Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)
ДРЯНЬ
Лил дождь. Мир вокруг был совершенно неправдоподобен. Темные голые горы. Идут три человека. Медведи встают со своих лежек, присматриваются к ним и недовольно уходят.
Что они здесь делают, медведи, в этих голых горах?
Параллельно один другому тянутся два гребня из окаменевших лавовых потоков.
Удивительное зрелище!
Точно живые извиваются ручьи камня. Самые фантастические фигуры образовала страшная, двигавшая ими сила. Она их скручивала в спирали, распластывала и вытягивала в длинные, стремительные, вдруг застывшие массы.
Все грандиозно, неправдоподобно и, пожалуй, страшно.
Через пятьсот метров гребни переходили в совершенный хаос, столпотворение камней.
За хаосом вздымались острые, зловещие, темнокоричневого, почти кровавого цвета пики, зубчатые хребты.
Зейд шла последней. Вулкан, по склону которого они шли, сегодня молчит, а завтра?
Дождь продолжал лить.
Холодно, скользко. Несколько раз Зейд обрывалась и падала.
Сейчас оборвалась в мутный поток. Вместе с потоком катились камни, били ее по спине и груди.
Когда она выбралась, руки ее были в крови.
Посевин и Борейчук сидели на скале, наблюдая, как ее ворочало с камнями. С трех сторон поднимались коричневые стены, внизу в мутной сетке дождя лежала только что пройденная каменная стремнина.
– Ставьте палатку, – сказал Посевин, – я сейчас...
Он снял с себя груз, взял палку и исчез в скалах.
– Пришли, – торжественно сказал Борейчук. – Золото здесь.
Палатку на голой скале поставили с трудом. Костер разжечь было нечем.
Борейчук достал примус.
Посевин долго не возвращался. Дождь перестал. Подул сильный ветер, туман, сворачиваясь в клубы, полз вверх по скалам и внимательно и осторожно, точно ощупью, спускался в ущелья. Проглянуло солнце. Небо очищалось. Просыхая, красные скалы превращались в алые и нежноголубые. Сумрачный хаос превратился в легкий, нарождающийся к какому-то необыкновенному счастью мир.
И вдруг снова наползли тучи, туман прикрыл ущелья и пики. Все исчезло.
– Настоящий ад! – сказала Зейд. – Художников бы сюда!
– Чорт с ними и с адом, – сказал Борейчук. – Меня беспокоит Посевин. Почему его так долго нет? Два часа! А сказал, что оно здесь рядом.
Бухгалтер давно погасил примус, суп быстро остывал.
– Давайте есть, – вздохнул он.
Хлебая суп, он поминутно говорил: «Что же это такое? Исчез человек! Может быть, сорвался и разбился? Надо пойти посмотреть! Но куда пойти? Разве здесь найдешь? Ведь он не сказал куда? Всё боится!»
Посевин вернулся к ночи. Он не походил на себя. Куртка и штаны превратились в лохмотья, кепку он потерял. Черный и худой, он точно еще похудел. Он молча сел около палатки. Борейчук смотрел на него со страхом.
– Что такое? – спросил он наконец. – Мы тебя ждали, ждали...
– Налей чаю.
– Пожалуйста, пожалуйста... Только остыл. Керосин, брат, дефицит.
Посевин залпом выпил кружку.
– Дай папиросу!
– Пожалуйста, пожалуйста... Ну, как там?
– Ничего не пойму, – сказал Посевин.
– То есть? – голос Борейчука дрогнул.
– Места не нахожу.
– То есть, как не находишь?
– Не могу найти. Не понимаешь? Все облазил, во все щели, во все ямы, а той пещерки нет.
– Ну, как же это может быть, – со все возрастающим страхом заговорил Борейчук. – Может быть, ты обознался, не по тому ущелью пошел. Я и то думал, дорогу здесь найти мудрено, а ты идешь точно во Владивостоке, по Ленинской. Не волнуйся, выпей чаю, поешь, отдохни, а утром пойдешь со светлой головой. Я боялся, что, может, пещерка пуста... А раз ты не нашел ее, так найдешь.
Испугавшийся было Борейчук теперь овладел собой. Он понимал, что если страх спутает мозги Посевина, то все может кончиться катастрофой.
