Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)
– Да, – сказал Чен. – Возможно.
Раздался свисток паровоза. Чен вскочил в вагон.
Лю долго бежала рядом с вагоном, потом отстала. Чен видел ее тонкую фигурку, руку, поднятую для прощального привета.
ПОБЕДА
Греховодов решил не выходить из дому целый день: ведь в любой час мог прийти обещанный старым китайцем У Чжао-чу посетитель. Вспомнил про свой бухгалтерский стол на бочарном заводе, подмигнул ему: есть-де вещи поважнее тебя! и сел в кресло у окна наблюдать за калиткой.
В жиденьком садике торчала большая грубая беседка. Стены ее пестрели непристойными рисунками. Илья Данилович частенько их разглядывал, удивляясь буйной, ничем не сдержанной фантазии.
Сквозь деревья, как дорогая картина, виднелась бухта с крутобокой гребнистой сопкой по ту сторону, с карточными домиками Чуркинской слободки.
Тонкий шест радиомачты таял где-то в пространстве и не мог растаять.
Думая над тем, кто будет неведомый посетитель, Греховодов представлял его себе то русским с благообразным породистым лицом, то поджарым англичанином в легком костюме и легкой кепке. От размышлений по поводу внешности ожидаемого посетителя Илья Данилович переходил к размышлениям о том, кто он будет, так сказать, по роду своей деятельности: простой ростовщик или ростовщик с неким оттенком.
Случилось так, что У Чжао-чу подслушал разговор Ильи Даниловича с Огурцом. Плохо, если он понял и запомнил некоторые фразы, сказанные Ильей Даниловичем. А впрочем, едва ли понял: китаец неважно знает по-русски и, наверное, понял только то, что китайцы понимают всегда и всюду: Греховодову нужны деньги.
Илья Данилович ждал гостя долго; в конце концов, он впал в неопределенное туманное состояние. В мозгу его поплыли обрывки мыслей, фраз, стали появляться и исчезать предметы без всякой видимой связи. Он задремал.
Дрему нарушил стук. В дверь просунулось румяное женское лицо:
– Обедать!
Оказалось, уже два часа!
– Ваши любимые блинчики, Илья Данилович!
С хозяйкой, мясистой вдовой, отношения у него были деловые. Раза два в неделю он приходил к ней не только обедать, что стоило ему тридцать пять рублей в месяц, но и ужинать, что не стоило ему ни гроша. Они ужинали, выпивали полсамовара, потом отдавались молчаливой суровой любви.
Сегодня Греховодов обедал тревожно и все посматривал в окно. Даже блинчики съел быстро, не остановившись на приятных ощущениях от пережевывания горячего масляного теста, смешанного с клубничным вареньем.
– Очень тороплюсь, – начал объяснять он, – срочная работа, отчет! Даже на службу не пошел... – и вскочил.
По садику шел не англичанин, не русский, – шел высокий худой китаец в синем шевиотовом костюме, в желтых ботинках, с дождевиком на руке.
– Пожалуйста, пожалуйста... сюда.
Гость погрузился в старинное кресло. Но не откинулся к спинке, не отдался услужливым подлокотникам, а сидел прямо и так же прямо смотрел на хозяина.
– Вы ко мне от доктора У Чжао-чу? – Илья Данилович дружески, доверчиво улыбнулся.
– Я разговариваю с гражданином Греховодовым?
Не получив ответной улыбки, Илья Данилович проговорил с достоинством:
– Да, это именно я.
Наступило молчание. Гость сидел до странности неподвижно и прямо.
«Почему, на каком основании китаец, – мучительно думал Илья Данилович, – и как, и ради чего он будет предлагать деньги? Хорошо, если без всякой причины, а только потому, что профессия его – ростовщичество».
Если с русским и англичанином Илья Данилович не прочь был бы перекинуться намеками по поводу всего происходящего в стране большевиков, то с китайцем такой разговор был немыслим.
