Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 33 страниц)
БАШНЯ ФИЛОСОФА
Греховодов, человек с косыми глазами и упрямым рогом волос над лбом, обитал за Мальцевским базаром, под отвесными гранитами сопок.
И хотя сопки были отвесны, по ним все же бродили козы, и соседские мальчишки подражали им иногда не без успеха.
Комната Греховодова – комната маленьких ценных вещей. Греховодов скупал их по случаю – на базарах и в магазинах. Китайские и японские вазы, вазочки и божки, самурайские ножи, бронзовые драконы, картины, полочки и коробочки, коробочки всех видов: из слоновой кости с изображением тигровой головы, бронзовые с драконами, сложно и сладострастно переплетающими члены, коробочки черного японского лака с тающими парусами и летящей выше облаков Фудзиямой.
Вещи были организованы в стройную систему, все имело свое место и над всем властвовал, всем повелевал Илья Данилович Греховодов.
В свою комнату Илья Данилович пускал только тех, кому доверял, кого хотел поразить богатством и своеобразием своей натуры. На окнах висели японские камышевые панно. В любой момент с веселым сухим шорохом они скатывались к подоконнику и окончательно отгораживали внешний мир.
Мальчиком Илья Данилович был самым обыкновенным. В гимназии учился посредственно, ко всем предметам сохраняя непобедимое равнодушие. Как все мальчики, не водился с девочками и ничем, что их касалось, не интересовался.
Так продолжалось до пятнадцати лет. В пятнадцать лет Илья Данилович с жадным любопытством смотрел на статуэтки, изображающие голых женщин. Иллюстрации в книгах, вводящие его в этот вновь открытый им мир, были предметом его постоянных поисков.
В кабинете его отца, доверенного фирмы «И. Я. Чурин и К°», весьма скромно украшенном, в углу на этажерке стояла статуэтка Психеи.
Однажды Илье Даниловичу пришло в голову взглянуть на нее из противоположного угла... в бинокль. У него захватило дух, он увидел перед собой настоящую нагую девушку.
В шестнадцать лет Илья Данилович почувствовал, что ему нужны встречи, объятия и поцелуи. Но у него уже в те годы желтело и опухало лицо, глаза косили, а над лбом поднимался уродливый вихор. Юноша жестоко страдал от безобразия, часами простаивал перед зеркалом и, не доверяя стеклу, постоянно в различных позах запечатлевал себя на фотографиях.
Но и пленка не оставляла сомнения в том, что ни одна женщина не обовьет со страстью руками его шею.
«Еще при рождении я был обворован природой, – думал Илья Данилович. – От меня отняли самую сокровенную сладость жизни».
Другой на месте Ильи Даниловича впал бы в пессимизм или тайный разврат.
Но Илья Данилович не покорился. Он принялся изучать биографии замечательных людей. Он пересмотрел портреты писателей, ученых, изобретателей и создал теорию о том, что природа не допускает расточительности: каждого облекает она только частицей настоящей красоты. Кому приносит красоту лица, кого наделяет могучим мозгом и своеобразием духа.
Себя Греховодов отнес к последней категории. Он начал читать литературу, философию и изучать искусство.
Философствуя, приучил себя презирать славу, успех и мнение общества.
Революция застала Илью Даниловича на скромном посту таможенного чиновника Владивостокского порта, и он отнесся к ней так, как и должен был отнестись комнатный философ.
Тихо и незаметно он пережил революцию и интервенцию. За это время у бегущих за границу людей скупил за бесценок массу вещей. Многие замечательные произведения китайского искусства, вывезенные из Китая в боксерское восстание, попали в его руки.
Юность и зрелость человека – соседние страны. Иногда ничто их не разделяет, кроме воображаемой черты, но иногда между ними – высокий хребет, и перевал из одной в другую богат опасностями и потрясениями. И часто за перевалом – совершенно другая страна. Она может быть пышна и богата или, наоборот, бесплодна и безнадежна.
Эту новизну перехода испытал Илья Данилович.
Прежде всего он почувствовал, что ему надоело наслаждаться своей духовной исключительностью: вопреки ожиданиям, она ни в чем не проявилась. Дольше он не мог сторониться и созерцать. В стране зрелости он захотел жить.
