Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
Часть третья
АКЦИОНЕРЫ
Яманаси уезжал из Владивостока. Его отъезд не походил на приезд. Бухта была в тумане. Чуркин, Эгершельд, город... Ничего этого не существовало. Свинцовый узкий кусок воды лежал перед носом корабля, пахло вчерашней баней.
Когда судно выбралось в залив Петра Великого, исчезла и эта свинцовая полоса, туман опустился на воду и образовал с ней одно – тихое, смирное, глухое, непроницаемое.
Яманаси и секретарь опять не выходили из каюты. Но бисквиты, шоколад и роман исчезли. Яманаси лежал на койке, устремив глаза в мягкие тона и округлые контуры обшивки, секретарь разбирал бесконечные газеты, вырезки и письма.
Пока пароход, едва подрагивая и покачиваясь, пробирался через туманный мир в Японию, у Яманаси созрело окончательное отношение к тому, что случилось.
«Конечно, виноваты американцы... Но какое ему сейчас дело до американцев?»
«Пусть они дали деньги. Не в том суть, что американцы дали, а в том, что японцы взяли. Кто взял, тот и виноват».
Таков был вывод Яманаси. Вся тяжесть вины перекладывалась на плечи предателей – соотечественников.
Письма из Японии, собранные в объемистом портфеле, разъясняли многое. Акции «Мицу-коси» упали в последние дни на пятьдесят процентов.
Кроме американского золота, на Яманаси шло еще и японское.
Войну вел банк «Номура», объединивший вокруг себя целый рой рыбопромышленников. Вчера это была неопасная бестолковая мелочь, которую не приняли в «Рорё», сегодня, поддержанные золотыми подвалами «Номура», эти дельцы выступали наглой антинациональной кликой.
Стоит только прочесть любую из советских газет, чтобы ясно понять, что другого имени им нет. Какое ликование в советских газетах, какие откровенные лозунги... Вот, например, «Правда»: «Японские рыбопромышленники переругались», или: «Драка среди японских капиталистов».
Разве это не удар по национальной политике?
Этот удар мог быть нанесен только потому, что изменил Иосида.
Это был самый неприятный и мучительный пункт: почему Иосида, почему японское правительство, такое непримиримое к большевикам, пошло в торгах на уступки? Почему? Почему?
Секретарь, полулежавший у иллюминатора, сказал:
– Вы так и не рассказали мне, что нагадал вам почтенный Ота-сан?
– «Что нагадал, что нагадал!» Когда проходят после гадания три дня, я возмущаюсь бессмысленностью гадания.
Через некоторое время секретарь заметил:
– Мне кажется, вы совершенно напрасно дали деньги этому китайцу Лин Дун-фыну. Думаете, он вас отблагодарит? В наших бумагах я не нашел никаких обязательств его на этот счет.
Яманаси поморщился:
– Не беспокойтесь, деньги есть деньги. Он отблагодарит.
Яманаси повернулся на правый бок и стал смотреть в иллюминатор. Студенистый туман наваливался на стекло, скользил по нему...
Надо бить двойными ударами! И клику, и большевиков! Бить, не обращая внимания на Иосиду! Надо заставить большевиков аннулировать торги и оставить все по-старому. Как заставить? Не ласковыми поклонами, не дружеской беседой и доверчивой улыбкой – все эти приемы провалились еще зимой, – а жесткой тяжелой рукой мужчины. Сгорел «Север», погибли люди. Да, это очень печально. Но люди все равно умирают... от несварения желудка, голода, болезней, от несчастных случаев. Почему им не умереть от желания Яманаси? Сгорит и еще кое-что... огонь любит ветошь, дерево. Лин Дун-фын, хотя и китаец, человек надежный... Сгорит, и тогда расширяйте свое советское рыболовство. Много вы выловите на японских рыбалках голыми руками! А японцы не дадут ни одной клепки для тары, ни одной доски для кунгаса.
Пароход вдруг подняло от носа к корме, и Яманаси уперся ногами в мягкую стену койки. Потом он почувствовал, как вся кровь из ног, живота, груди бросилась в голову так, как вода устремляется к горлышку перевернутой бутылки. Эту кровь бросил не только пароход, вдруг поднявший корму, но и собственная мысль Яманаси: «Что если японцы будут продавать тару, невода и кунгасы?»
