Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 33 страниц)
ПОЛИТИКА ЯМАНАСИ
Могущественная «Мицу-коси» недовольна положением вещей.
Могущество «Мицу-коси» выросло за время гражданской войны в России. Пока русские занимались своим страшным спором, «Мицу-коси» овладела камчатской рыбой.
Построив на Камчатке десятки заводиков, «Мицу-коси» сейчас же сделала величайшее географическое и политическое открытие, которое и не замедлила объявить всему миру: японские острова, тысяча тысяч островов, есть не что иное, как географическое продолжение Камчатки. Следовательно, Камчатка естественное природное основание Японии и, вполне возможно, прародина самих японцев.
Это открытие вдохновило «Мицу-коси» на новые подвиги, и она захватила побережье Камчатки от Большерецка до Петропавловска.
За ней на Камчатку двинулись все эти Морио, Кага, Семенци, Янагизава, Хосоя, Такамура и бесчисленные другие, но они могли занять только второстепенное положение рядом со счастливым пионером.
Прекрасная нярка, которую требуют самые изысканные, богатые слои японского общества и лондонский рынок, тяжеловесная чавыча, неисчислимая серебристобокая хайко[5]5
Xайко – кета.
[Закрыть] и ее младшая сестра горбуша!...
«Мицу-коси» богатела с каждым днем. Миллионы обитателей моря превращались в золотые миллионы, которые отягощали банковские подвалы фирмы и волновали ее инстинкты.
Она видела врагов всюду: американцы, англичане, даже австралийцы! «Мицу-коси» требовала для Японии главного места под солнцем.
В течение сорока лет Америка снабжала своими лососевыми Англию и ее доминионы. С 1920 года японские рыбопромышленники наступают на английские рынки. Их консервные армии вооружились непобедимым оружием – дешевизной.
И американцы отступили на многих участках.
Но этого мало: по замыслам «Мицу-коси» американцы должны уйти и со своих собственных рынков. Это казалось делом самого недалекого будущего. Все пути для них были отрезаны: японская консервированная рыба уже проникла в Филадельфию и Чикаго.
Акционеры «Мицу-коси» ощутили победу, им захотелось вкусить от тех плодов, которые дает победа. На легких комфортабельных яхтах они пересекали бирюзовые океаны, отдыхали под пирамидами и погружали свое тело в горные озера Швейцарии. Они путешествовали по Англии, Франции и Италии. Они были более европейцами, чем сами европейцы. Им нечего было беспокоиться: в Хакодате оставался господин Яманаси.
– Камчатка – прародительница наших островов – теперь наша до скончания веков, – любил говорить Яманаси. – Японское рыболовство на Камчатке сыграет роль Южно-Маньчжурской железной дороги на материке.
Этими словами Яманаси намекал, что вслед за японскими рыбаками на Камчатку переселится немало японцев и, так сказать, самый дух Японии.
Японский дух на Камчатку, действительно, переселился, – он вылился в простую формулу: «лови рыбу с таким расчетом, чтобы за один сезон выловить всю».
Все шло благополучно, но вдруг случилось нечто, о чем ни Яманаси, ни акционеры никогда не помышляли.
Японская армия, победительница русских императорских войск в Порт-Артуре и на полях Маньчжурии, начала отступать перед красными солдатами.
Этому не хотели верить, но это было так. Через полгода японцы покинули Приморье. Они вернули России Северный Сахалин и Камчатку.
Для Яманаси это была катастрофа. Он стал мрачен. Планы, один другого бешеней, возникали в его мозгу.
Советские рыбаки появились на камчатском побережье и вели себя так, как ведут хозяева. Только путем чрезвычайного напряжения Яманаси удалось удержать за фирмой сто – правда, самых ценных – участков. Сто прекрасных участков, легкие переносные рыбоконсервные заводы и опытная рабочая сила, оплата которой грош, – это еще почва, на которой может пышно произрастать дерево фирмы. Это еще почва для победоносной войны.
Яманаси решил воевать. Если правительство вынуждено было отступить, то он не отступит.
