Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 33 страниц)
– То есть? – спросила Зейд.
– Просто встретили, товарищ Зейд. Вот он с вами разговаривает, пожимает вам руку...
Зейд засмеялась. Лицо Борейчук а было настолько взволнованно и торжественно, от волнения он столько раз поправлял свое несуществующее пенснэ, что Зейд не могла не рассмеяться.
Борейчук выше приподнял брови.
– Я не шучу. Я вас прошу ответить. Вот вы встречаете такого человека, вот перед вами Поликарпов.
Зейд захотелось пошутить: она спросила, сдерживая улыбку:
– Вы, что ли, Поликарпов?
Борейчук наклонил голову и ответил:
– Да. То есть нет. Но почти! Я вас спрашиваю: вы согласились бы такому человеку, как Поликарпов, то есть, скажем, мне, помочь в одном важном государственном деле?
– Все это очень странно, товарищ Борейчук. В каком государственном деле?
– Вы – на Камчатке, – торжественно проговорил Борейчук. – Разве есть что-нибудь странное в том, что вы встретили человека, в руках которого золото? Я выбрал вас для того, чтобы рассказать вам о важнейшем для страны открытии: золото найдено, его огромное количество, его надо взять из одного места и помочь перенести в другое. Тут нужен человек, и мой выбор пал на вас. Вы выделяетесь среди всех! Вы – смелая, очень смелая, вы... просто исключительная...
– Я все-таки не понимаю, – сказала Зейд. – Вы, что ли, нашли золото?
Борейчук скромно склонил голову.
– Почему же вы сидите на рыбалке, почему не отправились в Петропавловск или во Владивосток? Ведь вам моментально помогли бы, даже экспедицию снарядили бы.
– Все так, все совершенно так, кроме одного. Скажем, приезжаете вы во Владивосток и говорите: «Товарищи, я нашла много золота, можно пол-Америки купить». Думаете, мало таких разговоров во Владивостоке слышат? Я сам на одном заседании слышал, как научный работник докладывал, что он нашел целый горный хребет, обогащенный золотом. По его мнению, целая горная цепь в три тысячи километров от Байкала до Чукотки полна золота. Так, вы думаете, ему, научному работнику, члену экспедиции, поверили? Ни в какую! Никто не поверил. Масса на этот счет всяких фантазий. Доложил, и на этом дело и покончили, приняли к сведению и перешли к очередным делам. Вы думаете, мне во Владивостоке поверят? Напрасно, товарищ Зейд. А вот когда мы во Владивосток привезем мешки и ящики, когда раскроем эти мешки и ящики, вот тогда поверят. Тогда мы с вами герои. И честь и хвала нам, которые так помогли революции! Что для этого нужно сделать? Отправиться со мной и еще одним человеком за драгоценным грузом и доставить его секретно в Петропавловск, а оттуда во Владивосток. Конечно, вы скажете: я – студентка, я – на практике. Но что важнее для государства, практика, которую проведет студентка Зейд, или золото, которое оно получит вашими руками? Двух мнений не может быть. Ну, не зачтут вам практику, только и всего.
– Кто-нибудь об этом еще знает?
– Есть еще один человек, который об этом знает, – больше никого! Вы подумайте... До вечера я вас не тороплю, а вечером попрошу прийти сюда.
Он поднялся. Движения его были значительны, совсем не похожие на движения рыбака Борейчука.
Он пошел по лестнице вниз.
В сумерки охотники за яйцами и утками вернулись из тундры. Зейд лежала на кровати. Точилина и Тарасенко принесли полтораста яиц. Залевская ходила с Гончаренко, они собрали всего тридцать, и Точилина подтрунивала над ними: неизвестно, мол, чем вы занимались.
– Чем занимались? – отбивалась Залевская. – Попали в топкое место, болота да озера, рыба кишит, а гнезд нет. И, главное, пройти нельзя! В одном месте по колено, в другом выше колена, а комарья – боже мой! Береза и Шумилов уток набили. Сегодня будет пир.
– А ты все пролежала? – усмехнулась Точилина.
– Все пролежала, – сказала Зейд.
– Не понимаю тебя.
Зейд не ответила.