Ответа на свое обращение к промышленникам и рыбопромышленникам Яманаси еще не получил. Ни одна японская газета не напечатала единодушного патриотического ответа. И ни одной строки об этом в письмах!
Пароход продолжал подниматься и опускаться.
Секретарь хмурился над газетами. Люди жили своей жизнью. Всходило солнце, светили ночью звезды, море шевелилось, наполненное рыбой и чудовищами. В Японии секретаря ждали женщины. Через час секретарь уступил качке, угрюмости тумана, бросил вырезки, лег на койку и, думая о женщинах, заснул.
Каюту наполняли усиливающийся шорох моря и прерывистое, ухающее посапывание спящих.
Туман сопровождал пароход до половины пути. Здесь он стал сквозист, подвижен и, наконец, остался сзади. Судно окунулось в голубые воды, в живую крепь соленого ветра.
Отдаленный, малопосещаемый, почти первобытный источник. Под ногами – короткая яркозеленая трава, узкие дорожки-тропинки. Воздух густ и благовонен. Ванны просты, и эта простота после городской изысканности удовлетворяет больше всего. Около открытых деревянных водоемов – низенькие помостики для платья. Для отдыха разбиты немного повыше площадки. Там цыновки, подушки и цветники из молодой хвои всех стран и широт. Голубое, зеленое, серебристо-синее переливается в блеске утра.
Яманаси приехал на источники к девяти часам. Ему хотелось в одиночестве полюбоваться на горы, на долину, полежать в тени сосен. Понежиться в горячих ваннах и приобрести тот покой и невозмутимость, которые необходимы в решительные минуты жизни.
Но на горячих источниках Яманаси встретил Каная.
Почтенный агент сидел без одежды на корточках и щурился на воду. Солнце прыгало по его жирным белым плечам и круглой спине.
На шорох шагов агент обернулся, лицо озарилось детской радостью, и он приветствовал Яманаси-сан по старому японскому обычаю – лбом в землю, что, впрочем, для него, отдыхающего на корточках, было даже удобно.
Яманаси разделся, присел рядом с Канаем и так же, прищурившись, стал наблюдать игру ряби в источниках, колыхание воздушных массивов над долиной и легкое пение немногочисленных птиц.
Канай подумал про него: «Живот больно тяжел, – мало движения, не занимается спортом», – и похлопал себя по высокой груди и крепкому животу.
– Дела в Японии идут так, – сказал он. – Поставщики неводов, кунгасов и тары ответили отказом на ваше обращение из Владивостока. Они будут продавать русским невода, кунгасы и тару, но по повышенной цене.
Яманаси почувствовал, как прекрасный, играющий на подъемах к полудню мир сразу исчез.
Яманаси без пересадки оказался в Хакодате, Цуруге, Владивостоке, Хабаровске, во всех местах, где билась напряженная политическая жизнь и не признавала ничего остального.
Нечего было больше делать на берегу, – разве можно наслаждаться природой, когда взволнован?
Он поднялся, взглянул на свои тонкие ноги и стал осторожно спускаться по маленьким ступеням в воду. И уже стоя в воде, покряхтывая и потирая грудь, ноги и живот, крикнул Канаю:
– Они что же думают? Думают, «Мицу-коси» упала и не встанет? Четверть ее участков захватили большевики, три четверти – ловкие соотечественники. Что же они думают?.. Яманаси окончательно беспомощен? Он будет заворачивать рис и селедку в свои акции? Он уступит за копейку заводы, аппарат и рынки? И почему? Потому что нашелся ловкий соотечественник, которому захотелось снять яблоки с дерева, посаженного не им?
Он уже стал на колени, чтобы беспощаднее и неотразимее громить антинациональную клику, но в это время к источникам вышло еще трое акционеров: Морио, Семенци и Хосоя.
– А вы уже, как бегемот, залезли и наслаждаетесь, Яманаси-сан? – крикнул Семенци, размахивая бледножелтой панамой. – Мы выследили вас. Приветствую Яманаси-сан, вернувшегося невредимым из страны людоедов!
– Я только что услышал новость, которую, впрочем, ожидал с такой же уверенностью, как и сегодня утром солнечного восхода. Что вы скажете на это?