Он поехал в Токио и получил аудиенцию у господина Иосида, министра иностранных дел. Он изложил ему свою программу борьбы, и министр одобрил ее.
Аудиенция происходила в частном доме, куда министр уединился для приведения в равновесие своих мыслей и чувств.
Иосида сидел на низком диванчике, босой в просторном кимоно, потомок старого дворянского рода, ветеран войны 1904—1905 гг., раненный в бою под Ляояном.
В те годы Иосида думал, что оружие – это сабли, винтовки, пушки, а война – движение батальонов, уничтожающих противника и, в свою очередь, уничтожаемых противником... О деньгах тогда он думал с презрением. Солдат, японец и деньги – были для него понятия несовместимые.
С тех пор прошло 25 лет. Как все изменилось в мире и прежде всего в Японии!
Как изменчива человеческая душа!
Иосида теперь думает о деньгах совершенно иначе.
И о войнах он думает иначе.
Воевать могут не только генералы, но и рыбопромышленники... К этой истине не так-то просто было прийти члену старого дворянского рода Японии.
Может быть, ни в какой другой стране не презирали так купцов всех видов и рангов, как когда-то в Японии.
Времена, времена! Как изменчивы времена и как изменчивы люди!..
– Я буду вас поддерживать во всем, – сказал Иосида. – Иногда армии оставляют поля битв.
– Я не оставлю никогда, – отрезал Яманаси.
Фраза была грубовата, но она понравилась Иосиде. Он засмеялся и в течение нескольких минут смотрел в щель от раздвинутой сёдзи. В саду около пруда сидел на корточках мальчик и сооружал дома из раковин и цветных камешков. Черная голова мальчика, его голая загорелая спина, зелень кустов и темнота воды – все это понравилось министру. Он снова рассмеялся:
– Иногда армии оставляют поля битв, и тогда в бой вступают другие силы... Я буду вас поддерживать.
Яманаси вернулся в Хакодате.
Всякая война требует единства плана и командования. Одни фирмы были решительны, другие нет; одни не опасались ничего, надеясь на японскую армию и ненависть многих правительств к большевикам, другие, несмотря на все это, боялись, ибо, наблюдая события последних лет, они пришли к выводу, что Советская Россия есть явление нового, ни с чем не сравнимого порядка, и обычные соображения к ней не применимы.
Яманаси созвал совещание рыбопромышленников. Он выступал в начале его, в середине и в конце. Он звал к выполнению великой японской миссии, которая заключалась в том, что японцы должны быть везде и им должно принадлежать всё. Он был признанным лидером совещания, его слушали, с его мнениями соглашались, его ненавистью заражались.
На этом совещании возникла «Рорё Суй-сан Кумиай» – «Ассоциация японских рыбопромышленников в советских водах», куда вошли наиболее значительные фирмы.
Яманаси-сан окончательно почувствовал себя полководцем покорных, дисциплинированных армий. Он готов был наступать на большевиков, на Америку и на тех из соотечественников, которые по каким-либо причинам не понимали высокой государственной мудрости «Мицу-коси». Непонимающими были многочисленные мелкие рыбопромышленники, оставшиеся за бортом объединения.
Яманаси предложил им вступить в «Рорё» на неприемлемых для них условиях: они теряли всякую независимость и становились даже не пайщиками, а просто служащими ассоциации.
Они пытались возражать: правда, они еще не успели разбогатеть... Но они – японцы!
Однако этот аргумент не подействовал на Яманаси.
Он знал, что через год, через два он затянет на их шеях петлю, и они согласятся.
Советско-японская рыболовная конвенция двадцать восьмого года вступала в действие в двадцать девятом году. Ее основой была – сдача рыболовных участков с публичных торгов.
Свободные торги! Свободные для японцев и для русских! Этот пункт волновал всю рыбопромышленную Японию.
Яманаси волновался чрезвычайно. «Мицу-коси» владела восемьюдесятью процентами всех участков. Что же будет, если в торгах примут участие русские? Кто поручится, что они не захватят японских рыбалок? И потом, мало ли что может произойти во время свободных торгов?
Остальные члены «Рорё» боялись не столько русских, сколько самой «Мицу-коси».