Она думала о Борейчуке и его предложении. Он прав: во Владивостоке одним словам могут не поверить, надо привезти золото. Но, может быть, надо об этом рассказать Точилиной и Березе? Нет, ни в коем случае не Точилиной. Да и не имеет она, Зейд, права выдавать чужие секреты. Борейчук и сам мог бы все рассказать Березе, однако он не рассказал! И если она расскажет, то может провалиться все предприятие. Борейчук просто-напросто побоится, что его открытием воспользуются, и он не получит ни чести, ни славы... Надо быть чрезвычайно осторожной.
Ужин был роскошный. Яичница-глазунья, яичница крученая, яйца крутые, всмятку, мешочком. Кто как хочет. Отварной рис с утками. Правда, утятины на долю каждого досталось не так уж и много, но очень вкусно! Береза с Шумиловым сидели во главе стола, о чем-то всё говорили с Фроловым и Павалычем и всё смеялись. Точилина сидела рядом с Березой, смотрела ему в рот и блаженно улыбалась при каждом его слове.
«Такая скромница, а ведь все видят, что влюблена в Березу без памяти!»
Две лампы под потолком светили тускло. За окнами была чернота, прибой усиливался, должно быть, завтра будет ветер. Нанесет туч, начнет хлестать дождь. Говорят, за горами погода совершенно другая, постоянно солнце, жара...
Зейд вышла из столовой одной из последних. Ветер усиливался в самом деле.
Опять на берег наваливались чугунные валы, опять сверкала во тьме пена прибоя.
Столовая и общежитие с желтыми пятнами окон уже далеко. Навстречу из тьмы поднимает свои эстакадки белуший промысел.
У столбов человеческая фигура. Он или не он? Он!
– Наконец-то! Я вас так долго жду, – говорит Борейчук. – Пожалуйста, сюда.
В нижнем зальце промысла пахнет морем, сырой рыбой, рыбьим жиром.
Борейчук засветил фонарик и предложил Зейд сесть на площадку, по которой в рабочее время двигались куски белушьего мяса, а теперь чисто вымытую.
– Как торжественно! Я ведь могу просто сказать, что согласна... Я согласна, Борейчук!
– Превосходно, товарищ Зейд, правильно. Я не сомневался. Вы должны были согласиться. Но я хочу кое-что показать... для того, чтобы, так сказать, закрепить ваше решение и уничтожить возможные сомнения...
Он вытащил из бокового кармана нечто маленькое, шуршащее, мерцающее, встряхнул.
Перед лицом студентки развеялась тончайшей работы, тонкая, как паутинка, радужная павлинья шаль... Где ее ткали? В Шанхае, в Японии? В Бенаресе? Когда Борейчук скова тряхнул ее, и лучи фонаря упали на ткань, Зейд невольно ахнула.
Борейчук гордо и восторженно улыбнулся, приподнял шаль, дунул слегка, и радуга дрогнула, заколебалась, засияла, заструилась...
– Накиньте на себя!
– Зачем? Я и так вижу.
– Накиньте, вы ведь женщина... Вы только тогда оцените вещь, когда она будет на вас... Вот зеркальце, правда, крошечное.
Зейд накинула шаль, взглянула на себя в осколок.
– Умеют же люди делать, – сказала она. – Это машинная работа или ручная?
– Неужели такую вещь можно сделать на машине?
– Откуда она у вас и... зачем вы мне ее показали?
Борейчук засмеялся счастливым смехом.
– Откуда она у меня – вопрос, на который я осмелюсь не ответить. А зачем я ее вам показал, отвечу: чтобы подарить вам.
Зейд, не ожидавшая такого ответа, смутилась.
– Разве такие вещи дарят ни с того ни с сего да еще случайным знакомым?