Посевин несколько успокоился. Он ел и рассказывал, как он шел совершенно тем же путем, что и в прошлом году, и скала, где стоит палатка, та самая, и поток рядышком...
– А в прошлом году ты ходил сюда не зимой?
– Какое зимой! В это же самое время. В прошлом году я на рыбалке не работал. Подряд у меня был в Петропавловском комхозе.
– Еще раз все припомни, рассчитай и найдешь. Я думал, что ты нашел тайничок пустым... Вот если пуст, тогда крышка, а так найдешь, не сомневайся. Мозги надо хорошенько освободить. Выпей еще чаю.
Посевин пил кружку за кружкой, смотрел на синий вихрастый огонек примуса и время от времени покачивал головой.
Потом завернулся в одеяло и уснул.
Зейд не ложилась. То, что Посевин не нашел сокровища, ее скорее обрадовало.
Было холодно. Она тоже завернулась в одеяло и выползла из палатки. Черное небо со сверкающими звездами поднималось над горами. Поток затих. Должно быть, он брал начало в ледниках, а ночью ледник замерз. Страшно, почти зловеще тихо! Посветлел край неба, на светлом фоне вырисовались черные зубцы гор.
Она сидела, охваченная тишиной, мыслями и неясной тревогой, которая всегда овладевает человеком в таких местах.
И вдруг над горами поднялась луна. Ущербная, она выскользнула и повисла над пиками. И пики, и черные провалы ущелий, и нагромождение скал вблизи нисколько не походили на земные пейзажи. Так в книгах по астрономии изображают Луну и Марс.
Мертвый, зловещий мир. Голые камни.
Но не успела она подумать: «Мертвый, зловещий мир», – как черное небо на севере прочертила багровая полоса. Прочертила и остановилась. Извержение вулкана!
Вулканы жили. На Камчатке они не были мертвым нагромождением камней.
Стало еще тревожнее, еще фантастичнее. Она подумала, что сейчас хорошо на рыбалке, на берегу океана, среди своих.
Что-то думают они сейчас про Зейд, которая исчезла? Наверное, только плохое. Конечно, она поступила, как любит говорить Точилина, неорганизованно.
Что поделать, она никому ничего не могла рассказать...
На минуту она не поверила, что она на склоне вулкана, в обществе чуждых людей и, может быть, у порога своих последних дней.
Было еще темно, когда Посевин проснулся и заставил Борейчука разжечь примус. Холодно, честное слово, мороз! У Борейчука зуб на зуб не попадал. Примус долго не разжигался. Посевин сидел, накинув на голову и плечи одеяло.
– Воды нет, – сказал Борейчук, вернувшись от потока.
– Не мог набрать с вечера! Здесь же не водопровод!
Когда рассвело, Посевин скинул одеяло, взял у Зейд палку, – свою он вчера сломал, – и спустился со скалы.
Борейчук стоял, вытянув шею, не сводя с него глаз.
Посевин пошел во вчерашнем направлении и исчез в той же щели, в которой исчез и вчера.
– А что если он передумал, – сказал Борейчук, – и решил не делиться с нами?
– Вполне возможно. Я, товарищ Борейчук, читала книги о золотоискателях. Для золотоискателя самое главное золото, а не честный дележ. Когда вы разговаривали со мной на промысле – помните? – я думала, что вы тоже хозяин золота.
– В создавшейся ситуации я тоже хозяин золота.
Взошло солнце. Пригревшись, Зейд спала. Снова зашумел поток.
Проснулась от толчка. Борейчук сидел перед ней на корточках и будил ее. Было за полдень.
– Его до сих пор нет!
– Не расстраивайтесь, Борейчук. И... давайте обедать.
Борейчук вздохнул.
– Между прочим, припасов не много. Надо начинать охоту. По правде говоря, охотник я плохой, я близорук. Надо ему. Ружьецо нашего Шумилова приличное. Только патроны, чорт их знает, кажется, всё бекасинник.
Посевин вернулся вечером.
Влез на скалу и растянулся на ней.
Борейчук искоса посмотрел на него и присел на кучу камней. Руки его дрожали.
– Пришли на место, – заговорил он, – а он, видите ли, места не находит. Сто раз, говорит, находил, а на этот раз не нахожу. Можно ли в это поверить?
Посевин молчал.
Дрожащими руками Борейчук достал папиросу. Закурил и спросил:
– Не нашел, что ли?