И только мелкие фирмы, не вошедшие в ассоциацию, которым терять было нечего, хотя и беспокоились, но вместе с тем и радовались. Они ждали для себя от торгов каких-то перемен к лучшему.
Еще недавно покорные союзники стали роптать, появлялись самые невозможные мысли и предложения, а незадолго до торгов какой-то борзописец открыто обстрелял Яманаси в передовой «Рыболовного вестника», заявив, что права, установленные Портсмутским договором, не монополия «Мицу-коси», которая стремится сохранить во что бы то ни стало свои тридцатипятипроцентные дивиденды.
Что он хотел сказать? Во всяком случае, было ясно, – он нападал на Яманаси.
Тогда перед лицом самого страшного – взаимной распри – Яманаси послал вежливое письмо в Хабаровск и в Москву, в котором изложил свои взгляды на пункт о свободных торгах.
«Этого совершенно не требуется при добрососедских отношениях, – писал он. – К чему ненужная конкуренция и ажиотаж? Цены и так могут быть по взаимному соглашению подняты».
Советское правительство не менее вежливо ответило, что добрососедские отношения никак не могут нарушиться оттого, что будут выполнены те пункты конвенции, выполнять которые обязались как Советский Союз, так и Япония.
Отказ советского правительства возмутил все чувства Яманаси. Он поехал к Иосиде, но министр был в отпуске, купаясь неведомо где в горячих источниках.
Тогда Яманаси собрал своих единомышленников, они совещались несколько дней, обдумывая тот убийственный для советского правительства шаг, который следует предпринять.
О решении «Рорё» ходили различные слухи, пока, наконец, в прессе, поддерживающей ассоциацию, не появились статьи, призывающие всех японских рыбопромышленников бойкотировать торги. Тогда стало ясно, что оружие, избранное Яманаси, – бойкот! В Хакодате прошли бурные собрания акционеров. Яманаси выступал во всей неопровержимости требований единого национального фронта.
Действовали не столько аргументы, сколько авторитет «Мицу-коси». И хакодатские промышленники согласились, что, действительно, каждая фирма владеет участками в течение ряда лет, обросла инвентарем, заводами, – что же получится, если участки начнут переходить из рук в руки?!
Ассоциация объявила бойкот торгам.
Первые торги состоялись без участия японцев. Яманаси втайне ждал недоумевающих, приглашающих, просящих телеграмм советского торгпредства, но ничего этого не было. Наоборот, торги протекли как ни в чем не бывало, и русские рыболовные организации заторговали многие участки, ранее принадлежавшие японцам.
«Рыболовный вестник», представлявший враждебные руководству «Рорё Суй-сан Кумиай» круги, снова открыл поход, и тот же борзый журналист появился на передовой линии.
«Чего хочет достигнуть почтенная «Мицу-коси» и под ее руководством ассоциация японских рыбопромышленников? – издевался этот писака. – Уступок России? Другими словами, нарушения ею конвенции? Но какой смысл России нарушать конвенцию? Россия – не Монако, которая живет доходами со своего игорного дома, Россия не живет доходами от участков, сдаваемых в аренду нашим рыбопромышленникам. Она их не сдаст и займется своими делами. В результате тысячи японских рабочих останутся без заработка, японское население без здоровой дешевой пищи, десятки жизнеспособных фирм прекратят существование, и завоеванные английские рынки опять перейдут к Америке».
Когда Яманаси понял, что бойкот не устрашил Советский Союз, он испугался сам. Испугался впервые за много лет. «Десятки жизнеспособных фирм», входящих в «Рорё», готовы были поднять мятеж: они стояли на краю гибели! Через неделю будет второй круг торгов, и они потеряют все.
Яманаси с некоторого времени в самых лойяльных газетах стал находить недвусмысленные карикатуры по своему адресу, а дома с каждой почтой получал по нескольку изящных конвертов всегда нового формата. Когда он их вскрывал, там оказывалось одно и то же: превосходно, мастерски выполненное изображение Яманаси, страдающего запором.
Что хотел выразить автор карикатуры? Во всяком случае, он издевался.