– Гражданин нуждается в деньгах? – прервал томление Греховодова посетитель.
– Нужна небольшая сумма... пять тысяч, – торопливо проговорил Илья Данилович.
– Такую сумму я могу дать, но...
Он остановился. Греховодов затаил дыхание.
– Но деньги так... не даются. Вы знаете?
– Я согласен на проценты.
Гость сделал едва уловимую гримасу.
– Проценты! Я буду вас просить принять участие в одном деле... Мне кажется, я не ошибусь, если скажу, что вижу перед собой хотя и сторонника советской власти, но не полного.
Илья Данилович коротко вздохнул и сделал неопределенное движение головой. Оправдались самые худшие его предположения: подлец У Чжао-чу подслушал весь разговор!
– Вы сами понимаете, что советская власть при всем своем превосходстве – это проблема, – продолжал китаец. – Ее дела очень нас интересуют. Вы понимаете, что газетам деловые люди не могут верить. Газета – это для массы. Деловые люди думают так: самые горячие сторонники советской власти могут быть тем не менее не полными ее сторонниками: они хотели бы тех или иных изменений, чтобы еще более усовершенствовать новую систему.
Он сделал короткую паузу и проговорил таким же ровным голосом:
– На первый раз я попросил бы вас познакомить меня с несколькими русскими, которые, предположим, не совсем счастливы при советской власти, которым трудно жить и трудно заработать приличную сумму.
По мере того как китаец говорил, Греховодов успокаивался. Ему понравился вежливый иносказательный язык китайца. «Умен», – подумал он.
– Таких знакомых можно подыскать. Значит, вы хотите организовать дело всестороннего изучения большевизма?
– Именно, – наклонил голову посетитель, – мы ищем истину. Я вас попрошу уважаемых граждан направить к доктору У Чжао-чу. Я вместе с тем надеюсь, что мы еще неоднократно встретимся и окажем друг другу взаимные услуги.
Вежливым движением китаец вынул из бокового кармана пачку червонцев и положил на стол...
– Одна тысяча. Я думаю, остальные вы не замедлите заработать.
Последние слова гостя неприятно подействовали на Греховодова. Пожимая прощально его руку, ему хотелось сказать что-то такое, что показало бы этому незнакомому человеку всю значительность, всю весомость Ильи Даниловича. Чтобы посетитель понял, что Илья Данилович может быть в некотором роде как бы духовным меценатом этого предпринятого деловыми людьми изучения. К чему эта фраза: «Остальные вы не замедлите заработать»? И почему одна тысяча? Ведь Илья Данилович просил пять! Он хотел все это сказать как-нибудь тонко, умно, чтобы поставить китайца на надлежащее место, но лицо китайца не располагало к излияниям.
Калитка хлопнула. Гость зашагал по мосткам тротуара.
Греховодов пересчитывал и прятал червонцы. Хранителем их он избрал нижний бельевой ящик шкафа...
ДЕЛА БЫТОВЫЕ И ОКОЛОБЫТОВЫЕ
Секретарь завкома Гущин работал в маленькой комнате. Здесь всегда было тесно и накурено. Чистый воздух не проникал даже через раскрытое окно. Из окна под сопкой виднелся легкий длинный барак столовой с двумя квадратными утолщениями в начале и конце: читальней и механической кухней. Открытие столовой задерживалось из-за недостатка механического оборудования, а поставить в кухне по-старинке плиту, вмазать котлы и готовить обеды таким же образом, как готовили тысячу лет назад, Гущин не соглашался.
– Если узнают, что мы обошлись и столовая работает, то перенарядят всю технику какому-нибудь другому предприятию, – говорил он.
В маленькую комнату приходили по всяким делам: личным, общественным и производственным, и Гущин, худой рукой ероша черные волосы, выслушивал каждого.