– Не нашел.
– Так что это?
– Ничего не понимаю. Обознаться я не мог.
– Так ты облазь все кругом.
– Все облазил.
Лицо Борейчука отобразило полную растерянность. Он сидел согнувшись, глотая дым и кашляя.
– Шли, шли, все бросили! Посевин, а надежда у тебя у самого есть? Думаешь, найдешь или не найдешь?
– Говорю, ничего не понимаю.
Опять шипел примус, варилась в котелке соленая кета, пили чай с сухарями, улеглись спать. Зейд эту ночь спала. И на этот раз не было ни звезд, ни луны; моросил мелкий пронзительный дождь.
Под утро плохо натянутая палатка стала промокать. Борейчук лежал и не разжигал примуса. Посевин скрылся в тумане.
Зейд вышла из палатки. Туман покрывал вершины пиков. Мутный поток катился под самой скалой. Мир был неуютен, непригоден для жизни.
– Ушел? – спросил из палатки Борейчук.
– Ушел.
Дождь не переставал целый день. Поток под скалой грохотал и ворочал камни.
– Я ничего не понимаю, – показалась из палатки голова Борейчука. – За нос не водит, по лицу видно. Несчастье! Ума не приложу! А вы спокойны, удивляюсь!
– А что же делать?
– Не знаю, не знаю... Но вы спокойны! Как можно быть спокойной? Вы теряете жизнь, разве вы не понимаете?
«Я не понимаю», – хотела сказать Зейд, но во-время спохватилась.
Они потуже натянули палатку, заползли в нее, закутались в одеяла и лежали, прислушиваясь к шуму потока и к неясным шумам, которые порождал в горах дождь.
Посевин вполз в палатку мокрый, грязный, почти голый. Вполз и затих. Борейчук сказал:
– Вот несчастье, прости господи... связались!
Следующие несколько дней не принесли нового. Лил дождь, воздух был холодный, мозглый. Палатка безнадежно намокла и протекала. Борейчук ходил искать пещерку или хотя бы скалистый навес, но в этих горах, где природа как бы выворачивала себя наизнанку, все торчало, выпирало, лезло наружу. Никакой пещеры Борейчук не нашел, едва не заблудился и вернулся в мрачнейшем состоянии. После этого путешествия в нем совершился перелом и, когда к ночи вернулся Посевин, он встретил его руганью.
– Куда это ты нас завел? – кричал он. – Кто тебе поверит? Что ты нас морочишь? Открывай подноготную, дрянь. Здесь нет никаких пещер.
За эти дни лицо Посевина почернело и приняло скелетообразный вид. Он лежал на одеяле, смотрел в стенку палатки и кашлял.
– Продукты на исходе! – кричал Борейчук. – Надо бросать это место и охотиться. Через три дня нам нечего будет жрать!
– Я охотиться не буду, – сказал Посевин. – Мне все равно.
– То есть, как это тебе все равно? Ты, дрянь, отвечаешь за нас. Поверили человеку, пошли за ним, помочь ему. А он, дрянь, устроил сумасшедший дом. Надо спуститься ниже, ты должен убить медведя. На Камчатке все бьют медведей и ты должен убить.
– Сам убей.
– Я близорук, – взвизгнул Борейчук. – Я, наконец, бухгалтер!
На следующее утро Посевин, уходя в свое блуждание, хотел взять, как обычно, кусок рыбы, но Борейчук воспротивился.
Произошла драка. Несмотря на свое истощение, в диком неистовстве от неудач, Посевин ловким ударом сбросил Борейчука со скалы, схватил рыбу и исчез.
Борейчук не сразу поднялся, а поднявшись, не мог взобраться на скалу.
Сидел на круглом камне у потока, опустив плечи, и пытался вытащить из кармана табак.
– Помогите мне достать табак!
Зейд помогла.
– Золота он от нас не прячет: разыгрывать такую комедию человек не может. Все дело в том, что мы поднялись не по тому ущелью, по которому следовало бы. А он сразу от страха с ума сошел. И уже ни на что не способен: ничего не может сообразить... Надо спуститься, хотя бы до места, где кончаются все эти лавы. Спокойно все вспомнить и поискать правильной дороги. Я в этом убежден.
– Но он не хочет об этом слышать!
– Обстоятельства заставят – услышит.