Яманаси послал Иосиде письмо. Он сожалел, что не может лично повидать министра, затерявшегося среди многочисленных горячих источников страны, и взывал к нему об обещанной помощи.
Потребовать! Заставить! Принудить советское правительство отказаться от свободных торгов.
Яманаси не сомневался в успехе своего письма. Он нетерпеливо ждал ответа.
Ответ не замедлил прибыть за подписью самого Иосида. Министр настоятельно советовал ассоциации принять участие во втором туре торгов, для чего немедленно выехать во Владивосток.
Яманаси в течение целого дня не мог прийти в себя. Всевозможные объяснения, одно нелепее другого, приходили ему в голову.
«Япония хочет заслужить благосклонность большевиков, – наконец решил он. – Очень хорошо! Превосходно! Япония боится рассердить большевиков, а то они примутся за свою пропаганду! Очень хорошо!»
И оскорбленный Яманаси сдался.
ГОРОД ВЕЛИКОГО ТРЕПАНГА
На столе лежала стопка листков с короткими тонкими карандашными строчками.
Это были черновики поэмы Трояна о партизанах и о первом председателе Владивостокского Совдепа Косте Суханове. После переворота 29 июня 1918 года Суханова арестовали... Друзья устроили ему побег, но он отказался бежать... Отказался потому, что его, руководителя рабочего класса в Приморье, местная буржуазия обвиняла в воровстве, грабежах, растратах.
Буржуазия кричала:
– Судите его!
И он хотел этого гласного, всенародного суда.
– Если я убегу, – сказал Суханов, – может быть, среди рабочих найдутся такие, которые поверят, что сундуки моей жены ломятся от награбленного... – Не боюсь! Пусть судят!
Он был наивен! Но как трогательна, как священна его наивность!
Троян, шагавший по комнате, остановился против окна. Бухту покрывали косые лучи вечернего солнца и нежно розовы были паруса скользящей вдоль берега яхты. Большой океанский пароход разворачивался на якоре. Чуть заметная струя дыма тянулась из его трубы...
«Замечательный человек был Костя Суханов! Цельная, горячая натура! Да, надо писать о нем, о всем: о том, как он нежен был с женой и Гошкой, маленьким сыном, как созрели в нем великие идеи революции, о том, как умер он за свободу и счастье народа. И надо писать немедленно, не откладывая, потому что память о жизни таких людей должна быть всеобщим достоянием и всеобщим сокровищем».
Вчера его литературной работой заинтересовался Свиридов, старый его товарищ по партизанскому отряду. Вызвал к себе, усадил, вспомнил былое, а потом спросил: – Ну, как – пишешь?
Троян рассказал о своей поэме и об очерках, посвященных китайским рабочим.
– И то и другое захватывает меня целиком. Понимаешь, Николай Степанович, разрываюсь!
– Нелегкое твое положение, – согласился Свиридов, и они заговорили о тех событиях, которые происходят в Китае, и о том, что настанет день, когда все люди поймут, что труд, свободный труд есть величайшая поэзия.
Надо только вдуматься в то, что труд преобразует мир!
– Я бы на твоем месте, – сказал наконец Свиридов, – отложил месяца на два поэму. Поэма несомненно важна, но очерки – важнее. Понимаешь ли, то, что происходит среди китайцев – их революционное пробуждение, – это такой шаг на пути к всеобщему освобождению человечества, что, по-моему, он способен захватить писателя целиком. Начнешь писать, увлечешься, и не останется у тебя времени на поэму. Убежден. Лучше заранее отложи ее, по крайней мере, не будешь раздваиваться и томиться... Ты знаешь, что сегодня случилось? Китайские сапожники-подмастерья забастовали!
– Да что ты!
– Можешь не сомневаться. Настроены непримиримо. Солоно придется кровососам джангуйдам[6]6
Джангуйда – хозяин мелкого предприятия.
[Закрыть]!
Свиридов сидел на подоконнике и, несмотря на свои три с половиною десятка лет, казался совсем юным.