Хосоя прищурился. Два передних его зуба были облачены в золото, маленькие усики тянулись к ноздрям, в руке болталась тонкая трость с набалдашником из слоновой кости. Среди соратников Яманаси он был наиболее горяч.
Хосоя поднял трость и прижал набалдашник к зубам.
– У меня есть план...
– «Уда» и «Номура» организуют новую ассоциацию рыбопромышленников, – прервал его Канай.– Вчера меня расспрашивали, сколько рабочих на рыбалках «Рорё Суй-сан Кумиай» в этом году и не было ли перебоев в связи с событиями. Я их успокоил, сообщив, что всю подготовительную кампанию ассоциация провела нормально и что, повидимому, она не готовится никому уступать своих прав: ни «Уда», ни большевикам. На меня посмотрели подозрительно. Но в чем можно подозревать Каная, имеющего дела со всеми?
Он пошарил рукой возле себя и около ступни нашел черный эмалевый портсигар с серебряным китайским драконом и маленькую красно-желтую коробочку спичек.
Хосоя разделся. Без одежды он оказался худым, слабогрудым господином.
– У меня есть план, – повторил он.
– Плавы Хосоя-сан всегда воинственны, – заметил Семенци.
– Сейчас он изложит свои планы, – крикнул Яманаси, делая круг в бассейне и напоминая огромную желтую жабу. – Я кончаю...
Через четверть часа они заседали в легких кимоно на площадке среди всех сортов хвои и передавали друг другу тонкости происшедших событий.
Хосоя сообщил, что министерство разделилось на две части: одна – за политику «Рорё», другая – против. И если сделать решительный шаг, правительство вынуждено будет поддержать престиж японского торгового класса.
– Мы объявляем рыболовство в камчатских водах свободным, – сказал он.
Яманаси хлопнул его по колену и засмеялся:
– Вы, Хосоя-сан, возвращаете мне хорошее состояние духа. Вы всегда думаете так же, как я, но только на чуточку дальше. Вот эту чуточку отрезать (Яманаси шевельнул пальцами, точно ножницами) – и все будет отлично. Я тоже надеюсь на благоразумие министерства. Но не нужно делать опрометчивого шага, определим наше положение. Я думаю, «Номура» обеспечил единство мыслей в нашей организации, и на завтрашнем собрании мы примем историческое решение.
Канай сидел возле него и усиленно пускал в голубое небо голубые струйки. Единственный человек, перед которым он искренно благоговел, был Яманаси. Его планы, размах его завоевательных фантазий, его патриотизм – все это было как раз то, что хотел воспитать в себе Канай. Если бы это было старояпонское время, Канай надел бы вчера свои лучшие одежды, вышел бы на улицу, по которой с парохода должен был проезжать Яманаси, и там в утренней тишине и пустынности совершил бы обряд поклонения. Но теперь все это устарело. Теперь полнота чувств Каная выражалась в блеске его глаз и усиленном курении.
– Нужно иметь в виду, – вздохнул он, – что наши распри роняют нас не только перед державами, но они разлагают наш народ. Мы спорим, а идеи, как цветочная пыль... Над нашими рощами и полями несется большевистская пыль. Она попадает в самую глушь. Я имею дело с наймом рабочих на рыбалки, ко мне приходят крестьяне отдаленных провинций и знаете, о чем просят? Послать их на советские рыбалки! А по сведениям статистики, за последние три месяца в Японии разошлось шестьдесят тысяч экземпляров сочинений Маркса.
– Завтра я буду иметь честь предложить следующее, – торжественно сказал Яманаси. – Наша ассоциация публикует во всех газетах декларацию. Пункт первый объясняет причину наших разногласий. Пункт второй объявляет свободную ловлю на тех японских участках, которые были заторгованы большевиками в феврале. Только на этих восемнадцати! – он поднял палец, смотря на Хосою. – Пункт третий объявляет свободную ловлю на семидесяти восьми участках, которые попали в ловкие лапы «Уда». Только на этих семидесяти восьми, Хосоя-сан! Пункт четвертый содержит обращение к правительству с просьбой защитить национальную политику «Рорё».
Канай посмотрел на него восторженно и закурил новую папиросу.
– Что значит объявить свободную ловлю? – спросил Морио. – Раскройте эту формулу, Яманаси-сан.