– А вам не хочется все бросить и отправиться назад на рыбалку?
– Боже упаси! – закричал Борейчук. – Быть около сокровища и не найти в себе силы вспомнить, куда его засунул? Да разве когда-нибудь в жизни простишь себе такое преступление? Представьте себе, вы вернулись на рыбалку... Вас всю жизнь будет глодать мысль: зачем я ушла? Может быть, надо было поискать всего-навсего один лишний час. Нет, надо искать! Меня вот что пугает. Времени теперь прошло столько, что, конечно, Старый Джон поставил на своей шхуне все паруса. Золота нам теперь не вывезти, нужно маяться целый год. А где мы будем маяться?
– А вы совсем не думаете, что он золото все-таки нашел? – спросила Зейд.
Борейчук застыл. Папироса его во рту торчала и не дымилась.
– Я борюсь с этой отвратительной мыслью, товарищ Зейд, – прошептал он. – Я убеждаю себя, что это невозможно, что он не способен на такую подлость. Я ее гоню, но она, проклятая, лезет опять. А что если он в самом деле уже нашел золото?
Глаза Борейчука округлились, рот полуоткрылся. Он сам испугался того, что говорил.
– Понимаете ли, нашел и соображает так: выносить его нельзя, поздно. Старый Джон уже того, отбыл в свою Америку. С какой же стати он покажет нам свое сокровище?.. Если он покажет его нам, если мы узнаем, где оно лежит, он уже перестанет быть его хозяином. Он будет думать, что хозяева его мы. Он не будет иметь покоя ни днем ни ночью. Он должен будет сторожить. Он побоится отлучиться хотя бы на час. А что он будет есть? Как проведет зиму? Запасов никаких. Надо охотиться. А для охоты надо уходить. А разве он уйдет, если будет знать, что другим людям ведом его тайник? Вот, вполне возможно, какая приключилась дрянь! Завтра я выслежу, куда он ходит. Наверное, уже нашел, тащится туда и лежит около него.
ЕСЛИ РАССЕЕТСЯ ТУМАН
Зейд спускалась по крутому склону. Сначала она думала, что идет по земле, засыпанной песком, пеплом, мелкими и крупными вулканическими бомбами, но вдруг увидела трещину. Трещина была бездонна, и стенки ее отливали прозрачным зеленым цветом. Зейд шла по леднику.
Солнце сияло. Оно преобразило мир. Он не казался уже адом. Странная титаническая лаборатория. Никогда Зейд не думала, что скалы могут быть таких тонких, невообразимо разнообразных оттенков. И скалы эти не были просто глыбами.
Они были вырезаны тончайшим резцом. Она видела замысловатые узоры, от которых не хотелось отрываться, одни из них не походили ни на что – сумасшедшая фантастическая игра воображения! – другие напоминали известный мир: растения, животных, людей.
Она видела изваяния, о которых невозможно было предположить, что они не произведения человеческой руки: человеческие головы гордой красоты смотрели со скал; шли звери, кабаны, медведи. В одном месте раскинулась гигантская шахматная доска: на ровном плато расставлены были под стать доске гигантские шахматные фигуры. Особенно поразили Зейд кони с красной вихрастой вздыбленной гривой и круглые приземистые туры.
Как она ни торопилась, она села на выступ скалы и долго сидела изумляясь.
Палатка осталась далеко наверху. Едва Посевин отправился в свое очередное странствие, а Борейчук выслеживать его, Зейд снарядилась в путь. Оставаться в палатке не имело смысла.
Она унесла провизию, почти всю. Золотоискателям оставила ружье и запас спичек. С ружьем они спасутся от голодной смерти. Но спасется ли от нее она?
За шахматной доской лежали луга. Издали было видно, что это сочные чудесные луга, но на них никто не пасся; только птицы, стремительные, не известные Зейд, носились над ними, а над скалами кружили орлы.
Она шла целый день. Шла на восток, потому что на востоке был океан – ее единственный ориентир.
Еще до вечера она очутилась в роще низкорослых кривых берез и вдруг увидала острый конус Кроноцкой.
Она больше не была одинокой. Кроноцкая! Сколько раз она смотрела на нее с рыбалки!
На ночь она съела кусочек рыбы и сухарь, завернулась в одеяло у потухающего костра, но долго не могла заснуть. Ее окружали кусты ольховника, и все время она слышала в кустах шорох.