И в эту минуту Троян вдруг почувствовал, что человек стареет тогда, когда притупляется его интерес к миру. А разве у Свиридова может когда-нибудь погаснуть интерес к миру?
– Да, он прав, – вспоминая этот разговор, пробормотал Троян и снова остановился у окна.
Яхта, переменив галс, проходила за миноносцами. Розовые паруса ее превратились в алые. Пароход, растягивая за собой густую коричневатую полосу дыма, приближался к Крестовой горе.
«Поэму я отложу. То, о чем я пишу в поэме, уже было, свершилось. Отложу до осени... А сейчас – живой свидетель происходящего – я должен ринуться в бой! Революция свершилась и революция продолжается!»
Он сунул в карман блокнот, карандаши, надел кепку и вышел.
Троян жил по верхней Ключевой, в том ее месте, откуда виден весь Золотой Рог. Ключевая крута, на Ленинскую спускается гранитными лестницами, зелеными газонами и цветниками. Когда-то здесь прыгали холодные шумливые водопады, осыпанные серебряной пылью, но потом тайгу в горах вырубили, улицу перекопали, водопады увели под землю, и теперь их, присмиревших, можно видеть только в глубоких колодцах.
Пока Троян сбегал по лестницам, бухта из розовой стала пурпурной, яхта с алыми парусами затерялась у берегов мыса Чуркина, но зато вышла из-за пловучего дока остроносая шхуна: внизу черная, как черный бархат, а от половины парусов – красная.
Улицы в вечернем воздухе выглядели празднично-нарядными. Дома потеряли скучную простоту линий, обнаружилась сложность орнаментальных узоров, какой-нибудь серенький выступ вспыхивал и напоминал груду цветов, окна, обращенные к западу, выбрасывали снопы пламени, мостовая покрылась фиолетовой дымкой.
Троян спешил по левой, мало любимой прохожими стороне улицы.
Неожиданно почувствовал на локте чужую руку и пожатие. На него смотрели умные глаза Филиппова.
– Куда, поэт?
Троян обрадовался встрече. Филиппов располагал к себе. Было в его натуре то цельное и простое, что особенно действует на людей нервных и порывистых.
– Хочу на Семеновский базар или точнее – в Хай Шэнывей.
Филиппов подмигнул:
– Китайские сапожники?
– Именно!
– Благословляю! Идите и наслаждайтесь! Я тоже иду наслаждаться. На хлебную биржу. Через час торжественное открытие второго тура торгов...
Оператор и поэт засмеялись.
Они стояли на углу Китайской, против Городского сада. На железных прутьях забора висели щиты плакатов, доски с афишами – всё как всегда, но на уголках плакатов, по карнизам досок были наклеены узкие красные полосы бумаги с черными призывными буквами:
«Товарищи, мы все как один должны поддержать забастовку китайских сапожников-подмастерьев против их эксплоататоров-хозяйчиков джангуйд».
– А ведь здорово! – сказал Троян.
Неуловимо чем-то он напоминал медвежонка: лицом, развалистой походкой, взглядом темных глаз? Пожалуй, ничем в отдельности и всем вместе.
– Китайские рабочие молодцы! – говорил он. – Я возлагаю много надежд на китайский пролетариат и крестьянство. Беднота ужасающая! Гнет тысячелетних традиций, купцов, иноземцев и кулаков. Но ведь умная, толковая нация! Должна же она, в конце концов, понять ужас своей судьбы и потребовать счастья. А счастье – как-никак, это обязательное, всеобщее достояние человечества, а отнюдь не кучки богатеев. Присмотритесь, Филиппов, еще к одной стороне этого дела. Китайцы одиноки! Как относятся к ним немцы, американцы, англичане? Не лучше, чем к неграм. Даже японцы и те отгородились стеной презрения. Ужасная мерзость это человеконенавистничество. Но вот китайские рабочие встретились с русскими рабочими. И русские рабочие им помогут, как своим товарищам и братьям. Мы рвем расовые предрассудки. Вы представьте себе картину: сотни миллионов китайцев, поднимающих красный флаг! Ведь это – старой истории конец! Ну, идите на свои торги, там тоже интересно.