Борейчук кашлянул и выпрямился:
– Мною руководят глубокие чувства, о которых я скажу в свое время. Берите, не сомневайтесь, ведь я от чистого сердца. Никому, только вам. Понимаете, как только я вас увидел, у меня к вам симпатия... Я вас назвал амазонкой. Серьезно, никого я не отметил, вас отметил. Я ничего вам не хочу говорить, ничего обещать, но ваша доля в тех предметах, которые мы доставим во Владивосток, будет значительна. Таково решение. Правительство, конечно, не откажется утвердить такое решение. Я думаю, что за путешествие мы с вами сдружимся... Такое замечательное дело, не правда ли? Потом мы с вами проедемся на Кавказское побережье и в Крым. Я бывал в Ялте и в Алупке... Исключительно! Крым – исключительно. Я буду вашим проводником. Я взбирался на Ай-Петри. Главное – нежность крымского воздуха. Это не туманы и сырость Камчатки. Не исключена и премия в виде заграничной командировки... У меня есть товарищ, ему ничего не стоит устроить... Две, скажем, мне и вам... Я бы хотел, чтобы вы увидели буржуазный мир, чтобы могли сравнить его с нашим, это так поучительно увидеть чужие нравы и обычаи и понять, насколько они отвратительны. Я слышал, например, про ближайшую к нам заграницу – Харбин. В смысле мерзости Харбин интереснейший пункт.
Там жизнь, товарищ Зейд, приобретает ненормальные формы. Вечером над городом несутся, например, звуки фокстрота. Радио, скрипки, баяны, рояли – все инструменты издают интереснейшие с точки зрения характеристики фокстрота звуки. На верандах, цветочных крышах, балконах, кафе, в театрах, просто на улицах его танцуют с бешенством, с неутомимостью. В ресторанах и на танцевальных площадках верхний свет тушат, и одни пунцовые, желтые, оранжевые полосы скользят по ногам.
Зейд внимательно слушала. Бывший бухгалтер несколько нагнулся, чтобы лучше рассмотреть ее в вечерних сумерках фонарика. Лицо ее было серьезно.
– Ну, как? – спросил он. – Не правда ли, отвратительно?i
– Вот уж меньше всего интересовалась тем, как танцуют за границей фокстрот...
– Совершенно правильно, это я к слову. Чорт с ним с фокстротом. Пусть танцуют и разлагаются. От заграничной командировки можно отказаться...
Кто-то шел по гальке. Сквозь шум прибоя ухо ловило стук гальки под ногами идущего.
Борейчук прикрутил фонарик. Темнота вдруг взмахнула крыльями и поползла с потолка к полу.
Зейд вздохнула.
– Что касается, Борейчук, вашего подарка, то не приму я от вас подарка. Не знаю я, что с ним делать... Да и мало мы с вами знакомы.
– Напрасно, – бормотал Борейчук, – совершенно напрасно. Но шаль все равно ваша...
ВАЛЬС
В красном уголке с минуты на минуту должен был зазвучать патефон. Маленький, скромный ящик завезли сюда в прошлом году, испортили, и только сейчас нашлись руки, которые возвратили патефону его голос.
Пластинок было больше двух десятков.
– Механизм самый простой, – говорил Гончаренко Фролову. – Итак, пробуем вальсик. Товарищ Береза, вы ничего не имеете против этого древнего танца?
– Танцуйте, танцуйте, – сказал Береза.
– Вальса я не станцую, – замялся Фролов.
– Не так трудно. Научим тебя вмиг.
Вальс был мелодичный и нежный – «Лесная сказка». Береза не любил танцовальной музыки, но сейчас, на Камчатке, вальс показался ему полным содержания и осмысленных человеческих чувств.
Все больше и больше рыбаков набивалось в красный уголок. Савельев, смешно прыгая, кружил Тарасенко.
За окнами барака пунцовел в лучах заходящего солнца океан, и его безграничное пространство придавало грустное и страстное очарование всему тому, что делали сейчас люди.
Ветер усиливался. Барак вздрагивал от ударов прибоя и порывов ветра.
Дверь распахнулась, в барак вошел Шумилов. Оглядел танцующих и зрителей, протолкался к сцене. Береза сидел на скамейке, облокотившись на собственные колени. Шумилов опустился рядом. Корнет нежно выводил мелодию. Тарасенко, раскрасневшаяся, проплыла мимо директора рыбалки.
– Самая лучшая шлюпка пропала, – наклонился Шумилов к Березе. – Не могу ничего понять. Кто мог поехать, куда мог поехать?
Шумилов посидел несколько минут, прослушал хоровую «Вниз по матушке по Волге» и ушел, кликнув Фролова.
Береза не придал никакого значения разговору с Шумиловым. Кто-то взял шлюпку! Шлюпка не иголка, найдется.