Кто-то ходил легким шагом, тихо потрескивали под его ногами сучья, шуршали раздвигаемые ветви. Она высовывала из-под одеяла голову. Шорох затихал. Тонкий писк прорезал тишину... Одна жизнь торжествовала, другая прекращалась. Светили звезды. Яростно нападали комары. Они были ужаснее всего, ужаснее тех, кто ходил тихим шагом и раздвигал большим телом ветви. Зейд пряталась в одеяло.
Утром она не узнала веселого сверкающего мира. Ни веселья, ни блеска.
Туман покрыл горы и ольховник. Одеяло было мокрое, она тоже.
Кроноцкая исчезла.
Отсюда до берега океана не менее пяти дней ходу. Сухарей и рыбы у ней на два дня. Три дня голодом... Пустяки!
Пять дней ходу, если рассеется туман, и она будет знать, куда идти.
Она пошла, не зная куда.
СТАРЫЙ ДЖОН
«Старый Джон» – моторно-парусная шхуна. Серая по окраске, она сливалась со свинцовым северным океаном.
Хозяин и шкипер ее, известный под тем же именем, любил ее за легкость хода, послушание и несомненную удачливость, которая сопутствовала всем ее плаваньям.
Предприятия его начались тридцать лет назад. Тогда Старый Джон был молодым двадцатилетним Джоном.
Но нельзя сказать, чтобы пятидесятилетний Джон чувствовал особенную разницу между молодым и старым Джоном.
Разве по внешности: молодой был щуплым, долговязым человеком, пятидесятилетний – широк, плотен и вынослив, как медведь.
Богатство Джон понимал с детских лет. С тех самых пор, когда стал плавать со своим дядей Айресом на шхуне «Нежная Мэри».
«Нежная Мэри» была препоганая шхуна, тяжелая, неуклюжая, не разрезавшая волн, а шлепавшая по ним. Дядя всю жизнь мечтал разделаться с ней, но только за год до смерти приобрел «Старого Джона».
Всю жизнь дяде не везло. Может быть, он слишком любил виски, может быть, глядел не в ту сторону, куда следовало, но он умер не столько от старости или болезни, сколько от огорчения, вдруг поняв, что жизнь его не принесла ему ничего.
Его племянник Джон, унаследовавший шхуну, решил, что он не позволит жизни делать с ним то, что ей вздумается.
Он пересек Берингов пролив. Навстречу ему из голубоватой свинцовой мглы выступили Диомид Малый и Большой, а за ними Джон увидел утесы Чукотки.
Он обошел на шхуне вокруг Диомида. Небо было низкое. Клочкастые тучи вползали на скалы и, сползая со скал, висели над морем, пока порыв ветра не уносил их на север. Остров был неприступен, но Джон все-таки сумел высадиться.
Песцы с грязной летней шерстью смотрели на него с изумлением. Бить их не имело смысла. В сущности главными обитателями острова оказались птицы. Но Джона интересовали только люди.
Он немедленно покинул остров.
Он посетил Чукотку, потом Командоры. Потом спустился вдоль побережья Камчатки. Он вез водку и товары: консервы, зеркальца, ружья. Печенье и конфеты в ярких радужных упаковках поражали туземных охотников и рыболовов. За зеркальце они отдавали соболиную шкурку. За банку спирта – что угодно.
Вот в этой самой бухте, в которой он стоит сейчас, он узнал настоящее счастье.
Счастье удачи, счастье могущества. Что может быть выше этого? Он принял на шхуне владельца большого оленьего стада и добычливого охотника Укуна. Первые встречи были немногословны: Джон плохо знал тогда местные языки.
Но они поняли друг друга без слов: они сидели над сокровищами, привезенными из Америки, и Укун соображал, сколько нужно соболей для приобретения всего.
Сам он соболиные шкурки не ценил ни во что. Легкий, бесполезный и совсем не теплый мех! Про себя он думал: как глуп американец, отдающий сокровища за пустяшные шкурки. Вот если бы он потребовал оленя или собаку!
Укун увез с собой пятьдесят банок спирта.
Он увязывал их на нарты и щурился на солнце.
– Я теперь знаешь кто? – спросил он младшего брата. – Я теперь царь. Исправник беднее меня.