– Между прочим, – сказал Филиппов, – хотите интересную тему? Вы знакомы с Верой Гомоновой?
– Той, что спаслась с «Севера»? Нет.
– Упущение для поэта и журналиста. Познакомьтесь... Она вам расскажет о пожаре. Я бы на вашем месте написал очерк или поэму и дал бы всему этому хороший политический тон: вот каким путем борется с нами мировая буржуазия, в частности, один из самых хищных ее отрядов – японский. Между прочим, и сама Вера материал, достойный для размышлений писателя. Она, видите ли, из староверской деревни и староверской семьи, девчонкой была выдана замуж и в результате столкновения старого и нового у ней с мужем получилась драма.
Филиппов прищурился и стал ловить в боковом кармане жилета последнюю папиросу.
– Что, интересно?
– Семейные драмы меня мало интересуют.
– Дело не в самой драме, а в попутных обстоятельствах... Вот, проклятая, сломалась-таки. Ну, подожди, я тебя всуну в трубку.
Он раскрошил табак и набил трубку.
– Между прочим, в судьбе Веры отчасти повинен я. Снимая лесозаготовки, я к самой пасхе попал в таежную деревушку. Отличная натура! Высокие, крепкие женщины, одна другой краше. Материал! А приступиться нельзя: деревушка староверская. Меня разобрала злость. Знаете, такая злость, которая рождает гениальные идеи...
Филиппов подмигнул поэту и сдвинул на затылок шляпу. Трубка, лишенная внимания курильщика, погасла. Раскуривая ее, оператор, по своей привычке ничего не упускать, уголком глаза оглядывал улицу, в этот вечерний час все более заполнявшуюся гуляющими. Косые солнечные лучи летели над самой землей. Шелковые чулки на ногах женщин сияли, как рыбья чешуя. Филиппов выпустил сиреневую струйку дыма и привел в нормальное положение шляпу.
– Злость рождает гениальные идеи – так формулировал я новооткрытый закон! В пасхальную ночь, в полную тьму, сырость и весенний разворот, на стене избы, как раз против церкви, натянули мы полотно и залегли. Может быть, все это было недостаточно серьезно, мальчишески не продумано и даже не политично? Наверное... Но что поделаешь... Что было, то было...
Ударил к заутрене колокол, начал сходиться народ. А мы рассекли темноту огненным потоком и... завертели. Они никогда не видели кино. Святой отец в полном пасхальном облачении с кадилом выскочил на паперть.
– Сорвали заутреню?
– Началась на два часа позже. На следующий день мы открыли митинг и великолепно говорили.
– И мирно обошлось?
– Я, по правде, ожидал боя. Но обошлось мирно. К вечеру я уже сделал парочку кадров. Попала на пленку и Верочка Гомонова. Соблазнил ее свет юпитера. Завязала со мной переписку. Переписывались целый год. Писала, что хочет в город, хочет учиться, да муж не пускает, грозит убить. Через год, вместо очередного письма, явилась во Владивосток сама. Браво, говорю. А как же святые книги, ад и раскаленная сковорода?
– Что поделать, – говорит. – Кабы любила, может быть, и осталась бы. А то ведь не люблю, девчонкой отдали ему. Не могу больше. Учиться хочу, жить хочу...
– Ну, коли так, ладно, согласен. Устрою вас на работу, а в свободное время буду учить.
Устроил на пуговичную фабрику. Потом привела ее судьба в рабфак. Сейчас на третьем курсе. А весной поехала на Камчатку, чтобы подработать и зимой спокойно заниматься... Эге, времени-то у меня больше нет... Прошу прощения...
Он приподнял шляпу и сбежал с тротуара.
Троян подошел к Амурскому заливу. Глубоко внизу, под утесами, в клешнях молов, лежала каботажная гавань – Ковш. Десятки грузовых и рыболовных шаланд и корейских джонок свернули паруса. По берегу сновала толпа. Торговки пирожками, яйцами, жареной и копченой рыбой, кренделями и пухлыми сахарными булочками конкурировали с китайцами, расположившими на переносных ящиках узорные пампушки с румяно-запеченными иероглифами пожеланий счастья всякому покупающему и съедающему, витые сладкие коричневые палицы, рис, обсыпанный пряностями, прозрачные, как лед, кисловатые конфеты и бобовые пряники. Вправо от гавани, по улицам и переулкам Хай Шэнь-вея, всюду чернела толпа. Она не походила на обычные торговые скопища.