Он думал об экскурсии в сопки на горячие источники и в деревню. В состав экскурсии должны были войти не только студенты, но и желающие из сезонников. Вести экскурсию собирался Фролов.
Гончаренко продолжал заводить патефон, танцы уже прекратились, слушали песню за песней.
Шумилов снова вошел в барак.
– Шлюпка окончательно исчезла, – сказал он громко, – и двух рыбаков нет. Должно быть, поехали морем на соседнюю рыбалку.
Поздно вечером выяснилось, что нет Зейд.
Постель Зейд была прибрана и имела такой вид, точно на ней давно не сидели и не лежали.
– Зейд не видели? – спросила Точилина у Самолина, возившегося в своем сундучке.
Самолин не видел Зейд.
Точилина пошла на жиротопку и на белуший промысел.
Конечно, студентки там не было. Точилина чиркала спичками, темнота на минуту отступала, огонек обнаруживал чаны, трубы, деревянные площадки.
Нельзя было представить себе, чтобы Зейд поздно вечером ушла гулять одна по морскому берегу. Точилина почувствовала беспокойство. Она вернулась в общежитие. Гончаренко тоже не мог припомнить ничего толком. Хода рыбы нет, бригады не работают, вот и беспорядок!
Точилина стояла на берегу. Дул ветер, грохотал океан, который опять с бешенством, подгоняемый ветром, рвался через бары.
Что с ней могло быть?
Но мало ли что может быть с человеком? Может быть, захотела выкупаться в море? Купальщица она заядлая. Во Владивостоке ее нельзя было вытянуть из моря. День к тому же был теплый.
– Нигде нет, товарищ Береза, – сказала Точилина.
– Идем к Шумилову, – решил Береза.
В комнате Шумилова сидели рыбаки, которых он допрашивал о шлюпке, Борейчуке и Посевине.
– Кроме шлюпки, исчезли еще Борейчук и Посевин, – сказал Шумилов, – и моя двустволка.
– А у меня Зейд.
– Не видали, не видали, – говорил толстый рыбак, закуривая папиросу. – Друг за другом не смотрим, не видали. А за шлюпками, товарищ Шумилов, надо бы надзор.
– Да уж теперь придется часовых ставить. Позор, честное слово.
Одним из последних в комнату Шумилова вошел Дождев. На вопросы Шумилова он долго не отвечал. Когда спросили его: не видал ли он где-нибудь Зейд, – он поднял брови и покачал головой.
– Борейцук, Посевин и Зейд, – наконец сказал он, – за золотом, однако, поехали.
– За каким золотом?
– За твоим.
Дождев был серьезен и смотрел в доски пола перед сапогами.
Шумилов переглянулся с Березой и попросил выйти из комнаты всех. Остались он, Береза и Дождев.
– Ну, рассказывай, Дождев.
– Цто зе рассказывать. Рассказывать нецего. Поехали за золотом. Меня звали вместе, много полуцыс, да я не поехал. Золото не насе дело... За соболем я поехал бы. За золотом нету дураков.
– На чем же они поехали? На шлюпке?
– А то как зе, парохода для них не приготовили... впроцем...
Дождев покачал головой и смолк.
– Впроцем, – сказал он, вздохнув, – Посевин говорит, есть для него пароход «Старый Дзон».
– Садись-ка ты поближе к столу, товарищ Дождев, – пригласил Шумилов. – Так ты говоришь «Старый Джон»?
Дождев осторожно присел к столу.
– Я говорю, цто мне говорили. Старый Дзон приехал за посевинским золотом.
– А почему же ты, товарищ Дождев, не пошел с ними?
Дождев засмеялся.
– А ты, товарис Сумилов, посол бы? Нет? Я вот тозе не посол.
– Ты прав, Дождев, совершенно прав, мой вопрос неудачен. Так ты думаешь, что они взяли шлюпку?
– Слюпку и много рыбы.
Шумилов ходил по комнате между письменным столом, этажеркой с книгами и углом кровати.
– Если всё это и Старый Джон правда, то дело это уже, товарищ Береза, перестает быть только делом директора рыбалки и сбежавших с имуществом рыбалки рабочих...
– А почему вы думаете, Дождев, что с ними отправилась и Зейд?
– Я ницего не думаю, товарис Береза. Если вы мозете придумать для Зейд другое место, придумайте.