Сейчас в комнате необычно пустынно и свежо: дверь на запоре, окно настежь. Гущин составляет квартальный план, а для этой работы он требует полной тишины. В узком пространстве между столом и окном обретается всего один Краснов, с которым секретарь от времени до времени советуется. В обеденный перерыв заходили в завком две работницы – Гомонова и Матюшина. Они рассказали о своей затее. Конечно, сомнительно, чтобы женщины вдруг, как перелетные птицы с озер, поднялись со своих дворов и прилетели на завод к пилам, клепкам и обручам.
– Как ты думаешь, Краснов, – говорит Гущин, – ведь не полетят. Прежде всего будет на крыльях лежать тяжесть привычки... Привыкли к дому, хозяйству... А тут, на тебе: гражданки, пожалуйте на завод! – «А как будет с домом и кто будет с детьми?» – спросят гражданки и совершенно правильно спросят.
– Товарищ Гущин, – говорит Краснов, – они, конечно, спросят, но если ты подготовишь ответ, то ты победишь. Ты скажешь: – Гражданки, во-первых, столовая: завтраки, обеды, ужины! Во-вторых, механическая кухня, гигиена. Всё под наблюдением врача. Вкусно, питательно, дешево. Вам и во сне не снилось так едать! Что ж ты думаешь, женщины закричат: нет, мы хотим бежать на базары, хотим резать, чистить, мыть, выносить помои! Никто не скажет, уверяю тебя. Женщина истомилась возле своей первобытной плиты: сажа, дым, копоть, дьявольская усталость!
– Да, вот, конечно, механическая кухня, – соглашается Гущин и пишет что-то на листочке бисерным почерком.
Он пишет десять минут, а Краснов, специально пришедший сюда, чтобы довести до благополучного завершения идею мобилизации, сидит в углу на деревянном диванчике. Он трепещет от желания высказать по этому поводу все свои мысли и чувства, но сдерживается, потому что Гущин человек осторожный, и в те моменты, когда он принимает ответственное решение, требует от себя и своих собеседников полного хладнокровия.
– Важно начинание, инициатива, я с тобой в этом согласен, – говорит Гущин и в графу плана, где под двадцать восьмым мая значится день смычки русских и китайских бригад, тончайше для себя приписывает: «Рабочие на прогулку поедут с женами, и здесь, где-нибудь на поляне, перед состязаниями поговорить по душам».
– Вот ты, товарищ Гущин, говоришь, что женщины спросят тебя: а как же дети? Мы можем устроить у себя не только детский сад, но и детский сад с интернатом, чтобы дети могли оставаться на ночь. Представь себе чистое белое здание, белые, выкрашенные масляной краской, кроватки, столовые, понимаешь ли, где все сияет... Маленькие столики, маленькие стульчики, картины по стенам, опытные педагоги... Неужели ты думаешь, что хоть одна мать откажется от такого счастья для своего ребенка и скажет: нет, пусть мое дитё сидит возле меня, хотя я ничему научить его не могу, кроме как: «Петька, не лазь. Петька, я тебе сколько раз говорила: не трогай этого!» – пусть сидит возле меня грязный, неученый, лазает по заборам и чужим огородам! Конечно, каждая мать скажет: «С удовольствием, товарищ Гущин, раз ты все там обеспечил, запиши и моего».
– Именно – «запиши и моего», – кивает головой Гущин. Мысль об этом благоустроенном детском саде самым настоящим образом волнует его. Он уже видит в своем воображении чистое белое здание и сотни ребят, играющих, кушающих, отдыхающих и приобретающих полезные навыки. Но чтобы не потерять нужного для продуманного решения хладнокровия, он говорит сдержанно, и прозаически:
– Да, брат, вырвать ребят из-под собственнического влияния семьи полезно.
В пологой долине, в десяти минутах ходьбы от завода, виднелись безобразные кирпичные скелеты с черными пятнами окон и дверей.
Обратить эти отсыревшие здания в сияющий детский дворец невозможно: нужны материалы, рабочие руки, время – все то, чего нет.
Но в стороне от скелетов, на обширной площадке проступали сквозь чащу шиповника, сирени и черемухи очертания одноэтажного особняка.