Он захотел жить и быть счастливым. Конечно, никакого счастья он не видел в том, в чем видели его люди, сотворившие революцию. Он хотел своего собственного, греховодовского счастья.
Но как взять его в СССР? Как взять в СССР греховодовское счастье?
Греховодов ответил: в СССР его взять нельзя, но в СССР можно взять деньги.
В тиши, с блестящими глазами, с вздымающимся, точно заряженным электричеством, непобедимым рогом, философ строил планы завоевания счастья.
Для счастья нужно золото.
Но как добыть золото в теперешней России?
Украсть!.. и... бежать за границу!
Идти в тайгу приискателем? Трудно, фантастично и для Греховодова неосуществимо.
Золото нужно взять иначе.
Путь к нему – через доверие.
Доверие, власть, хозяйственные миллионы, настоящие, золотые. Он, Греховодов, директор треста, командирован за границу сделать заказы. Он дает телеграмму: срочно переведите три миллиона... и прости, прощай, советский рай!
Глаза его блестели, грудь расширялась. Игра стоила свеч.
«Я осуществлю. О-су-щест-влю, – шептал счетовод сквозь зубы. – Но осторожность! Но упорство! Сто раз назад, тысячу раз в сторону, тысячу тысяч на месте! Но победить! Жизнь уходит, второй раз меня не пригласят на землю».
Раньше он был равнодушен к службе и тем более к общественным обязанностям. Все это отнимало время от сосредоточенности, уединения, философствования.
Сейчас, когда он распростился с философствованием и уединением, он стал не похож на себя. Во всем, что касалось службы, он стал точен, как хронометр, на глазах у всех радостен и восторжен. На заседаниях и собраниях он не мог без дрожи в голосе произнести «революция» и «наша партия». Бывали случаи, когда вслед за этими словами он ожидал, что вот-вот в глазах его нальется слеза. И что всего удивительнее: и восторг, и слеза в глазах в подобные минуты были как бы совершенно искренними.
Греховодов, сам того не зная, был, повидимому, неплохим актером.
Но с главного пути к счастью – завоевания доверия и назначения на важный пост – Греховодов готов был сейчас сойти на боковую тропу. На бочарном заводе вторую неделю работал некий таежный охотник. Выписывая ему зарплату, счетовод с ним разговорился и узнал захватывающие вещи... В его руки текло, просилось живое, настоящее золото.
У Ильи Даниловича за всю жизнь случился только один друг – Огурцов, в просторечии Огурец – белокурый геркулес. Они подружились еще в давние времена, в гимназии. Но умственными дарованиями геркулес не блистал. Отец его, золотопромышленник, забирая сына каждое лето на прииски, в немом изумлении рассматривал его табель, состоявший из одних двоек, и с таким же изумлением говорил: «Ишь ты! Значит, оставили!»
Осенью он приезжал в город, являлся к его превосходительству директору гимназии, и сын его, Огурцов, непонятными для других путями двигался далее по гимназическим ступеням.
Греховодов, сумрачный, желтоватый, с торчащим над лбом клоком волос, углубленный в свои мысли и неразговорчивый, казался силачу существом загадочным и всезнающим. Завязалась дружба.
В шестнадцатом году Огурец ушел в школу прапорщиков и на войну. Он вернулся во Владивосток через десять лет и неожиданно встретился с товарищем у почтенного китайца, известного еще с дней молодости как поставщика приятных кратковременных подруг. Встреча была тяжела. Огурец ненавидел революцию, товарищ же, судя по речам, превратился в яростного большевика. Они поспорили и больше не встречались. И вот теперь, спустя три года, Греховодов написал ему письмо с просьбой прийти вечером в тот же почтенный дом, к тому же почтенному китайцу: соскучился по старому другу!
В белых брюках и рубашке-апаш, в наряде, в котором он казался себе похожим на колониального англичанина, Греховодов шел на Бородинскую улицу к воротам с надписью: «Осторожно! Во дворе злые собаки!»
На улицах зажглись фонари. Внизу, в сумерках, чувствовался залив. Веяло свежестью.
Тихий дом был темен. Греховодов негромко, но четко ударил в калитку четыре раза. По плитам двора зашаркали ноги, калитка приоткрылась, выглянул старичок.