Когда Дождев ушел, медленно и важно открыв и закрыв за собой дверь, в комнату вошла Точилина, она ожидала за дверью.
– Что это такое, товарищ Береза?
– История, история! – сказал Береза.
Шумилов полулег на кровать, закурил и задумался.
Береза и Точилина разговаривали.
То им казалось, что подобный поступок вполне соответствует характеру Зейд. Больно уж она любит смелое, решительное, в сущности показное. Такая девушка могла бросить товарищей, свои учебные обязанности и пуститься в авантюру. То им казалось, что кто-кто, а Зейд уж никак не могла соблазниться золотом.
– А что это за Старый Джон? – спросила Точилина.
– Американский браконьер. «Старый Джон» название его шхуны. Под этим именем известен и он сам. Если ты заберешься в петропавловские архивы, то увидишь, что Старый Джон в царское время был постоянным посетителем Камчатки. Тогда он вежливо испрашивал у правительства разрешения на торговлю с туземцами и ему столь же вежливо разрешали. И он торговал, разоряя край, спаивая спиртом население и, в общем, царствуя здесь.
– Мне кажется, что с Зейд такого не может быть, – сказала Точилина. – Мы с ней не были хорошими подругами, спорили, ссорились. Но чтобы она отправилась к Старому Джону, не может этого быть никогда!
– Но что может быть другое? Увезли насильно? Ей девятнадцать лет.
Теперь Береза ходил взад и вперед по комнате и думал, что он не может оставить этого дела на произвол судьбы, что он отвечает за студентов больше, чем кто-либо другой, что какие бы глупости и ошибки ни делала Зейд, его долг во-время ее остановить. В ее душе творилось что-то такое, что он проглядел. Нельзя так, дорогой товарищ! Ты ограничился заботами о производственной практике, ты думал, что этим и исчерпываются все твои обязанности коммуниста. Так вот, жизнь ударила.
– Надо спасать девушку, – сказал он громко. – Борейчук и Посевин не сегодня родились, сами за себя отвечают, а за Зейд мы все в ответе. И ты, Точилина, – ведь ты староста.
ДЕРЕВНЯ В ГОРАХ
Экскурсия выехала на следующий день. Она не была по составу так многочисленна, как предполагалось. Катер увозил четверых: Березу, Гончаренко, Точилину и Фролова.
Точилина сидела на носу. Ее заполняли два чувства. Чувство беспокойства за подругу и радость от того, что она отправляется в горы и увидит настоящую Камчатку.
Ветер спускался с гор сильными порывами, душистый ветер: в горах были тайга и альпийские травы. По мере движения катера вверх по реке снежный купол Коряцкой все садился, делался приземистее и, наконец, совсем скрылся за ломаной линией хребта.
Река была быстра, но спокойна. Она ровно катила мутные волны. Отсюда океан представлялся гладкой полосой. На горизонте появился дымок. Пароход. Куда? На материк, на Камчатку? А рыбалки уж и не видно, она точно расплющилась на галечном берегу.
С каждым километром река уже. Берега, сначала настолько низкие, что, казалось, еще капля воды и река прольется на равнину, теперь превращались в высокие и холмистые.
Мало того, чем более приближались горы, тем ощутимее для глаз река подымала русло, точно становилась дыбом. И это было необыкновенно и страшно. Волны бурлили и пенились.
За грядой мягких холмов, за крутым поворотом, в бухточке на правом берегу Точилина увидела шлюпку.
– Шлюпка! Наша шлюпка! – крикнула она.
Катер причалил. Весла валялись на берегу, на дне шлюпки лежал мешок с соленой кетой, очевидно, унести его нехватило сил. Около шлюпки сапогами натоптали землю, и отсюда по извилистой тропе охотники за золотом двинулись дальше.
– Следы свежие, – сказал Фролов, – вчерашние. Если рыбачки пойдут через деревню, догоним, если иначе, – найти будет нелегко. Могут пойти к Валагинскому хребту, могут к Срединному.
– Но ведь без троп и дорог они не пойдут?
– Люди здесь по горам и без троп ходят. Едем скорее. На шлюпке они проехать дальше не могли, течение сбивало. А катер возьмет.
