Текст книги "Концессия"

Автор книги: Павел Далецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

Бедно одетый китаец заговорил опять. На этот раз голос его был грустен и внушал сочувствие.

– Я еще нигде не работаю... я только что приехал. Китай мучают европейцы. Разве вы не знаете старых историй: самые лучшие порты отняты, по своей земле мы не смеем ходить, нас бьют и сажают в тюрьмы. Как вы можете верить русским? Европейцы, кто бы они ни были, – наши враги.

Цао вспомнил, шанхайские концессии, мосты и проволочные заграждения, скамьи на бульварах, на которые китайцам нельзя сесть, сады, куда воспрещен вход китайцам и собакам.

В этот момент он был вполне согласен с бедным человеком, с его зябко запрятанными руками, на которых тоже, быть может, еще не зажили рубцы, с его худым лицом и ненавидящими глазами.

Сей не знал, что возразить. Он видел, что среди слушателей – не только друзья. Здесь преобладали ремесленники, купцы и мелкие хозяйчики. А разве не всякому известно, что люди плохо понимают то, чего не хотят понять.

– Совсем не так, – сказал он нетвердо, – у нас забастовка... вы это знаете...

– Долой забастовку! – крикнул пожилой мужчина в черной круглой шапке с шишечкой, которая обозначала его ученую степень. – Зачем нам советские глупости?

«Ага!» – пробормотал Сей. Теперь в руках у него было оружие. Он указал длинным тонким пальцем на мужчину и презрительно засмеялся.

– Слушайте его! Долой «советские глупости»! Если ему не нравятся советские порядки, зачем он приехал в Советскую страну? В Китае о забастовке хозяин сейчас же сообщает полиции. Полицейские приходят и расправляются с рабочими. В Советской стране никто не посмеет расправиться с рабочими, вот почему ты кричишь «зачем нам советские глупости».

«Должно быть, толково говорит парень», – подумал Троян, пробираясь в толпе.

Он рассматривал подвижное лицо Сей Чен-вена и не обращал внимания на опасливые и недоброжелательные взгляды людей, одетых в та-пу-ше[8]8
  Та-пу-ше – длинная одежда, обычно принадлежность богатых.


[Закрыть] – длинные черные, серые и синие шелковые халаты – и в шапочки грамотеев. Появилась потребность записать тут же на месте, под свежим впечатлением, все, что он увидел и подметил.

Он вынул блокнот и стал набрасывать строчку за строчкой.

Увлеченный работой, Троян не замечал, что слушатели, оглядываясь на него и друг на друга, начали отступать, и когда через несколько минут поэт поднял глаза, около Сея теснилась небольшая группа подмастерьев и рабочих, и он говорил с ними легко, весело и удачно.

– Они подумали, что вы гепеу! – услышал он женский голос.

Троян сразу узнал Хот Су-ин в зеленой юнгштурмовке и желтой портупее.

– Кто подумал?

– А вот те, кто здесь стоял... Это все базарные торговцы. Они подумали, что вы их переписываете.

Ее немного скуластое лицо было красиво. Блестящие редкие зубы, карие глаза, умные и, пожалуй, насмешливые, светлая желтизна кожи и тонкие, твердые губы, придающие лицу особенный оттенок энергии...

– Началась забастовка, – сказала она. – Посудите сами: в китайских мастерских работают с зари до полуночи. Китайцы привыкли так работать. Но ведь это же беспросветно! Ничего во всю жизнь не видеть, не знать, кроме куска кожи для сапога или листа железа для ведра... С десяти лет до самой смерти! И получать копейки... Правда, мы привыкли к такой жизни, но ведь это еще хуже.

– Еще хуже, – подтвердил Троян.

– Сапожники, наконец, спохватились. Они требуют увеличения зарплаты и дня отдыха. А вот этот товарищ, – она указала на Сея, – разумно говорил. Вы что-нибудь поняли?

– Все понял. Все понятно и без слов.

Через раскрытые двери клуба донесся нежный, как жужжание пчелы, звонок.

– Я иду на митинг. Хотите, пойдем вместе? Я буду переводчицей.

– Еще бы! Конечно, хочу.

Она подошла к Сею и Цао и заговорила с ними. Троян видел, как тоненькая рука Хот Су-ин пожимала руку Сея, и оба улыбались, как друзья после долгой разлуки.

Все четверо начали пробираться в клуб.