Укун любил почет, уважение и славу. Он устроил пир. Он дал всем попробовать содержимое банок.
И все поняли, что он могучий человек. А могучему человеку нужно подчиняться и служить. И ему понесли соболей.
В марте шхуна покинула берега Камчатки. Владелец ее не был больше неудачником. С сигарой во рту, в клеенчатой шляпе, он стоял на палубе, широко расставив ноги. Будущее было перед ним, и он был его хозяином.
Много пережил он за тридцать лет. Он узнал русских и туземцев.
Губернатору Камчатки он поднес однажды ценные подарки: пианино для дочери, граммофон для жены, а для его превосходительства три двустволки: 24, 16 и 12 калибров. Богато отделанные золотом, они вызвали восхищение губернатора, плохого охотника, но страстного любителя ружей.
Джон получил разрешение торговать по всей Камчатке. И он уже законно торговал водкой и спиртом.
Джон разбогател.
Теперь он мог посылать на Камчатку десятки шхун, но он посылал только одну-единственную – «Старого Джона» – и плавал на ней сам. Он не поручал своего дела никому.
Он был так богат, что вообще мог отказаться от плаваний и торговли. Но зачем отказываться от радостей, которых не заменит ничто?
Камчатку он считал своей. Русская администрация, русский флаг?! Страна принадлежит тому, от кого зависит ее население.
Население Камчатки зависело от Старого Джона. Оно не могло обойтись без его водки.
Укун умер.
Это был крепкий человек, но и крепкий человек не вынес непрестанного пьянства.
Ближайшие его родственники умерли по той же причине. Между тем отношения между оставшимися и Джоном постепенно портились. Охотники хотели получать спирта не меньше прежнего, однако сами приносили шкурок все меньше.
– Зверя стало меньше, – говорили они.
Возможно, зверя стало меньше, ему ведь не давали пощады, но верно было и то, что сами охотники стали хуже: спирт не содействовал меткости глаза и выносливости тела.
Но тем не менее всего еще было много: и охотников, и зверя, и Старый Джон благополучно продолжал царствовать.
В России началась революция. Джон ею мало интересовался. Социальные идеи никогда не трогали его.
Во время интервенции на Дальнем Востоке Джон сделал своей резиденцией укромную бухту Черного Медведя.
Однажды утром в бухту вошла незнакомая шхуна.
Она тоже была серой окраски, она тоже была моторная и двухмачтовая, она тоже легко разрезала воду, и Старый Джон невольно залюбовался ею. На корме ее полоскался японский флаг. Этому обстоятельству Джон не придал никакого значения.
Две шхуны стояли теперь в бухте, две легкие, стройные шхуны. Но какое дело Джону до японца? Кого он мог бояться в этой стране?
Сотни охотников должны были ему за водку, патроны и зеркальца. Ему понесут они пушнину, а не кому-либо другому. Он ждал к себе визита шкипера новоприбывшего корабля, но визита не последовало.
Со шхуны сошли японские солдаты, невысокие, широкоплечие, с короткими карабинами, в мундирчиках хаки и желтых байковых обмотках.
Солдаты не понравились Старому Джону. Однако и солдатам он не придал особенного значения.
На третий день на берегу появились охотники. Забелели палатки по песчаному круглому, точно вырезанному берегу бухты.
К этому времени Старый Джон был тоже на берегу. Брезентовый навес защищал его спирт, порох, фаянсовые миски и фетровые шляпы. Фетровые шляпы в последние годы неожиданно получили распространение на Камчатке. Причина была простая: владелец фабрики фетровых шляп породнился со Старым Джоном, и Старый Джон решил дать ему долю в своих барышах.
Он вышел навстречу к своим подданным. Он не обратил внимания на двух японских солдат, которые двигались наперерез ему. Они встали перед ним и вскинули винтовки с примкнутыми штыками-ножами.
– Что такое? – спросил Джон.
Но солдаты смотрели на него, вытаращив глаза, и целились в его живот ножами.
Старый Джон нахмурился и сделал шаг вперед. Штыки уткнулись в живот, а солдаты выкатили глаза, и он понял, что сейчас японцы просто-напросто его проткнут.
Он повернулся и пошел к японской шхуне, имени которой, выписанной иероглифами, он не мог прочесть.
Разъяренным голосом потребовал шлюпку.