Троян взглянул на великолепный оранжевый шар солнца, который брызнул целым каскадом огня, напоровшись на горный пик, и побежал вниз – в Хай Шэнь-вей.
Многочисленные лавки, лавочки и мастерские китайского города еще не закрылись. Правда, в шесть часов свистки милиционеров возвестили конец трудового дня, но если остальной Владивосток им и подчинялся, то Хай Шэнь-вей делал вид, что подчиняется. Только большие магазины на главных улицах для приличия прикрывали двери, и посетители должны были стучать, все же остальные, а также торгующие и ремесленничающие на открытом воздухе, в силу невозможности соблюсти это приличие, продолжали торговать и ремесленничать совершенно открыто.
Разносчики рыбы, зелено-алых сазанов, молочной плоской камбалы, жирной иваси, крабов, трепангов и осьминогов попрежнему сидели посреди улицы около своих круглых корзин.
Они мешали движению, но на это никто не обращал внимания.
Вдоль тротуаров на банках из-под керосина, превращенных в печки, стояли чугунные котлы, прикрытые тяжелыми деревянными крышками, выпускавшие тонкие хвосты пара. Тут отпускали желающим в маленькие мисочки белую, густую, мутную жидкость. В ней плавали внутренности рыб и животных, сдобренные перцем, луком, черемшой и сладкие на вкус.
В узких переулках под стенами домов расположились с лотками продавцы готового платья, деревянных острых густых гребней и крючков, которыми пользуются китайские парикмахеры для чистки ушей; рядом продавали бусы, открытки, папиросы, бобовые сахарные лепешки, рисовые пряники на меду и маленькие пирожки.
Здесь же сидели бродячие сапожники. Целый квартал занимали жестяники. Как и все ремесленники, они работали с раннего утра и до позднего вечера. В квартале стоял непрерывный грохот, и издали казалось, что по железным листам катятся тяжелые телеги.
Но сегодня торговали вяло. Сами торговцы, повидимому, мало интересовались своими делами. Зато столовые и харчевки были полны. Пестрые бумажные медузы над непрерывно открываемыми дверьми вздрагивали и шуршали всеми своими бесчисленными хвостами.
Троян повернул в узенький переулок. Поэт решил замечать все: возбужденные темные безбородые лица, особенности одежды, жесты, звуки чужого языка...
Ударил тяжелый, густой воздух: пахло луком, черемшой, кислым и сладким душком нечистот.
Около клуба Первого мая – Уи-те-ле-бу – тесно и шумно. Клуб возвышается двумя каменными этажами над базаром, красными водопадами плещут из окон полотна лозунгов, а на карнизах укреплены портреты Ленина и Сун Ят-сена.
– Вот видишь, – говорил Сей (он и Цао сидели на гранитной тумбе около клубного фонаря), – вот видишь, мы попали в самое интересное время. Здесь совсем не то, что в Шанхае... Раны у тебя еще не зажили?
– Еще чувствуются.
– Ну, еще бы...
С Цао Вань-суном случилась обыкновенная история: за участие в забастовке его присудили к бамбукам, потом шею забили в деревянную колодку, а за кисти рук приковали на улице к стене дома. Мухи облепляли глаза, рот, ноздри. Цао бился хомутом об стену, но мухи не улетали. Хомут не позволял лечь и сесть. Юношу кормили друзья под видом сердобольных прохожих. Раны на шее до сих пор не зажили.
Во Владивостоке его поразила одна вещь. Конечно, он слышал об этом и раньше, от того же Сея, но одно дело слышать, а другое – узнать на личном опыте.
В Китае если он и имел право ездить в трамвае, то только в специальном вагоне для китайцев. Здесь такого вагона не было – он сел в общий.