Он сохранился недурно.
Гущин пишет еще десять минут, потом говорит:
– В общем согласен. Все силы отдам. Идея умная. Боюсь только одного: намылит мне голову за эту затею товарищ Свиридов. Скажет: друг мой, несвоевременно... эк куда рванул!
– Почему же несвоевременно?
– А потому, Краснов, чтоб устроить детский сад да еще с интернатом, материалец нужен, ручки и ножки нужны, а мы с планом не справляемся. Идея, повторяю, умная, а сомнения у меня есть. Соберу коммунистов, посоветуюсь.
В обеденный перерыв Гущин собрал коммунистов. Он ожидал, что многие будут сомневаться, особенно люди на возрасте: Святой Куст, машинист Пономарев и другие, – но коммунисты сразу подхватили мысль и повели беседу в плане немедленного ее осуществления. Тогда, боясь, что они потеряют под ногами почву, Гущин осторожно стал высказывать свои сомнения.
– Да ты что? – удивился Святой Куст, – вместо того, чтобы поддержать инициативу, начинаешь обливать нас холодной водой?
– Разве вы не знаете его? – усмехнулась Матюшина. – Это он, чтобы все взвесить и не дать промашки.
– В таком деле, товарищ Святой Куст, – несколько обиженно сказал Гущин, – нужно все обдумать, взвесить, да и не только в плане одного нашего завода, а в райкоме не мешает посоветоваться и с товарищем Свиридовым.
– Товарищ Свиридов, между прочим, просил тебе передать, – обыкновенным тихим голосом проговорил Краснов, – что он поддерживает предложение...
– Постой... тебя просил передать? А как он узнал про это предложение? Ты, что ли, сказал?
– Был такой разговор, товарищ Гущин.
Гущин нахмурился.
– Прежде чем со своим секретарем и со своей партийной организацией поговорить, ты, Краснов, сразу начал отнимать время у секретаря обкома!
– Да я не отнимал у него времени! Мы шли по Луговой. Он и говорит: рабочих рук на производстве нехватает, а ведь женщина у нас во Владивостоке попрежнему день-деньской топчется у плиты!..
– Это кто сказал: ты или он?
– И он сказал, и я сказал.
– Если он, то это похоже, – заметил Святой Куст.
– Вон какую огласку, оказывается, все уже приняло, – покачал головой Гущин. – И, смотри, как подвели: и инициативная группа, и пришли ко мне...
– Товарищ Свиридов о тебе сказал: «пусть обо всем сам подумает». Знает, должно быть, что ты неправильного не придумаешь.
– Ох, комсомолец, а льстит, – засмеялся Гущин. – В общем сегодня же изберем комиссию содействия, без особенного шуму, потихонечку да полегонечку, и пусть она пойдет да осмотрит офицерский флигелек. Сдается, проживал там командир полка или батальона. А коммунистам начать всюду и везде разъяснять о целесообразности участия женщин в заводском труде. Дело важности первейшей, и я чувствую, что мы вроде золотоискателей, которые набрели на россыпи... Есть им начало, а конца нет. Это, как говорится, вообще, что же касается нашего завода, успех этой идеи подымет нашу работоспособность. Будет столовая, будет детский сад, будут новые рабочие руки.
Худое лицо его, с закинутыми надо лбом волосами, всегда несколько суровое, стало нежным и мечтательным.
Матюшина сказала негромко:
– Вот о новых рабочих руках думаем, а иные старые позорят у нас свое рабочее звание.
– То есть?..
– То есть, товарищ Гущин, стыдно смотреть на Граффа.
– Я о нем тоже хочу говорить, – сказал Краснов. – Невозможно, он все время на поле. Правда, скоро матч, но нельзя же! И никого не слушает. Тренируется прямо до бешенства. И не один. Я иной раз думаю – не предложить ли ему перейти на другое предприятие.