А закат померк. Заблестели маяки у входа в Ковш. Замигали желтые точки костров на шаландах: экипажи готовили ужин.

Темнота вошла в город и встала вокруг каждого фонаря и освещенного окна.

В переулках Хай Шэнь-вея, узких, темных и зловонных, расположились не только китайские лавочки, столовые, трактиры, зубные и тибетские врачи, но и притоны любви, банковки и опиекурилки.

Переулки ведут в темные глухие дворы, в тупики, в которых, однако, знающий находит незаметные лесенки и таинственно открывающиеся двери.

Здесь на потертых ковриках около низеньких столиков сидят толстые безбородые гадальщики на костях, деревянных палочках и медных чохах – мелких монетах с квадратными отверстиями посредине. Владельцы нанизывают их на шнурки, как бусы.

Сейчас по этим глухим переулкам с фонарями в руках снуют граждане Китайской республики. Но они идут мимо опиекурилок, банковок и тайных домов любви. Они идут на главные улицы, к знакомым, к Уи-те-ле-бу рассуждать и совещаться о небывалом событии на чужбине: о забастовке.

Эти граждане хорошо торговали и плохо понимали причины недовольства.

Толпа вокруг клуба росла. Из окна второго этажа, оттуда, где была библиотека и комната для игры в пинг-понг, раздался голос громкоговорителя.

СУМАСШЕДШИЕ ЦИФРЫ

Филиппов выбрал удобную позицию и приготовил юпитеры.

К восьми часам зал Хлебной биржи наполнился русскими и японцами – представителями местной японской колонии и приехавшими промышленниками.

Господин Яманаси вынул плоские золотые часы, заметил время, оправил мимоходом дымчато-брусничный галстук и откашлялся.

– Очень, очень харасё, – сказал он члену исполкома Абрамову, идя с ним по проходу. – Рыбы много, воды много, земли много... хорося Россия.

Абрамов решил отплатить любезностью:

– У вас в Японии много красивого. Все путешественники в восторге от ваших цветов, водопадов, поэзии и трудолюбивого умного народа. Страна Восходящего солнца!

– О, да, да! – согласился Яманаси. – Вы так называете наши острова. А знаете, как мы называем Россию?

Они подошли к первому, почти пустому ряду кресел. Яманаси выбрал среднее и опустился.

– Как же вы называете Россию? – спросил Абрамов, садясь рядом.

– Россию мы называем... страной Росы.

– Росы? Россия – роса... это по созвучию? Похоже... и, пожалуй, поэтично: утро, роса...

Яманаси улыбнулся и кивнул головой.

– О, да, да... совсем похоже... да, да. Мы думаем так: когда восходящее солнце взойдет совсем, роса высохнет.

Абрамов приготовил улыбку на новую японскую любезность, но закусил губу. Однако Яманаси смотрел просто и невинно. Он нежно вздохнул, вынул из карманчика золотую зубочистку и начал ковырять в зубах.

На сцене у стола появились представители местной власти.

Товарищ Горбачев приветствовал приехавших и вкратце напомнил основные положения русско-японской конвенции.

В этот момент Филиппов включил юпитеры, и в объектив аппарата побежали люди, стол, стены.

Представители русских и японских фирм и обществ торжественно подымались к президиуму, клали конверты и неторопливо возвращались на места. Последним исполнил свою обязанность Медзутаки.

Маленький, тоненький человек в подвернутых брючках, легко ступая каучуковыми подошвами полуботинок, как-то застенчиво, уголком, положил бледноголубой конверт. Положил на край стола и, сощурившись, спустился в зал.

Председатель начал вскрывать конверты. Зазвучали цифры.

Представители прессы отметили общее повышение цен, предложенных японцами. Впереди шла «Мицу-коси», поднявшая цену каждого участка не менее чем на четыре тысячи.

Господин Яманаси курил душистые толстые папиросы и тихонько разговаривал с Абрамовым о достопримечательностях Японии.

– «Мицу-коси»... за сто двадцать второй участок – десять тысяч, за сто двадцать четвертый – восемь, – звучал голос Горбачева.

Цифры выстраивались блестящей шеренгой на черной доске.

– Фирма «Уда». Новый соревнователь. Впишите, товарищ Яковлев... Так.