Мотор заработал. Он работал во всю свою мощь, но катер едва подвигался. С бешеной быстротой мимо него проносились короткие волны, ветви деревьев, пучки травы; легкая тонкая ольха пронеслась комлем вперед. Солнце светило жарко. К реке спускались отвесные скалы.
– Это уже настоящая Камчатка, – сказала Точилина..
Удастся ли им настигнуть в этих приближающихся горах маленькую группу людей? А золото? Реально ли это золото?
Золото в ней не возбуждало никаких чувств. Каменный уголь, сланцы или какие-нибудь иные ископаемые – другое дело.
Она знала, что у людей бывает страсть к золоту, так называемая золотая лихорадка, но не могла себе ее представить.
Подводные скалы. Вода белеет около них, обнажая то плоские, хорошо отшлифованные, то острые, недавно отмытые зубья. Рулевой без конца крутит штурвальное колесо, то гоняя катер поперек течения, от берега к берегу, чтобы пробраться между рифами, то снова выпрямляя его, и тогда, отфыркиваясь усиленными порциями газа, катер ползет вверх.
– Вот до тех скал доедем и стоп, – выглядывая из будки, сказал моторист, – дальше столько скал, что по реке можно пешком идти.
Шум порогов доносился издалека. Это был нарастающий ровный шум, подобный шумовой стене, нисколько не похожий на ритмический грохот прибоя. Он не был зловещим, шум здоровой сильной реки, и Точилина подумала: очень хорошо, что на реке есть пороги и, вероятно, водопады...
И если бы Зейд нашлась, какая бы это была веселая и полезная прогулка в горы, на горячие источники, в камчатскую деревню.
Катер повернул к берегу. За скалой Точилина увидела яркозеленый луг и тоненький ручеек, впадавший в реку.
Мотор заглох, катер уткнулся в песок. Сгрузили рюкзаки, палатку, ружье и патроны. Потом разожгли костер и позавтракали.
Здесь было жарче, чем на реке, и Точилина все время удивлялась жаре. Потом моторист и рулевой помахали кепками, столкнули катер и на легком газу понеслись вниз.
– Да, речоночка, – сказал Гончаренко. – Это, товарищ Береза, сила. А сколько их здесь, это же электричество!
Фролов и Береза шли впереди, Точилина третьей. Через полчаса выяснилось, что идти в душном воздухе по каменистой тропе в резиновых сапогах с тяжелым грузам – мука.
– Были бы сандалии, товарищ Береза!
– Лучше не портить себе настроения. Не сообразили взять из Владивостока.
Океан отсюда был зеленовато-серый, гладкий и безбурный, как небо. Две стихии, небо и океан, сливаясь в одну темную и вместе с тем наполненную светом, поднимали чувства, и хотелось думать о чем-то бесконечно хорошем, что ожидает людей.
Тропа шла по краю глинистого, сухого, отполированного ветром и дождями откоса. Ничего не стоило скатиться отсюда в реку, потому что тропа, собственно говоря, была не тропа, это были отдельные следы ног, вмятины, впадины.
– Фролов, как это умудрились проложить такую неудобную тропу?
– Умудрились медведи да бараны, Точилина.
– Неужели! А человек?
– Человек топает по их следам.
За перевалом колыхалась трава, украшенная сиреневыми, красными и яркожелтыми пятнами цветов, ниже была тайга.
Океан исчез. Не было ни воды, ни огромного неба – была тайга: береза, ольха и кусты шиповника.
Деревья стояли просторно, свету было много, это была очень веселая тайга, нисколько не похожая на Уссурийскую. Идти в этом парке было одно удовольствие.
– Парк культуры и отдыха! – сказал Гончаренко.
Но вдруг тайга окончилась, тропа уперлась в заросли шеломайника.
Береза, Точилина и Гончаренко с невольным изумлением смотрели на эту гигантскую траву.
– Алас! – сказал Фролов.
– Это шеломайник, Фролов, а не алас. Я видел его на фотографиях.
– Аласом, товарищ Береза, по-нашему, называется такой луг. Тут и с конем скроешься!
Точилина рассматривала стройное широколистое растение, которое в два раза превосходило ее ростом, и не могла поверить, что это простая да еще однолетняя трава.