– Хозяина У Чжао-чу можно?
– Хозяина можно.
Греховодов двинулся тем же путем, каким следовал несколько дней назад гражданин Китайской республики Лин Дун-фын.
– А, здравствуйте, – протянул У Чжао-чу руку Греховодову. – Пришли выкупить свой портсигар?
– Пускай он еще полежит у вас, почтенный У Чжао-чу. Из золотого портсигара теперь неудобно курить... еще конфискуют или повернут так, что сам его пожертвуешь на оборону страны. Мы теперь курим из бумажных коробок.
Он подмигнул ему и щелкнул пальцами.
– Высокий мужчина ждет меня? – спросил он тихо.
У Чжао-чу кивнул головой. Они прошли в маленькую дверь. В комнате, убранной цыновками, подушками и цветами, за черным лакированным столом сидел Огурец в серой толстовке, зеленых галифе, американских рабочих башмаках и желтых байковых японских обмотках. Круглое лицо с большим мясистым носом делали приятным синие глаза и крепкий подбородок.
– Когда мы с тобой виделись, Илья? – сказал он, сокрушающе сжимая руку счетоводу и тем самым показывая, что забыл о размолвке.
– Три года назад, Жорж. Жизнь взбесилась, ничего не поделаешь, но я о тебе все время помнил. Доктор, – обернулся он к двери, – будьте добры, пива и того... хорошего...
Доктор ловко, как опытный лакей, принес на подносе шесть бутылок пива и граненую пузатую бутылку рома.
– Ты часто ходишь сюда? – спросил Огурец. – И ты уже пьешь? Раньше не пил. Помнишь, как ты поучал: если тебе хочется выпить, иди на башню и изучай звезды: это настоящее человеческое счастье.
– У тебя хорошая память, Жорж. Сюда я не часто хожу. Ты не можешь себе представить, как я много работаю! Когда я начинаю сдавать, я заглядываю сюда, встряхнусь немного в интересах дела и опять месяц без отдыху. Но зарплаты, конечно, нехватает, —продолжал он, наливая товарищу рому, – перетаскиваю к уважаемому доктору свою комнату. Не время теперь наслаждаться фарфорами и бронзами. Пей ром, почему не пьешь?
Геркулес стыдливо улыбнулся.
– Не могу, я от рома разомлеваю.
– А-а... дело тонкое. Отчего ж, разомлей. Разомлеть – тоже приятно. Так у меня к тебе дело, Жорж... Я работаю сейчас на бочарном заводе. Народ на завод приходится набирать всякий. На той неделе попался мне охотник: глазки остренькие, насквозь видит. Я с ним разговорился. Привычка у меня эта старая, люблю рабочего брата. Оказывается, приехал в казну продавать открытие... И какое открытие! Во время охоты набрел в тайге на масляное озеро. Зачерпнет в ковш, бросит спичку, и освещение на целую ночь. Ты понимаешь?
Он смотрел на Огурца и тянул ром медленными глотками.
– Нефть! Понимаешь? В Приморье у нас под носом нефть! А мужичонка с ног сбился, бегая по исполкомам и геолкомам, предлагая свое открытие за две тысячи. Ему говорят: сначала укажи, а потом деньги. Он говорит: сначала деньги, а потом укажу. Так ни до чего не договорились. Издержался вдребезги и поступил работать к нам, чтобы купить билет домой.
– Зачем ты мне все это рассказываешь? – тихо спросил Огурец.
– Зачем или на какой предмет? – задумался Греховодов. Он размяк от рома и сидел развалясь. – На предмет счастья, Жорж. Скажи, чем ты сейчас занимаешься?
– Воду вожу.
– Именно, как возишь?
– Обыкновенным образом вожу.
Греховодов засунул ноги глубоко под стул, оплел ножки и изогнулся над столом восьмеркой. Когда он впадал в опьянение, ему всегда казалось, что он делается необычайно легким и каждую минуту может улететь. Поэтому он особенно старательно цеплялся за ножки стула...
– Обыкновенным образом вожу... имею лошадь, бочку...
– И прибыльно?
– Не меньше двухсот.
– Чорт возьми! Загребаешь!
