нему». Чего лучше! Привез. Сидит Сливовый Цвет в лачуге и ждет мужа. Целый день ждет. К ночи вернулся купец с друзьями. Плохо пришлось верной жене: не помогли ни вопли, ни слезы. И так целый месяц. За месяц она освоилась с городом, кое с кем сговорилась и вот позавчера рано утром подошла к постовому и потребовала: «Милицья, милицья!» Она больна и пока в больнице. Наслышалась она всяких историй и больше не склонна искать своего старого мужа. А есть страшные истории и другого рода. Видите у окна шьет полная женщина с красной лентой на шее. Она родилась и выросла в простой маньчжурской семье, ноги у ней остались нормальными, она ходила, как все люди. Выдали ее замуж в семью лавочника в Никольске-Уссурийском. Попалась ей злая свекровь. Свекровь, как все женщины, всю жизнь была рабыней: подчинялась отцу, потом мужу, после смерти мужа – сыну. Но рабыня мужчин, она была в своей семье госпожей женщин, на них она могла сорвать свое рабье забитое сердце. Она увидела здоровые ноги невестки и пришла в ярость. Когда сын уехал за товарами, она схватила невестку и стала у взрослой женщины пригибать пальцы к пяткам и бинтовать ноги. И чтобы утолить свою ненависть до конца, она насыпала в бинты битого стекла. В таком виде она заставляла ее ходить. У несчастной сделалось заражение крови. Совершенно случайно вмешались русские товарищи, и женщину удалось спасти от смерти.

– Так, так, – заговорил Лин Дун-фын, – нравы грубые и жестокие. Женщина начинает распоряжаться своей судьбой, все понятно. Очень хорошо, замечательно. Если редакция согласится, я напечатаю большую статью. Все понятно. Значит, эти женщины в коммуне никогда уже не будут иметь мужей?

Хот Су-ин взглянула в его прищуренные глаза.

– Если очень много кушать сладкого, захочется кислого, товарищ из Хабаровска.

– А вспоминают ли они когда-нибудь Конфу-дзы и его изречения?

– Вспоминают, – вздохнула Хот, – когда нечего делать и когда хочется посмеяться.

– А вы где живете, вы что делаете, кто ваш отец? Вы замечательная девушка!

– Сколько вопросов, – покачала она головой. – Только обо мне, пожалуйста, не пишите. Я – Хот Су-ин, или, как зовут меня русские, Наташа, кончила девятилетку, живу у отца, дел больших пока не делаю.

– Мужа нет?

– Му-жа? Я не собираюсь замуж.

Девушка улыбалась, улыбка показала крепкие, редко расставленные зубы; улыбка показала, что овал ее лица хорош и цвет его, цвет ананаса, тоже хорош.

«Тебя можно назвать Ананасовый Цвет, – подумал Лин, – прекрасное, чудовищное существо».

– Меня особенно трогает то, – сказал Лин, – что женщины так легко расправляются с теми законами, которые в течение тысячелетий составляли основу Китая. Это прекрасно. Ни мужей, ни свекровей, ни детей! Швейные машинки и смех. Отлично!

Хот Су-ин с удивлением посмотрела на него. Он был совершенно серьезен.

– Остальное вы сами увидите, – сказала она, – я должна идти.

– Да, пора! – встрепенулся Троян.

Небо гасло, а он все-таки хотел проехать в залив на шлюпке, чтобы там, на просторе, заново обдумать все сегодняшние впечатления.

– Я еще останусь, я сделаю запись, – заметил Лин. – Приношу благодарность за помощь.

В воротах, на лотках уже горели толстостекольные пузатые фонари, купцы торжественно сидели около товаров, изредка от безделья, а также для большего прельщения покупателей перекладывая шнурки, гребенки и носки. По немощеной ухабистой улице двигалась толпа.

Над улицей, над продающими и покупающими, над грязными домами и затхлыми дворами догорал закат. Он уходил за сопки, смешивая с огнем воду залива, бросал пригоршни пламени в окна кирпичных двухэтажных домов. Лицо у Хот Су-ин стало медным. Троян осторожно взял ее под руку.

– Очень рад путешествию с вами... Женщины в коммуне!.. Недаром мой коллега с такой яростью водил карандашом в своем блокноте... Вы сейчас куда?

– В клуб – там организуется ликбез.

– Пошел бы с вами... Но это будет уже чересчур... Надо сначала освоить все то, что я проглотил сегодня... А замуж вы на самом деле не собираетесь, милая Хот Су-ин, или вы это говорите просто так, как говорят все девушки?

– Не знаю, – сказала она тихо. – У любви суровые законы... Я посвятила себя борьбе. Как быть женой и матерью? Не знаю...

Она протянула маленькую ладонь.

Шаланды в гавани спускают паруса, закрепляют якоря, команды на берегу или на корме под банками из-под бензина, превращенными в печки, раскладывают огонь: наступает долгожданное время еды.

Широкая, мерная волна шла из океана. По тому, с какой легкостью она поднимала лодку, ощущалась в ней могучая тяжесть. Поверхность ее была прекрасна: искусно отполированная светлоголубая сталь катилась к берегам.

Над западными горами висела худая бурая туча. Из глубины неба в нее натекала синева, и туча, как губка воду, впитывала синеву и из тощей и бурой становилась пышной и синей.

Поэт гнал лодку в море. Чувства его были приподняты. Хотелось написать прекрасную книгу и вместить туда весь мир: человека, море, воздух. Написать одну книгу и чтобы она осталась навсегда. Книгу о мире и о борьбе. Книгу о любви и суровости. Книгу о непреклонности и о прощении. Как вместить все это в одну книгу? Мир и преображающий его труд человека! Труд человека! Есть ли чудо более удивительное и торжественное?

И чем далее уходили берега, тем спокойнее и яснее делалось у него на сердце. Он видел перед собой дорогу жестокой непримиримой борьбы и сладость победы. Новые люди, с которыми он столкнулся сегодня, были залогом этого грядущего величавого мира.

После ухода девушки в юнгштурмовке и русского журналиста Лин вынул блокнот и набросал для виду еще несколько заключительных иероглифов. Затем, пробравшись через столы к председательнице, поговорил с ней. Он вынес впечатление, что женщина глупо счастлива. На улице Лин отдался прерванным думам об Ананасовом Цвете.

Не вступая в близкие отношения с женщинами, Лин все же любил их красоту. Она возбуждала в нем холодное удовлетворение, подобное удовлетворению от красоты снежной вершины или искусно взращенного цветника.

Сейчас, думая о девушке, он почувствовал, что полное удовлетворение от ее красоты он получит тогда, когда приведет ее к смерти.

«Тебя обезглавят», – думал Лин, всматриваясь сузившимися глазами в картину казни. Он переживал чувство охотника, идущего по следу за прекрасным зверем. И чем прекраснее зверь, тем больше у охотника желание убить его.