– Солнца на Камчатке мало, шеломайник стремится использовать его, вот и научился расти с такой быстротой. Ботаники говорят, почва под ним богатая. Он дает великолепный силос. Вот, Фролов, база для вашего скотоводства.
Через шеломайник шли по медвежьей тропе. Медвежья тропа – самая верная. Медведь не будет петлять, он идет, куда ему надо, по кратчайшему пути, и если туда же надо и человеку, человек смело может пользоваться его путем.
Весь зеленый туннель тропы исполосовало солнце. Солнечные лучи, расщепляясь в радуги, горели на росе, обильной в глубине этой чащи.
Пролетел орел, описал круг. Послышался шум водопада. Но, оказалось, что это не водопад, а река, которая прорывалась неподалеку через камни и завалы. Шеломайник пропал.
Галечная мель протянулась к левому берегу, на ней скопились корчаги – серые, до блеска полированные стволы. Два оленя пили на косе воду.
В разные стороны шли оленьи и медвежьи тропы.
Взбирались по ним на скалы, спускались, цепляясь за выступы руками, ногами, грудью. Опять взбирались, прыгали.
И вдруг вышли на человеческую дорогу.
Боже мой, следы копыт и колес!
Точилина стояла, расставив ноги в тяжелых резиновых сапогах.
– Боже мой! Точно встретились с милыми родственниками!
Через полчаса – высокие бревенчатые избы с короткими крышами. Над крышами – тонкие железные трубы.
Около изб – частоколы, в избах – по три окна. Избы до смешного похожи друг на друга и совсем не похожи на старые русские, с точными пропорциями частей и гармоничностью всех линий. Особенно не понравились Точилиной кургузые крыши. «Приехали на Камчатку и позабыли, как строить!»
– Прошу ко мне! – пригласил Фролов.
Белые расшитые занавески украшали окна, по стенам висели открытки и фотографии, стены были оклеены желтыми в розовых цветах обоями, половички из медвежьих шкур вели от двери к пузатому комоду, к постели с пышными подушками, к столу под желтой клеенкой.
Чисто, светло, воздух легкий, как в горах.
– Хорошо, – сказала Точилина. – Павел Петрович, ведь настоящее жилье, правда?
Она забыла про кургузые крыши и теперь наслаждалась уютом человеческого жилья.
Вошла черноглазая круглолицая женщина, босая, с руками, запачканными в земле. Две девочки остановились в дверях.
– Сейчас, сейчас, – говорила Фролова, – напоим, накормим... Не ждали, не гадали!
Она ходила быстрыми шагами босых ног, звенела жестяной кружкой, плескала водой, серый вышитый ручник побежал по ее лицу, шее, рукам.
– Вы пока располагайтесь, – сказал Береза, – а мы с Фроловым...
Они вышли из избы...
– Вот, – думала Точилина, – женщина здорова, весела, в дверях стоят две ее девочки, такие же, как и она, черноглазые, полные и босоногие. В доме чисто, уютно, человек в нем счастлив... Это на Камчатке, где студентка Точилина, может быть, останется на всю жизнь...
Хозяйка затопила печь, достала горшки, чугунки, принесла кринки, вынула затейливо вышитую скатерть и говорила, рассказывала без умолку.
Она ничего не знает, кроме Камчатки, потому что приехала сюда годовалой. Фролов, тот кое-что видел, ему было десять лет, когда плыли сюда... Приехали за рыбой и соболем на Камчатку сорок семейств. Что такое рыба, понятия не имели, что такое соболь – тоже. Да народ сметливый, поняли и рыбу, и соболя, и водку.
Она поблескивала глазами, голые до локтей руки мелькали у печи, белые ноги с приятным шорохом ступали по половицам...
Жизнь неплохая, о бедности, какая была на материке, и слыхом не слыхано... А в этом году пришло еще великое смущение – земля!
В окошко Точилина увидела длинные высокие гряды и ботву картошки.
– Картошка? – воскликнула она.
Хозяйка кивнула головой. Никто никогда не думал, что на Камчатке можно растить картошку! Рыба здесь, пушной зверь!
На столе высились кринки с молоком, серый хлеб, нарезанный широкими ломтями, полная миска икры и такая же миска соленой кеты.
– Откуда же молоко? Ведь на Камчатке нет коров? – удивилась Точилина.