– Не так уж много. Воду за меня по большей части возит китаец, считается компаньоном, пятьдесят ему да налог.
Пили пиво и ром. Греховодов пьянел быстро, но не терял сознания, наоборот, оно становилось отчетливым и цветистым.
– Жорж, – сказал он, – я не просто соскучился по тебе. Я хочу тебе помочь. Какие у тебя настроения, старый друг?
Он шлепнул его легонько по руке – огромной тигровой лапе.
– Какие настроения, а? Все прежние?
– Какие настроения? – насторожился Огурец. – Никаких.
– Никаких? – прищурился Илья Данилович. – Ты таишься от старого товарища. Я ведь вижу тебя насквозь. Хочешь, я вскрою тебе всю твою философию?
– У меня нет философии.
Огурец нахмурился. Он вспомнил школу прапорщиков, фронт, революцию, офицерский отряд, который ушел с румынского фронта в числе двадцати человек и через месяц превратился в белую армию. Была вера в свою правоту, в честь русского офицера. А в результате, вместо чести, разврат, погромы и пьянство. Армию разгромили. Бесславный, гнусный конец! Какая же может быть тут философия?
– Да ты пей ром.
– Не хочу. На кой мне чорт ром!
– Ну, ладно, не пей, – примирительно заговорил Илья Данилович. Ему сейчас было легко, просторно, точно он стоял на высокой горе и готовился проповедовать миру. – О твоем счастье, Жорж... Несколько слов о нем... Ты воевал всю молодость. Потом революция... крушение твоих идеалов. Утро твое прошло в багровых туманах. Наступил день. И что ты получаешь, чем ты живешь в этот великолепный период твоей мощи? Каждый день в одном и том же вагоне трамвая, каждый день с перепачканными до живота штанами, потому что каждый норовит смазать тебя не коленкой, а подошвой. Каждый день одни и те же вопросы, стены, люди... ведь шалеешь. Посадили тебя счетоводом, и ты готов: куплен на век и за грош!
– Я счетоводом не был и не буду.
– Ну все равно... вырабатываешь свои двести рублей, таская воду, и хочешь себя уверить, что счастлив без задних ног... Правда, голова у тебя уцелела, это реальное благо. Кроме того, у тебя десять кубометров комнаты и жена, которую ты подобрал после куда-то удравшего соседа по комнате...
– Что ты врешь... я не женат!
– Ну, все равно... это дела не меняет. Но признайся, что в минуты размышлений тебя тошнит от твоего счастья. Признайся, ведь я правду говорю... Я когда немного выпью, как будто восхожу на высокие горы, передо мной раскрываются горизонты. Я знаю, чего тебе хочется, – сказал он, полузакрыв глаза, – тебе хочется ананасов...
Огурец смотрел на него с изумлением. Как изменился его суровый друг! Что делает жизнь с людьми!..
– Не отказывайся, – говорил Греховодов, раскачиваясь на стуле, – тебе хочется пересекать на голубой яхте океан, подымать пунцовые, как вишни, паруса... Обнимать женщин, настоящих женщин, Огурец, понимающих толк в любви. Как ты опустился, обмелел, – сказал он с грустью. – А ведь когда-то был монарх! Целый флот плавал у тебя по Лене. И ты величественно, как истый самодержец, собирал дань с подвластных племен мехами и золотом.
– Шш... – прошипел Огурец.
– Здесь можно. Здесь никого нет.
Греховодов налил еще рому, обнял руками стакан и задумался.
– А ты здорово пьешь, – не выдержал Огурец. – Мне после офицерщины противно вино... Пиво еще люблю и то в тишине...
– Что поделаешь! – вздохнул Греховодов. – Нужно встряхнуться, иначе неработоспособен.
– А какое у тебя дело ко мне, Илья? Ты говорил...
– Коротко дело в следующем, – встрепенулся Греховодов. – Мужичонка согласился продать мне нефть за три тысячи. На госорганизации пока надежд нет – бюрократизм, волокита, нужно метлой гнать всех! Я решил сделать дело в порядке частной предприимчивости, а потом передать государству сие жидкое золото. Мне кажется, у тебя еще должны остаться некоторые связи... Попробуй занять, Жорж... проценты хорошие...