Его доставили на шхуну.
С ругательствами вступил он на палубу и увидел перед собой высокого тонкого японца в очках, в клетчатом костюме.
– А, – сказал японец на сносном английском языке. – Рад вашему посещению, мистер Олд Джон. Я не мог вас посетить, я был занят.
– Что это такое? – спросил Джон, указывая рукой на цепи японских солдат, которые охватывали его склады.
– О, – японец вынул визитную карточку и протянул Джону, – это солдаты.
На визитной карточке значилось: «Г-н Хосоя. Нагасаки. Хакодате. Коммерсант».
– Я американец, – сказал Джон и сел на бухту каната, расставив ноги.
– О, да, но Камчатка! – сказал Хосоя.
Глаза его сверкнули, крупные зубы, открываемые улыбкой, сверкнули тоже.
– Американские войска и японские в Приморье совместно... Интервенция! – сказал Джон, поднимая палец.
Хосоя засмеялся.
– О, да, совершенно конечно... Но Камчатка!
– Что ж такое, что Камчатка? – грубо спросил Джон, которого привел в бешенство смех Хосои. – Интересы Америки!.. Понимаете?
– Да... но интересы Японии?..
– Какое мне дело до интересов Японии!
– О, всему миру должно быть дело до интересов Японии! – Хосоя стал совершенно серьезен, он больше не улыбался. Он пригласил американца к себе в каюту, где ничего не было, кроме цыновок, пестрого матрасика у стены и нескольких подушек на полу.
Он угостил американца зеленым чаем. Американец ненавидел зеленый чай, но пил, потому что у него не было солдат.
Пил и слушал разговоры Хосои о тайфуне, о рисе, о дешевых наложницах в Шанхае и думал, что ему делать.
– Что вы хотите? – прервал он, наконец, рассказ Хосои.
Хосоя широко развел руками, – он хотел весь мир.
– Я хочу, – сказал он, – чтобы родственники жили под одной крышей.
– Родственники под одной крышей?! Какие родственники, под какой крышей?
– Вы знаете японскую историю?
Старый Джон не знал никакой истории. Единственные истории, которые он знал, были чикагские и ньюйоркские сплетни.
– Японская история очень простая. Она начинается с первого человека, который, как вам известно, был японец. Потом, естественно, у него появилась жена и, естественно, дети. Японцев стало много: японские женщины хорошо воспитаны и рожают много. Через много лет появились японцы, которые придумали лодку, парус, и когда подул восточный ветер, двинулись в путь. Они высадились в Азии и пошли вперед. Они шли, останавливались и шли дальше. Они шли не год и не два. Они шли долго. Они забыли, что они японцы, они стали звать себя русскими.
– Что? – переспросил американец, вытаращив глаза так же, как на него только что таращились японские солдаты.
– Они забыли, что они японцы, и стали звать себя русскими, – невозмутимо повторил Хосоя. – Они хотят вернуться домой на свою родину под одну крышу с родственниками, но не понимают, что они этого хотят.
– И что же?
– О, это желание следует удовлетворить.
– Чорт знает какую вы несете галиматью!
Старый Джон одним глотком осушил свою чашечку. Ему стало горько и противно.
– А кто, по-вашему, американцы? – спросил он. – Может быть, тоже японцы?
– О! – Хосоя приподнял брови. – Совершенно верное предположение. Японская наука сейчас занята этим вопросом. Я думаю, что да!
– Значит, я – японец! – Старый Джон мрачно захохотал.
Хосоя засмеялся тоже. Глаза его прикрылись веками, он смотрел в верхний уголок двери.
Старый Джон покинул японскую шхуну и через два дня бухту Черного Медведя.
Он мечтал встретить американское военное судно, но океан был пустынен.
В продолжение всего пути Старый Джон лежал в каюте и пил ром, хотя был человеком трезвым.
Больше всего его возмутила японская выдумка о том, что все народы происходят от японцев. Он не был силен в науке, но в таких вещах он все-таки разбирался. Японец посмел о нем, американце, произнести такие слова!..
Американец пил ром глоток за глотком.
Это было мрачное время. Несколько лет были отвратительны. Но они прошли. Японцев выкинули с Камчатки.
Попрежнему Старый Джон каждый год стал появляться у заветных берегов и бросать якорь в бухте Черного Медведя.