– И коровы, и козы, – сказала Фролова. – Двадцать лет мучились без коров. Камчадалы смеялись: захотели коров? Оленей разводите! А вот мы и с коровами. Живут, молоко дают.
– Подумай, Точилина! – заметил Гончаренко. – Коровы и козы! Швейцария!
Хозяйка смеялась.
– Разувайтесь, мойтесь, отдыхайте.
В ожидании Березы Точилина сняла сапоги и пошла подобно Фроловой бренчать жестяной кружкой и плескаться водой. Натруженные ноги блаженствовали под струями холодной воды. Шея, руки, лицо – хорошо! Картофельная ботва в огороде! Отлично, все отлично!
Хорошая жена у Фролова... Вот женщина родила и полна энергии, может быть, ее, точилинские, опасения там, во Владивостоке, об участи комсомолок неправильны... Нечего бояться, что комсомолка с ребенком выйдет из строя.
И вместе с этой радостью и чувством отдыха, которое начало испытывать тело, как только она сняла сапоги и кожи коснулась вода, она ощутила новый прилив беспокойства. Она позвала Гончаренко: иди полей мне!
– Ну, уж давай, – сказал Гончаренко, обдавая ее руки толстыми струями воды.
– Меньше, меньше!..
– Воды не жалейте, – сказала Фролова, – у нас ведь речка.
– Я тебе хотела сказать о Зейд, – тихо проговорила Точилина. – Она, конечно, неорганизованная, самовольная. Ее, конечно, не золото прельстило, а авантюра. Все мы страшно невнимательны друг к другу. И вместо того, чтобы по-товарищески объяснить человеку его заблуждения, начинаем обижаться, ссориться, кричать, и от всего этого совершенно нельзя разобрать, кто прав, кто виноват.
– Ты что-то очень усложняешь вопрос. Где Зейд права, там пусть она будет права. Но этот ее поступок! Все-таки факт, что она побежала за золотом. Не может быть, чтобы она не отдавала себе отчета, что такое «Старый Джон». Девушка собралась бежать к капиталистам! Ты стараешься ее оправдать: не золото, мол, прельстило, а авантюра. Вреднейшее занятие. В каждом данном обществе должны жить люди, которые одинаково понимают свои обязанности, так сказать, нормы поведения. Тогда они могут делать дело: строить государство, вести вперед народ. Если же у нас будут индивидуальничать: один так, другой этак, – тогда мы не дело будем делать, а бесконечно воспитывать друг друга.
Он зачерпнул воды и снова окатил ей руки и плеснул на склоненную шею.
– Я бы и голову вымыла, – сказала Точилина.
– А вот я вам горячей воды поставлю.
– Милая хозяюшка, поставьте! Но ты не прав, совершенно не прав. В каждом обществе члены общества непременно должны воспитывать друг друга, не может быть такого общества, где все одинаковы.
– Позволь... армия! В армии каждый человек разный, но все подчиняются одному порядку. Пожалуйста, сохраняй свою индивидуальность, а в делах общих придерживайся общеустановленных норм. Ты же сама всегда ратуешь за дисциплину... А теперь ты думаешь, что у Зейд особенный характер, что ты невнимательно отнеслась к этому характеру и вот девушка выкинула номер. По-моему, здесь все ясно. Прикидывалась, лицемерила, а подвернулся случай, и волчья натура проявила себя. Не пошел бы я за ней никогда в жизни. Сообщить пограничникам: золото, нарушители и старый бандит Джон.
– Береза, однако, другого мнения.
– Не понимаю я этого другого мнения.
– Очень простое другое мнение: она попала в общество бродяг. Если, в самом деле, Старый Джон здесь, они ее могут чорт знает куда затащить.
– Меня же не затащат!
– А ее могут. Девушку могут. Должны мы спасти своего товарища, который вот-вот может оступиться?
– Христианская мораль! Ненавижу!
– Ну, знаешь, Гончаренко, ты тоже!
Фролова принесла полотенце.
Потом мылся Гончаренко. Картофельное поле отдавало теплым родным запахом. Приятно было ступать босиком по мягкой влажной земле. «Нет, нет, он не прав, – думала Точилина, – так нельзя. И Береза думает именно так, как думаю я».
С огорода она видела реку, вдоль реки балаганы, увешанные юколой.