– Во Владивостоке все люди одинаковы, – сказал он с тихим изумлением. – Я сегодня сел в трамвай...
Сей посмотрел на него и хлопнул по руке.
– Ты хочешь сказать, что сидел в трамвае рядом с европейцем!.. Да, дружок, русские – европейцы, но они наши товарищи.
К последним словам Сея прислушался худощавый китаец. Он даже слегка нагнулся, чтобы лучше слышать. Любопытный был одет просто, почти бедно, и руки, должно быть, от вечерней прохлады, настойчиво прятал в рукава куртки.
– Европейские варвары, – сказал он, – всегда будут для Китая варварами. Русские, англичане, немцы – все равно.
Сей вздрогнул, поднял голову и осмотрел нового собеседника.
– Хитрая политика, – продолжал бедный китаец, – они между собою спорят и втягивают нас.
Несколько человек обернулись и придвинулись к бедному китайцу.
– Разве вы не видите, что русские спорят с французами, англичанами, немцами?.. У них свои вековые причины для споров. Нас это совершенно не касается: Китай живет по-своему. Наша сила – в труде. Мы работаем. Европейцы болтают. Вместо них работают машины. Мы победим всех, потому что мы трудолюбивы. Но что мы видим во Владивостоке? Китайцы бросили молотки, китайцы толкутся по базару, ничего не делают, болтают и слушают болтовню. Берегитесь! Европейцы уже развратили вас: они вам прививают свою болезнь переворотов и неустойчивости. А неустойчивость ведет к уничтожению. В Европе государства падают, как песочные домики. Китай незыблем, потому что в Китае незыблемы законы отцов. Что значат слова «рабочий класс», «буржуазия»? Для Китая они не значат ничего. В Китае знают, что бедняк заслужил свою бедность, а богатый свое богатство. С волей неба шутить нельзя. Кто не слышал имени Сун Ят-сена? – спросил он, оглядывая слушателей.
Легкий гул прошел по толпе. Кто мог не слышать знаменитого имени!
– Я вижу – слышали все, – сказал худощавый китаец. – А скажи мне, – обратился он к Сею, – где приносил республиканец Сун Ят-сен свою клятву на верность республике?
Сей растерялся. Он не знал, где присягал Сун Ят-сен. Мало того, он не мог представить себе, чтобы Сун Ят-сен, этот человек, олицетворявший народ, мог кому-либо присягать.
– Ты, я вижу, мало знаешь, хотя и выступаешь в роли учителя. Сун Ят-сен свою президентскую клятву верности произнес перед гробницами императоров Мингской династии.
– Что ж из этого? – пробормотал Сей.
Худощавый засмеялся.
– Ничего. Кроме одного: он уважал Китай.
Вокруг оратора собралась уже большая толпа, новые проталкивались с трудом.
Цао слушал, раскрыв глаза и рот. Сей встал.
– Очень хорошие речи, – сказал он. – Товарищ хорошо образован. Хорошее образование – очень приятная вещь. Вероятно, товарищ изучал не только Сян Цзы-цзян, но и литературу.
Он волновался, и волнение путало его язык.
Оратор глубже засунул ладони в рукава и смотрел на него прищурившись.
– Зачем произносить в непонятном смысле священное имя? – говорил Сей. – Чтобы набросить тень на носителя священного имени или заронить подозрение в его делах? Я бы хотел знать, почему ты так говоришь?
Бедный китаец пожал плечами.
– Люди говорят тогда, когда у них есть что сказать. Посмотри, подумай – и сам то же скажешь.
– А скажи, где ты работаешь, товарищ?
Тот опять пожал плечами и улыбнулся.
– Глупый вопрос. Неужели ты думаешь, что если я работаю на Первой Речке[7]7
Первая Речка – предместье во Владивостоке.
[Закрыть], то мои слова справедливы, а если в Гнилом Углу, то лживы?
Слушатели одобрительно засмеялись. Сей побледнел и взглянул мельком на Цао. Глаза юноши горели. Он, видимо, всей душой участвовал в беседе.
Слушателей становилось все больше. Задние спрашивали у передних, в чем дело.