Яманаси-сан кивнул головой и осмотрел компаньонов. На всех лицах он увидел огонек вопроса, один Хосоя презрительно хмурился, и Яманаси понял, что наступил решительный момент и что они с Хосоей понимают друг друга. Он уже откашлялся, но Хосоя опередил его:
– Мы снаряжаем туда пароходы, – ответил за него этот догадливый мальчик, нагибаясь к Морио, – и вооружаем пароходы не только неводами, но и... пулеметами.
Канай зажмурил глаза и чуть не поперхнулся: он неосторожно проглотил почти целое облако дыма.
Неофициальное собрание основных пайщиков ассоциации несколько минут обдумывало слова Хосои, подтвержденные молчанием руководителя.
Канай тихонько засмеялся.
– Мир хорош, когда в нем живут герои, говорит старая пословица.
– Что, хорошо? – спросил Хосоя. – Что, хорошо придумано? Сильно, смело, по-японски?
– Что будет делать «Уда»? – заговорил Яманаси, едва сдерживая улыбку. – Я не думаю, чтобы она тоже послала пулеметы. На это ее нехватит. На подлость – да, а на это – нет. Что будут делать большевики? Во всяком случае, они не захотят международных осложнений.
Беседа продолжалась еще около часа. Солнце раскаляло Японию. Пот катился по лицам беседующих, но они его не замечали, как не замечали и окружающего мира.
ЧЕРТИ
Из дальнего угла рыбалки, за ящиками консервов, хорошо видны горные хребты. Там, наверное, тепло. Там – ягоды, лес, звери, люди, дикие ущелья – все то, что вдохновляет человека и помогает ему думать и находить себя самого.
Сидя в щели между ящиками, Юмено видел женское общежитие, куда вход воспрещался, тесный дворик и работниц.
Вечерами под большим котлом раскладывается костер, и работницы лезут в котел, чтобы смыть рыбью кровь и собственный пот. В нерабочие дни они стирают кимоно и подолгу сидят без одежды, ожидая, пока платье высохнет: у большинства нет смены.
Иногда Юмено принимался мечтать. На первых порах ветер мечты едва ощущался, но уже через десять минут Юмено широко распускал цветочные паруса фантазии. Рыбак не боялся этого путешествия. Он всегда возвращался освеженным. Молодости не избежать дум о подруге.
В одну из таких минут он услышал хруст шагов и вопрос:
– Ты что здесь делаешь? – спрашивал Бункицы. – Думаешь?
Юмено кивнул головой.
Бункицы присел на край ящика и закурил трубку.
– У меня есть для тебя рассказ. Вчера вечером я возил еду синдо и чуть не утонул. На самом опасном месте выбило у меня весло. Я ударом ноги сорвал скамью и вот, как видишь, уцелел и сижу с тобой. Но не в этом дело! Я говорил с десятью синдо. Из десяти только один понимает нас. Остальные не нуждаются в профсоюзе, они имеют свое искусство.
Бункицы замолчал, смотря на песок, крохотными волнами омывающий ящики, и докуривал трубку.
Он объехал десять неводов. Всякое знание достойно уважения, поэтому синдо пользуются уважением. Знание дает уверенность, поэтому синдо держат себя покойно и серьезно. Работа налагает отпечаток, поэтому синдо молчаливы, а когда говорят, немногословны.
Все они, кроме одного, выслушав Бункицы, отказались поддержать движение. Одни отозвались, что не место затевать подобные дела на чужбине, другие просто не сочувствовали, третьи находили положение рабочих нормальным: «Не совсем доедают? Ну, что ж... Не так много получают? Ну, что ж... Другие и того не имеют».
Но синдо Куматака улыбнулся, притянул к себе за плечо Бункицы и сказал:
– Я читал Маркса... а ты?
– Ох-хо! – выдохнул Бункицы.
Они смотрели друг на друга.
– Я читал тоже, – тихо ответил Бункицы.
– Вот видишь какие дела, – рассказывал он Юмено, – один синдо! Немного, совсем немного, но все-таки один синдо – хорошо. Читал Маркса! Какой удивительный синдо.
Он опять стал курить.