Рука вскрыла голубой конвертик, глаза прочли, брови напряглись, плечи дрогнули, голос неожиданно стал высок:

– Фирма «Уда» за те же участки, сто двадцать второй и сто двадцать четвертый, предлагает сто и восемьдесят тысяч.

– Что? Что? Не слышно! – крикнули в зале.

– Сто и восемьдесят тысяч! – повторил Горбачев.

Рука Яковлева вывела на доске «100» и «80».

Захлопали откидные сиденья кресел. Соревнователи вскакивали, вытягивали шеи. Потом стали искать глазами Медзутаки. Он сидел на своем месте и скромно рассматривал ногти.

В какие-нибудь десять минут к «Уда» перешли ценнейшие участки «Мицу-коси».

Яманаси не двигался. Три звука жгли его: «Уда»... «Уда»... Что такое «Уда»? Никогда он не слышал о такой фирме в Японии. Он перебирал в памяти все, сколько-нибудь значительные фирмы. Обман! Он сорвался с кресла, взбежал на сцену.

Горбачев встретил его блуждающие глаза, скосившийся галстук и протянул конверт.

Яманаси увидел сумасшедшие цифры.

– Обман! – закричал он. – Такой японской фирмы нет! О такой фирме в Японии никто не слышал! Обман! Нелойяльно!

Филиппов направил сноп света на его фигуру, и она вырисовалась и стала отчетливо видна в самом отдаленном углу зала со своим галстуком, потерявшим приличную форму, золотой, прыгающей по животу, цепочкой и перламутровыми пуговицами пиджака.

Кресла хлопали: японцы бежали к эстраде. Яманаси говорил с ними на родном языке, протягивая дрожащие руки. Пот катился по его лицу, воротник взмок.

Горбачев взывал к порядку. Он обратился к господину депутату парламента с вопросом, как отнестись к заявлению представителя «Мицу-коси» о том, что «Уда» – не японская фирма.

Господин Самаки встал со своего места, и Яманаси на эстраде замер, не разогнувшись, с растопыренными руками.

– Такая фирма существует в Японии, это японская фирма.

Не попадая шарящей ногой на лесенку, Яманаси спускался вниз. Сотни глаз смотрели на Медзутаки, поднявшегося в это время к президиуму, вынувшего чековую книжку и предложившего немедленно внести задаток.

– Американские деньги, – шептал Яманаси, – позор! Японская фирма на американские деньги!..

ПАСТОР

Главный вход в молитвенный зал Владиво-Хонгази закрыт тяжелым засовом до более счастливых дней. В зал попадают из бокового коридорчика, который ведет на жилую половину Хонгази.

В зале пустынно и свежо. По навощенному полу в обуви не ходят, посетители оставляют ее на пороге и в храм вступают босиком или в белых носочках.

Впрочем и в остальных комнатах такой же порядок. Уличная пыль не допускается японцами в дом.

Середину зала занимает ковер. На ковре – курильницы и тяжелые медные чаши с холодным пеплом. Он лежит синеватый, плотный, издали похожий на незнакомый сплав.

У внутренней стены – золотой дом Будды. Причудливая символика линий, сплетение человеческих рук, ног, листьев и цветов. В центре, в золотом хаосе, лицо Будды в счастливой томительной улыбке. Нельзя сказать: женское это лицо или мужское, ничего на нем не видно, кроме улыбки. По краям алтаря – легкие колокольчики, цветные лампады и тонкие свечи; на высоком блюде – жертвенный рис, горсть конфет и сиреневая кучка пепла от истлевших благовонных трав.

Немного дальше, на краю ковра, пагодообразные лакированные коробки. Здесь – богослужебные книги, толстые, но легкие, напечатанные на рисовой бумаге.

А у стен молитвенного зала – читальня: столики с газетами, журналами, с альбомами открыток и фотографий.

Дверь в зал открывалась редко. Обычно посетители проходили мимо, на жилую половину.

Коридор сталкивался с коридором, коридоры расходились под прямым углом. Над каждой комнатой – карточка с русским печатным текстом:

«Комната пастора».

«Комната помощника пастора».

«Канцелярия церкви».

Эти комнаты были на южную сторону, а налево – на северную: кухня, столовая и комната для общих собрании.

Буддийский священник Ота Какумин, любящий называть себя пастором, сидел в своей комнате.

Ота Какумин – старый, опытный пастор. Он давно в России, почти тридцать лет. Он много путешествовал по ней и написал о ней книгу.