– Плевать я хотел на государство, – мрачно сказал Огурец. Глаза его тяжело запылали, тигровая лапа сжалась в кулак. – Мои связи все повешены, расстреляны, потоплены.
Илья Данилович сообразил, что сделал неверный шаг. Правда, даже перед старым другом нельзя снимать свою личину человека, завоевывающего исключительное доверие, но, зная непримиримость Огурца, можно было о государстве не говорить.
– Почему я подумал о тебе, – заторопился Илья Данилович, – потому что я бы от своей доли отказался... все тебе, чтобы удовлетворить тебя за старое.
– Нет, – тряхнул Огурец головой, – не будет. Отец мой всю жизнь рыскал по тайге и открывал золото. Я очень хорошо знаю, что он приобрел: деревянного креста на его могиле нет. А не будь отца, пролетариат сидел бы на своих дензнаках.
– Ну, положим! То, что открыл твой отец, – крупица. И потом, будем откровенны: драл он с живого и мертвого. Собственные же приискатели сожгли его живьем.
Огурец нахмурился и выпил пива.
Греховодов задумался. Дело не выгорело. Старого товарища нужно было брать с другой стороны.
Еще полчаса просидели они за столиком. Огурец мрачнел, у Греховодова роилось множество мыслей. Но как все мысли, рожденные алкоголем, они были бесплодны.
Друзья вместе вышли на улицу, пожали друг другу руки и разошлись. Греховодов медленно двинулся к Китайской. Но едва шаги товарища затихли, он услышал стук калитки и быстрое мягкое шарканье.
– Капитана, – тронул его за рукав старик-китаец, – его хозяина... его хочу с вами мало-мало говорить...
Греховодов подумал, что дело, по всей вероятности, касается просроченных закладов, на которые Греховодов решил теперь махнуть рукой.
Почтенный доктор ждал в приемной. Греховодов опустился на стул, вынул папиросы и предложил У Чжао-чу.
– Кури, кури, табак хороший. А я совсем плохо себя чувствую. Устал. Нервность, сердцебиение... Что рекомендует в таких случаях ваша китайская медицина?
Доктор осторожно положил папиросу на край пепельницы и вышел в другую комнату... Лицо Греховодова выразило тоску. Хотелось сплюнуть табачную горечь, но и сплюнуть было некуда: у почтенного доктора не водилось плевательницы.
– Вот это очень хорошее лекарство...
В красной коробочке покоилось шестьдесят шариков шоколадного цвета, величиною с орех. Греховодов встряхнул коробочку и понюхал шарики. Они приятно пахли.
– Из чего они?
Доктор улыбался.
– От какой болезни помогают?
– От всякой помогают. Плохой желудок, туберкулез... голова болит...
– Разве попробовать? У меня как раз плохой желудок, а с плохим желудком жить... Лечите, лечите меня, доктор. Сколько будет стоить лечение?
– Коробочка пятнадцать рублей.
– Дороговато. Но попробуем. Здоровье, как говорится, дороже денег. Как их принимать?
– Принимать нужно: утром нужно кушать один, днем один и вечером один. Можно кушать с хлебом. Можно пить молоко, чай не нужно.
– И все?
– Нет. Надо работать, сидеть не надо. Хорошо гулять, воду таскать, дрова рубить. Надо через три дня ходить в гости к мадама... больше нельзя, меньше нельзя.
– Здорово. Вот это, я понимаю, рецепт: больше нельзя, меньше нельзя! А из чего они приготовлены, почтенный?
Он опять поднес к носу коробочку. Чорт знает чем отдавали эти шарики: и шоколадом, и мятой, и старой коробкой из-под пирожных.
– Очень дорогое лекарство: панты, жень-шень, медвежья кость, морская трава и много, много еще чего... – У Чжао-чу махнул рукой, показывая всю сложность лекарства. – Но это ничего, хозяин, что дорого... Я слышал разговор с товарищем. Вам нужны деньги. Я вас давно знаю, хорошо знаю. У меня есть один человек, ему нужно немного помочь, и он хорошо заплатит... даже тысячу, две заплатит.
Греховодов невольно нагнулся к доктору.