– А они? – кивнул он в сторону работниц. – Ты смотришь на них? Иногда мне хочется крикнуть им: «Растворяйте двери, выходите на берег моря, будущие жены и матери, сбрасывайте грязную, жирную одежду, сбрасывайте подальше, потому что из-за запаха рыбы нельзя разобрать вашего естественного запаха. Потому что краснота усталости, покрывающая ваши глаза, грозит навек уничтожить блеск радости».
Он говорил тяжело, со сжатыми челюстями, собственная его жизнь вставала перед ним. Юмено смотрел на него с удивлением.
– Бункицы, ты еще совсем не стар!
– Я никогда не буду стар. Когда обида делается ненавистью, человек не стареет. Я много скитался, но не на собственной яхте, а в трюмах кочегарок, с тележкой, с тачкой. Я работал в шахтах, в гаванях, и что я могу сказать о своей жизни? Чему я научился? Я научился ненавидеть. Сначала я ненавидел всех, у кого был хлеб, у кого не умер сын, не пропала жена. А потом я стал ненавидеть с разбором. Теперь я знаю, почему мы с тобой бездомны и несчастны.
К вечеру – тучи по небу, по океану, по земле. У них длинные паучьи ноги-стоноги: дождь.
Кунгасы исчезли, даль исчезла. Океан взлетал у берегов устало и мрачно, явно исполняя никому не нужную, давно надоевшую обязанность. Невода пустовали третий день, рыбаки отдыхали в бараках.
– Я понимаю толк в чертях, – говорил Шима, положив голову на локоть и взглядывая то на своего соседа Скунэко, то в окно, занавешенное дождем. – Черти водились не только в старину. Вот рассказывают про чорта в Расиомоне, который каждый вечер хватал людей до тех пор, пока Ватанабе Цуна не отрубил ему руку. Или страшный чорт Сютен Додзи, обитавший в Осеяме.
– Где ты видел чорта? – спросил Юмено. – Почему ты знаешь в них толк?
Шима подумал о таинственном приключении на кунгасе, когда явился ловкий Козару-чорт и утащил русского ревизора. Здорово тогда попало Шиме от Козару не-чорта.
– Знаю толк, милый... Покажи чорта – сразу узнаю.
Юмено округлил глаза и сказал значительно:
– Вот хорошо, что у тебя такая способность. Мне нужно проверить одного человека. Я давно собираюсь узнать, не чорт ли он?
– Какой человек? Где ты видел его?
– Здесь.
– Здесь? – вскинулся Шима.
– Ну, здесь чорта нет, – подал голос Скунэко. – На Камчатке нет чертей. Здесь мало людей. Что будут делать черти без людей?
– Вот новый знаток, – подмигнул Юмено. – Я рос без матери, отец всегда был мрачен, неразговорчив, о чертях я мало знаю. Меня интересует, чем плох чорт?
Шима посмотрел в серьезное лицо товарища и хихикнул.
– Ты о чертях никогда не слышал? Ты, может, и о Райко с его пятью богатырями ничего не слышал?
– Ничего, – простодушно согласился Юмено.
Скунэко пожал плечами.
– Любит этот парень морочить голову, – пробормотал Зиро. – Всё у него вверх ногами.
– Что здесь странного? – вмешался Урасима. – Мальчик жил без матери, а теперь на улицах сказок не рассказывают.
– Почему ты говоришь «сказок»? – сморщился Скунэко. – Э... почему ты говоришь «сказок»? Старые истории – не сказки. Старые истории – это старые истории. Не люблю, когда молодец обо всем говорит с превосходством.
– Не ворчи, – остановил его Юмено. – Я с тобой согласен: старые истории – не сказки. Это – старые истории. Я вот интересуюсь узнать кое-что про чорта. Ты, Шима, расскажи, а ты его дополнишь, Скунэко, ты старше нас всех и больше знаешь.
Скунэко покачал головой, не зная, как отнестись к неожиданному для себя уважению Юмено. Но во всяком случае он почувствовал удовольствие.
– Я хочу знать, чем плох чорт. Говорят, чорт бывает велик. Как-то я видел картинку: чорт нарисован с гору. Ну, большой, так большой... В чем же дело? Гора тоже большая.
– Вот, – вставил Зиро, – человек не знает о чертях... Никогда не поверю!
– Напрасно, Зиро-сан, – повернулся к нему Урасима. – Что странного? Человек рос без матери.