Гущин долго молчал. Он, как и все, знал, что Графф не был отличником производства. Но ведь руководству завода нужно думать не только о плане, но и о том, чтобы завод занял подобающее место на предстоящих осенью физкультурных соревнованиях.
– На беседы он не поддается, – продолжал Краснов. – У него обо всем свое собственное мнение и заключается оно в том, что ему нужно позволить делать все, что он хочет.
Коротко прогудел гудок – обеденный перерыв кончился. Гущин остался один в своем кабинетике. Растворил пошире окно, поглядел на склон сопки, покрытый густыми кустами сирени и черемухи. Оттуда тянуло медовым ароматом, острым легким запахом свежей молодой зелени. Из чащи вышла собака, остановилась, внимательно разглядывая заводской двор. Не найдя на нем ничего любопытного, опустила голову и трусцой побежала к бухте.
У Гущина у самого мелькала мысль о том, что жены рабочих – это ведь резерв, который давно пора двинуть на поле сражения. Но он как-то недодумывал до конца эту мысль. Все было некогда. А было некогда потому, что он соединял обязанности секретаря партийной организации и заводского комитета. Случилось это по причине недостатка людей на Дальнем Востоке. Свиридов сказал ему: «сочувствую, брат, однако придется поработать. Святой Куст человек толковый, да его нельзя снимать с производства. Беда в том, что старые большевики-дальневосточники перекочевали за Урал – обратная волна переселения. А как бы они пригодились сейчас здесь, на нашей пятилетке! Ничего не поделаешь, надо растить новых большевиков на месте, так мне и в ЦК сказали».
Этим недостатком людей объяснялось и отсутствие директора на заводе. Занимал эту должность по совместительству начальник городских механических мастерских Ергунов, который директором себя не считал и в бочарном деле в сущности ничего не понимал.
– Так, – сказал Гущин, возвращаясь к столу и смотря на графы своего плана, – как будто и точку можно поставить. Пойдем теперь к товарищу Ергунову, согласуем с ним вопрос о ремонте флигеля... Все-таки хозяин.
Директор занимал просторный кабинет. Посреди комнаты широко раскинулся многоящичный письменный стол, по правую сторону расположилась пестрая ковровая оттоманка, мягкие кресла стояли перед столом, а на самом столе синела свежая бумага. На ней блестела хрустальная чернильница. Лапоть-пепельницу заполняли не окурки (Ергунов не курил), а карандашные стружки. Перевернутыми колесиками самолетов блестели счеты. Бумаги лежали по отделам в красных и желтых папках. Ергунов любил красоту и порядок.
Календари, сроки заседаний и даже продолжительность их, точно вычисленная, висели на стенах, блистая зелеными, черными и красными полосами. На специальной полочке возвышался каталожный ящик с карточками. На них значились дела, подлежащие выполнению.
– Вот так бы я и все ваши бочарные дела устроил, – говорил он, – да не понимаю я их... Дерево есть дерево, материал отсталый, еще во времена праотца Ноя бочки для вина делали из дерева. Вот загляните ко мне в механические мастерские, поинтересуйтесь... Металл, товарищи, это – современность, а дерево – рудимент.
– Рудимент или не рудимент, – обижался Гущин, – а люди без бочек не обходятся. АКО знаете на что надеялось? Что вы здесь приживетесь и в конце концов раскланяетесь со своими механическими мастерскими. Механических мастерских у нас с десяток, а бочарный завод – один. И всесоюзного значения! Ей-богу!
– Вы уж, Гущин, наговорите мне! Нет уж, в доисторический век я не пойду...
Ергунов приезжал на завод через день. Сегодня как раз был его день.
Перед самым гудком дверь распахнулась, и в кабинете оказались два самых беспокойных человека – Гущин и Краснов. Они развалились в креслах и положили руки и кепки на стол.