– А три? – спросил он шопотом. – Мне надо три.
– Я думаю, можно и три.
У Чжао-чу смотрел на Греховодова и стряхивал пепел. Чуб над лбом Греховодова взмок и увял. Неожиданно, невероятно, но дело клеилось.
– Пожалуйста, я помогу, – сказал он хрипло.
– К вам зайдет, наверное, завтра один гражданин. Ваш адрес прежний?
– Прежний, дорогой У Чжао-чу. Значит, я завтра жду. В котором часу?
– Я этого не знаю.
– Хорошо, пусть приходит, когда может, я буду весь день дома.
Он соображал. Мысли пытались охватить происшедшее и не могли. Тяжелели... Нужно было на улицу, нужно было двигаться.
– Я пойду, – сказал Греховодов, с трудом поднимаясь со стула... – Прощайте, благодарю!
Греховодов исчез за дверью. У Чжао-чу вздохнул, причмокнул губами и пошел в свою комнату.
На стуле у внутренней стены сидел Лин Дун-фын. Он читал английскую книгу, делая на полях пометки мягким карандашом. У Чжао-чу прошел неслышно мимо него и сел к письменному столу. Лин Дун-фын поднял голову.
– Ценная книга. Надо ее перевести на китайский язык. Пусть каждый китаец прочтет и поймет.
– О чем книга?
– О чем теперь могут быть интересные книги? Конечно, не о мандаринской любви и не о фарфоровых чашечках. Эта книга о том, что нужно делать всем умным, образованным людям, если они хотят жить. Вы живете в советской стране. Но о чем вы думаете, непонятно. Шлете жалобные письма в Шанхай... И, кроме писем, – ничего. Работать надо, если умирать не хотите. Вот о чем говорит английская книга. Я не люблю англичан, но когда им выгодно, они – хорошие союзники.
– Попробуйте здесь работать, – нахмурился У Чжао-чу, – ГПУ хуже японской полиции. Если японцы знают, что у вас в кармане, то ГПУ знает, что у вас в голове.
Лин Дун-фын презрительно улыбнулся.
– Вы живете здесь, старый друг, тридцать лет и не знаете, кто из китайцев коммунист... Вы спокойно относитесь к глупым забастовкам, которые разжигают вражду между китайцами.
У слушал и начал мысленно возражать. Под конец он так увлекся, что слышал уже только свои мысли, а слова старого друга проносились над ним, как легкая пыль.
«Что за прыть у тебя, мальчик? – думал он. – Китай всегда занимался своими делами: сажал цветы, расписывал вазы и торговал. А ты хочешь, чтобы я считал коммунистов!» Тут он мельком подумал о своих делах: ростовщичестве, торговле опиумом и изредка, для хороших гостей, женой. Он не был ревнив и брезглив. Дела шли тихо, но все же неплохо. Доктор их вел осторожно, как кормщик через незнакомую воду ведет лодку, нагруженную до бортов.
А Лин Дун-фын, предполагая в замолчавшем друге неусыпное внимание, говорил, постукивая в такт пальцами:
– Надо рвать корни: надо уничтожать коммунистов-китайцев. Я вас предупреждаю, почтенный друг, я приехал сюда не ради увеселительной прогулки... Несколько дней назад я объяснял истину около Уи-ти-ле-бу забастовавшим подмастерьям. Они слушали! Они отлично слушали... Я бы очень хотел, чтобы все мои друзья были о вас благосклонного мнения... Я уже начал кое-что делать и жду помощи от вас и остальных.
У Чжао-чу кончил свою внутреннюю речь и поймал его последние слова. В комнате на минуту стало очень тихо. За дверью, в кухне, ходил старик. Очевидно, он собирался готовить ужин.
– У меня есть адрес, – сказал У, – этот человек – мой старый знакомый. Он нуждается в деньгах... Я думаю, он как раз такой, какого вы вчера просили... живет здесь двадцать лет, имеет много знакомых... Вы навестите его.
Лин Дун-фын посмотрел на хозяина и одобрительно кивнул головой. Этим кивком он сказал: «Ну вот, видишь, ты великолепно будешь работать, если взять тебя за сердце. Все вы во Владивостоке такие, нагнало на вас страху ГПУ».