– Без матери, без матери! – взвизгнул Зиро. – Сто раз слышал я, что без матери. Что такое мать? Бывает мать хуже костей старой лошади.
– Совершенно согласен, но это уже другой вопрос.
– Чорт большой и гора большая?! – замотал головой Шима. – Ну, это я тебе объясню одним словом. Гора кормит человека, а человек кормит чорта.
– Как кормит гора, это понятно, – размышляя, заговорил Юмено, серьезностью тона сбивая с толку Зиро. – Человек носит туда на собственной спине землю, отводит воду из водопада или ручья, обкладывает участок камнями – и поле готово. Сей, собирай и ешь. Но как чорт будет сеять на человеке? Прости, здесь непонятно.
Шима всплеснул ладонями.
– Ну, и глуп же ты, Юмено. «Чорт сеет на человеке»! Будет тебе чорт сеять, собирать и суп варить! Он жрет целиком человека. Понимаешь: жрет целиком. Р-раз! – и только пятки твои блеснули у него в зубах.
Шима сделал свирепые глаза и щелкнул зубами. Юмено покачал головой и несколько секунд пребывал в глубоком раздумье. Рыбаки, любители бесед и споров, слезали со своих мест и перебирались поближе.
– Жрет целиком, – подтвердил Скунэко, – но гораздо хуже, когда чорт перетащит тебя в свою берлогу и жрет понемножку. Вот Сютен Додзи... Человека, который ему нравился, жрал кусочками, на сладкое. Сегодня отожрет руку, завтра вторую, потом ногу. А чтобы человек не потерял сока, рану залепит чертовским пластырем.
Юмено чмокнул губами, лицо его выразило негодование.
– Как люди терпели? – поднял он плечи. – Как люди терпели, я спрашиваю?
– Что поделать с чортом: терпели!
– С ним расправлялись богатыри, – важно сказал Шима. – Если б не они, черти сожрали бы всю Японию, Китай, Индию... всех людей. Райко и его пять помощников уничтожали чертей. Они их приглашали в гости, напаивали саке и у пьяных отрезали головы.
– Доблестные дела, – громко заговорил Юмено. – Доблестные дела. Славный Райко в древние времена, действительно, спасал Японию. Но... но у меня мелькнула вот какая мысль: чорт хитер. Не живет ли он сейчас под каким-нибудь обыкновенным видом? Быть ему сейчас с гору невыгодно: в секунду расстреляют из пушки.
Шиме мысль товарища показалась замечательной.
– А ведь верно, чорту сейчас невыгодно быть с гору.
– Да, изрешетят, – сказал и Скунэко, и ему мысль понравилась.
– Вот у меня появилось соображение: а что если черти живут среди нас, но так ловко притворяются, что нам и невдомек, что они, черти, живут и жрут втихомолку, чтобы особенно не было приметно.
Слушатели придвинулись теснее.
– А что ты думаешь, – заметил Скунэко, становясь на колени на своей постели и поднимая лохматую голову. – Раз живут – значит и жрут. Черти не склонны к воздержанию.
– Не слышно что-то, – усомнился Шима, – полиция сразу бы...
– У меня такая мысль, – перебил Юмено: – собака на охоте идет по следу и находит зверя. Давайте поведем носом, понюхаем, посмотрим... По-моему, пахнет! По-моему, нас жрут! Нас жрут, – повторил он, оглядывая всех. – Кого целиком, кого по кусочкам, по рецепту Сютен Додзи... Где твой палец, Скунэко? – спросил он вдруг.
– Палец? – удивился Скунэко. – Э... где мой палец?
– Его отожрал чорт, но не так просто, как в старые времена: разинул пасть и щелкнул зубами. Теперь чорт жрет с великой хитростью... Он замаривает людей... Ну, вот вы... сыты вы? Одеты вы? Ваши дети сыты? Играют игрушками и счастливы? Чорт жрет ваши порции риса, рыбу, которую вы ловите! Ни одной рыбы он вам не дает, хотя великий мошенник обещал каждую неделю по неводу. Вы поедете домой, и он вас правильно не разочтет, а на украденные деньги будет жрать мясо, масло и рис целыми ведрами. Чорт жрет ваших женщин. Расспросите Бункицы, где его жена? Да вот посмотрите в окна завода... Со старыми чертями боролся Райко, а с новыми... Вы знаете как имя богатыря, который бьется за нас с новым чортом?