– Хорошо, если бы вы нам выкроили деньжат на ремонт, – сказал Гущин, прокатывая по столу счеты. – Начинание здоровое, для завода нужнейшее. И рабочих получим, и женщин двинем по пути к культуре. Так добудете денег? За работу мы ничего не попросим... сами, своими руками.
– Из какой-нибудь статьи выкрою, – Ергунов засмеялся и покачал головой. – Имеете дело с деревом, а мысли, чорт возьми, у вас передовые, как у металлистов! В самом деле, вы, Гущин, перешли бы на металл.
– Цыц, директор! Без пропаганды! – возмутился Гущин, – не то пожалуюсь Свиридову.
– Ладно, ладно, товарищи бочарные патриоты, оставайтесь при своем. Деньги я вам выкрою.
– В таком случае будьте здоровы, а мы сейчас на осмотр флигеля.
Едва гости вышли, над крышами и сопками загудело. Окна отозвались низко и величественно.
Тропа к флигелю вела мимо сборочной, где работали китайские бригады. Хотя гудок уже отзвучал и всюду умолкал лязг обручей и звон пил, но из сборочной попрежнему доносился гомон труда.
– А китайцы работают! – заметил Краснов.
Бригада работала. Гущина и Краснова встретили занятые трудом руки, тихие песенки под нос, которые поются, когда спорится дело, и секретарь понял, что китайцев охватил азарт.
– Ц... – чмокнул губами Сун Вей-фу, – твоя уже гуляй?.. Наша, – он кивнул на бригаду, – наша гуляй потом.
Груды золотых душистых клепок плыли по сборочной, мелькали, как золотые караси, в человеческих руках, сливались друг с другом, опоясывались обручами и, оповещая о своей силе, молодости и выносливости, бодро гудели под ударами испытующих молотов, кулаков и ладоней.
– Ходи к нам в бригаду, – подмигнул Сун. – Чего твоя все пиши? Э... ходи...
– Хорошо работаете! – сказал Гущин. – На красную доску вас. Премировать будем, только не сдайте.
– Сегодня триста тара, завтра триста, – высчитывал Сун, – и клепки нет... Скажи Мостовому, давай материал.
– Материал будет, – уверил секретарь, хлопая его по плечу.
Обследовательская экспедиция подымалась к флигелю среди мелких кустов по руслу ключа. Подъездные дороги к казармам успели запустеть, зарасти и теперь представляли трудно проходимую молодую чащу. Одноэтажный офицерский флигель погрузился в чащу белой сирени и шиповника. Бывший цветник превратился в дикую душистую стихию. Невидимые птицы прыгали по ветвям, и путь их можно было проследить по вздрагивающим и качающимся пирамидам цветов.
– Вполне подходяще, – говорила Медведица, оглядывая крышу и трубы.
Гомонова шла в стороне с фотоаппаратом. Всю эпопею прихода женщин на завод она решила занести на пленку.
Особняк – в одну квартиру. Раньше, повидимому, принадлежал полковому командиру. Рам нет, затворов у печей нет. Но кое-где сохранились двери, и линолеум пола не тронут.
Пыль и паутина, пожелтевшая бумага... Однако пустые бутылки, коробки из-под консервов и охапки соломы говорили, что изредка пустая храмина служила кое-кому приютом.
– Комнату-другую отремонтируем, – сказал Мостовой Гущину, ударяя кулаком по стенам, по внутренним переборкам, по листовой обшивке печей, пробуя добротность и покачивая головой на брошенное, никем не используемое имущество. – А осилить весь дом?... И времени нет да и материалами мы не богаты...
– А, по-моему, подымем, – говорил Гущин, – трудно, но подымем.
И такова уж психология дела, – раз начатое, оно живет собственной жизнью, и уже нельзя отказаться, опустить руки и отойти в сторону.
– Не может быть двух мнений, подымем, – говорила Гомонова. – Товарищ Гущин, ты вот все ругаешь нашу бригаду: отстаете, мол, не выполняете! А ведь за ремонт особняка не мешало бы нам что-нибудь приплюсовать в графе соревнования.