Он не сразу понял, что происходит в стране, в которой он так долго разбойничал. Он не хотел верить тому, что видел.
Елагин, сын Укуна, таскавший ему шкурки, больше не таскал ничего. Остальные, которые лагерем останавливались около Старого Джона, где они?
Никого и ничего.
Один-два пьяницы.
Вот и сейчас он ждет Николая. В прошлом году они условились, что за зиму Николай уговорит десяток охотников всю свою добычу нести ему, Старому Джону, который расплатится с ними не зеркальцами и фетровыми шляпами, как раньше, а полноценными чайниками, ножами и мануфактурой. Джон не хотел уступать Камчатку никому.
Что такое большевики? Во всяком случае, они запрещали ему жить так, как он жил всегда, и запрещали ему думать так, как он думал всегда.
Теперь он не раскидывал торга на берегу песчаной бухты. Он высаживался в тайнике, укрывал в скалах товары. Потом со своим помощником Джимом отправлялся в глубь страны, а «Старый Джон» уходил в море, чтобы в назначенное время появиться в бухте вновь.
В августе Джон и Джим прибыли в условленное место за перевалом. Океана не было видно, видны были снежные горы, река, цветущие луга.
Американцы разбили палатку на берегу горячего ручья.
Целую неделю прождали они Николая и, наконец, однажды вечером заметили человека, поднимающегося по склону.
Через полчаса маленький кривоногий коряк сбросил с плеч мешок и сейчас же сел на него.
Никогда Старый Джон не радовался так партиям охотников, спускавшимся в бухту Черного Медведя, как этому единственному человеку.
– Очень устал, – дипломатично сказал Николай. – Руки и ноги болят. Зубы болят.
Джон открыл бутылку.
– Сейчас полечим. Много насоболевал?
– Один соболь. В нашем районе сейчас заповедник, нельзя гонять соболя.
– Но ты гонял?
– Одного гонял.
– Товары! Какие я привез товары! Где остальные охотники?
Николай выпил стакан спирту.
– Есть еще охотники, – сказал он уклончиво, – однако боятся.
– Если боятся, чорт с ними, не буду у них брать всего: одну шкурку мне, другую АКО.
Долго Джон рассматривал соболиную шкурку. Когда-то он перекидывал такие шкурки, едва на них взглянув. Сейчас он рассматривал каждый волосок.
Остальные три шкурки принадлежали горностаю и пять лисе.
– Почему не песец, Николай?
– Песец тоже заповедник.
– Скоро все кончится, – таинственно заговорил Джон. – Скоро китайцы начнут воевать... Понимаешь – китайцы! Китайцев много. Миллионы. Как мураши!
– Здесь, на Камчатке, война?
– На материке. Владивосток возьмут, Хабаровск возьмут. Америка им помогает. Мы, американцы, понимаешь? А у нас есть всё... Говори об этом всем, понимаешь? Пусть не боятся, пусть идут в заповедник.
Добыча была ничтожная: один соболь, три горностая! Она не стоила ровно ничего. Но пусть на Камчатке знают, что Старый Джон на Камчатке.
– Тебя очень ругает молодой Елагин, – заметил Николай.
– Мало спирта и богатств отдал я его отцу? Его отца я сделал самым богатым человеком!
– Елагин очень ругает тебя. – Слова Николая становились все бессвязнее. Он прилег, положив голову на мешок.
– За что же он меня ругает?
– Очень ругает, всем говорит: ты вор, брал много соболей за самую маленькую дрянь... Он много чего говорит... Убийца ты, говорит!
Николай закрыл глаза.
– Елагин негодяй! – сказал Джон, но Николай уже не слышал его, – он храпел.
Старый Джон вышел из палатки. Солнце садилось. Снежные горы потеряли ослепительную белизну и явно тяжелели. Ближайшая часть луга заросла фиолетовыми ирисами. Ниже, где горячий ручей делал петлю, огибая высоко вскинувшуюся желтую скалу, прошло стадо горных баранов. Жаль, не было под рукой ружья, надо было свалить барана. Старый Джон не любил охотиться, но сейчас он свалил бы барана. Он чувствовал, как в душе его поднимается настоящая ненависть к Елагину, коряку, мальчишке, нечеловеку, который смел о нем, Джоне Айресе, сказать, что он вор и убийца!