Он видел вокруг напряженные глаза. Даже Скунэко смотрел хотя и мрачно, но торжественно.
– Вы знаете, как его имя?
– Профсоюз! – четко на весь барак бросил Урасима.
И весь барак вздрогнул от страшного слова.
Зиро тихонько свистнул, но тотчас же укусил себя за губу. Никто не расслышал свиста.
– Желающие могут вступить в профсоюз и получить членские книжки, – тихо сказал Юмено.
Вечером начался тайфун. Как всегда, внезапно. Была тишина, Между небом и землей равная стена дождя. И вот уже вздохнул, передохнул, опять вздохнул, но покрепче. Через минуту еще крепче. Гикнул, свистнул... Ударил грудью в океан, поднял и погнал вал, прыгнул в небо, засвистел, завыл, заревел, хватая тучи, разрывая, сбивая, бешено гоня.
Через двадцать минут стало ясно: небывалый тайфун погнал океан громить берега.
Рыбаки разделись и в одних поясах с неразлучными тавлинками побежали оттаскивать кунгасы.
Козару всматривался во тьму: синдо и переборщики были там, в этой тьме.
«Послать за ними катера или нет? Если послать, то сейчас! Через минуту уже не пошлешь».
Его тронули за плечо.
– Козару-сан, посылай катера! – прокричал Юмено.
И хотя перед этим Козару сам склонялся к посылке, он крикнул:
– Переждут... якоря крепкие.
Юмено сидел под перевернутой шлюпкой и кусал пальцы. Тайфун нарастал с такой силой, что гибель людей на неводах была неизбежной.
Юмено кусал пальцы и издавал восклицания, которых не слышал даже сам, потому что ветер срывал звуки у самых губ. В нем закипал гнев. Не имея выхода, гнев гнул его, как тяжесть.
К следующему вечеру утих ветер, дождь стал мельче, тучи над морем стали выше, потом еще выше, и, наконец, дождь перестал.
Рыбаки, капитаны катеров, Козару выскочили из бараков. Море было недоступно. Холодное, грохочущее, желто-зеленое железо бросалось на землю.
Как будто кунгасы на местах. Козару вытащил бинокль. Рыбаки сбились вокруг него.
Двух кунгасов нехватало. Если сорваны невода на остальных, убытки порядочны.
– Всё в порядке, Козару-сан?
– Не всё, двух нехватает.
«Двух нехватает» – побежало по берегу. – «Двух похватает. Двух... еще немного».
– Нехватает двух, – повторил Юмено, смотря на Урасиму и Бункицы. – Разве такой опытный человек, как Козару, не мог этого предвидеть?
– Э... скверно, скверно, – говорил Скунэко. После беседы о чертях в нем начался перелом. Он смотрел на основание пропавшего пальца и по-новому видел обрубок... «Э, без пальца... никакой аптечки на рыбалке... почему, разве мой палец так дешев?»
Шли вдоль берега искать мертвых. Нехорошо идти по берегу и искать трупы товарищей.
Опять ветер. Но уже другой. Не ветер тайфуна, а благодушия. Он еще выше взбросил тучи и погнал их за сопки, как пастух стадо овец.
Теперь все на очистившемся просторе ясно видели: нехватало двух кунгасов. Рабочие разошлись в поисках обломков и товарищей.
– Что особенного? – бурчал Зиро Шиме. – Рыбаки всегда тонут, на то они и рыбаки. Скажи мне, есть ли в Японии рыбачья семья, где бы никто не утонул? Постарайся скорее бросить это ремесло, вот и все. Ты вчера записался в профсоюз, будет тобой верховодить мальчишка Юмено и кончится тем, что вас всех компания рассчитает, а то еще и похуже. Нашел чем возмущаться: богатые живут лучше бедных! Ты сообрази только, чем он возмущается: богатые живут лучше бедных! Ну вот, скажем, ты разбогатеешь, и неужели ты не будешь иметь права лучше жить? Он тебя сейчас назовет чортом, пожирателем бедных с костями. А кто из нас откажется от мысли разбогатеть? Разве плохо быть уважаемым человеком, иметь свой дом, авто, женщин, готовых тебе служить? Мой друг Шима-сан, если от всего этого отказаться, зачем жить? Ради профсоюза? Ты вот вступил в профсоюз – значит, ты дал обещание вечно нищенствовать, скитаться по рыбалкам и угольным ямам и всегда быть готовым просить извинения, когда тебе дадут тумака.
Он смотрел на него насмешливо и горестно причмокивал губами.
Шима молчал. Картина, нарисованная Зиро, ему не понравилась.
– Членский билет с тобой?
– Да.
– Покажи.
– Потом.
– Хорошо, потом. А лучше порви его в клочья и больше не слушай хитреца. Как он ловко тебя поддел! У него свои цели. Он станет на твою спину и на спину твоих товарищей и далеко пойдет и, поверь, не в сторону вечной бедности. Я хорошо знаю этих молодчиков из профсоюзов. Ну что? Сделал глупость?
– Пожалуй. Он тогда ловко повел. Знать не знаю, что такое чорт. А потом... – Шима покачал головой.
Зиро довольно усмехнулся.
– Это их политика – морочить людей. Я знаю их. Ну, двинемся назад, рано начали искать, раньше завтрашнего дня не выбросит...
Катера ушли в море под вечер. От двух кунгасов не было следов. Остальные уцелели. Страшные сутки на утлых дощатых коробочках!
Началась проверка неводов. Четыре невода сорвало.
К вечеру на берег выбросило несколько трупов и обломки кунгасов.
Этим вечером Зиро почтительно попросил разрешения поговорить с Козару, и Козару узнал все подробности.
Организовали профсоюз! Вырвали из рук его, Козару, соглядатая-ревизора! (Теперь ясно, что вырвали!) Сорвали невода!
В воспаленном воображении доверенного гибель неводов во время тайфуна рисовалась тоже как дело рук членов профсоюза.
– Очень благодарю тебя, Зиро-сан. Я не забуду тебя, и фирма не забудет.
В этот вечер он почти не ел.
Ициро напрасно ставил перед ним на столик лучшие яства: в лакированной деревянной чашечке суп, сваренный из сушеных кореньев, заправленный сырыми яйцами и рыбой, сашими – тонко нарезанную сырую хайко, сдобренную соевым соусом, и, наконец, пупки.
Козару не ел, и удивленный повар съел всё сам.
– Большие убытки, – сказал Козару. – Большие неприятности, фирма не будет довольна.
Он улегся и закрыл глаза. План действий отчетливо носился перед закрытыми глазами: завтра обыск и допрос. Виновных – на первый пароход и в Японию. Двадцать человек членов профсоюза! Что скажет фирма о его способностях доверенного?! Надо рвать с корнем этого негодяя Юмено. Но негодяй, как всякая паршивая сорная трава, наверное, уже хорошо пустил корни.
Утром он наметил помощников. Во главе их поставил Зиро и Скунэко: людей на возрасте. Пожилых людей не мучают фантазии.
Собрал помощников и сообщил:
– Некоторые заболели... да, очень просто: заболели... Болезнь, как «бери-бери» – от нее не вылечиваются. Заболели профсоюзами и коммунизмом. Образовали профсоюз, сорвали невода. Надо обыскать бараки, чтобы сделать дезинфекцию.
– Идем!
Отряд двинулся к баракам. В бараках никого не было, все работали... Хотя нет, чья-то седая голова... А, старик Бункицы! Ну, этот не опасен.
Козару прямо направился к вещам Юмено. Перекинул матрасик... Ничего. Вещи из мешка разметал по нарам – убогие вещи: рубашка, куртка с черным иероглифом фирмы во всю спину, зори, мыло, зубная щетка...
Не собирая вещей, вытащил нож и начал вспарывать матрас.
Его руку крепко сжали.
Козару рванул и освободил руку.
– Зачем резать матрасик бедного человека? – спросил Бункицы.
– Твой бедный человек – агент профсоюза, вот что!
– Не может быть!
– Может или не может, но зачем ты взял меня за руку?
– У меня такая привычка, господин: когда я обеспокоюсь, я должен что-нибудь взять в руку.
– Отчего же ты беспокоишься?
– Я испугался... господин хочет резать матрасик бедного человека... это несправедливо.
Бункицы говорил спокойно, его седая голова, на которую падал свет из окна, сияла. Козару усиленно моргал веками.