Сухое смуглое лицо, большие американские очки в роговой оправе – не потому, что Ота плохо видел, но потому, что он чувствовал себя неизмеримо значительнее под блестящими холодными стеклами.

Такие же очки носил его молодой помощник Якимото. Но он, действительно, испортил глаза над толстыми шелковыми фолиантами древности и над новыми книгами, тонкими, маленькими и бумажными.

Комната пастора вся заставлена вещами.

Пол покрыт цыновками, под ними – войлок, поэтому на полу тепло, как на диване. У стен – шкафы с книгами. Книги разного содержания и на разных языках. Впрочем, Ота не знал этих языков.

Книги собирались по механике, географии, астрономии, но преобладали беллетристические. Странно непривычно выглядели лица Достоевского, Толстого, Андреева на страницах с иероглифами.

Ота Какумин – большой любитель поэзии. Он любит наслаждаться сложностью человеческой мысли, узором вымысла и чувств.

Особую этажерку заняли религиозные книги. И здесь видна широта Ота. Книги были по всем религиям: маленькие евангелия, выпущенные старательным Союзом христианских молодых людей, лежали ровной стопочкой. Коран, европейские книги по буддизму, между ними Ольденбург и книга о буддизме Нила, архиепископа Ярославского.

Ота Какумин – просвещенный пастор, желающий знать все тонкости и разномыслия своего ремесла.

Окна и добрая четверть комнаты заставлены цветами, вывезенными из Японии: пестрыми орхидеями, маками, лилиями, розовыми нежными кленами и низкорослыми сакурами.

А перед цветами – письменный стол, маленький, низкий, точно для двухлетнего ребенка. Вышитая подушечка лежит у стола. И когда хозяину нужно работать, он опускается на нее коленями.

Скляночки с тушью, кисточки для иероглифов, карандаши, записные книжки в пестрых шелковых обложках занимают стол.

На стенах – фотографии, изображающие господина Ота в различных местах и в различные моменты его жизни.

Вот он в Японии, под каскадом водопада; вот в мехах, среди сибирских снегов, а рядом – нарты, и умные псы сидят, подняв морды к небесам. А вот он в Чите, на площади, говорит речь японским солдатам о столь простом и ясном для каждого японца: земли на островах мало – горы, скалы, стремнины... Как трудно там земледельцу! Горсти рису посеять негде, а рядом – плодородная пустыня. Где справедливость?

Под потолком – полати. Там тепло, чисто и уютно. Туда подымается пастор по приставной лесенке и там спит.

Вечер. Солнце опустилось за Амурский залив. Восточные сопки подернулись фиолетовой дымкой, и высоко в зените затерялось одно лихое, мятежное облачко померанцевого цвета. Это означало, что там, в высоте, вихрь, что к утру ветер спустится на поверхность моря и начнет расчесывать глубину. На западе проступил месяц. Он был ловко скроен и напоминал апельсиновый ломтик.

По улице прогромыхала телега. Четким легким бегом пробежал через соседнюю улицу поезд. Кричали играющие дети. Голоса казались стеклянными в вечернем воздухе.

Ота Какумин сидел, поджав ноги, на цыновке около столика. От всех этих посторонних шумов за окнами в комнате было еще тише и уютнее.

Есть такое чувство – ревность, непонятное для посторонних, неотразимо убедительное для одержимых им, покоряющее разум, волю...

Ота Какумин, бесстрастный буддийский пастор, познал ревность.

Соседняя комната пуста. Помощник пастора Якимото уже не занимается вечерами, не занимается и утрами. Его можно увидеть только в часы богослужения – от двух до четырех. Но тогда с ним говорить нельзя.

«Так, так, – думает Ота, – все в жизни обманчиво и неверно. А больше всего изменчив человек. Чему удивляться, о чем печалиться?»

Надо взять записную книжку, сложить легкую меланхолическую танку[9]9
  Танка – краткое стихотворение из пяти строк (всего 31 слог).


[Закрыть] и тогда на сердце станет пусто, легко и умиротворенно, как и должно быть в сердце буддиста.

Надо взять записную книжку, но сегодня нет желания ее взять: слишком обижена душа Ота.

Закат плеснул последним пурпуром в окна. В комнате особенно тихо, потому что на улице то детский голос, то лай собаки, то грохот телеги. Но иногда и на улице тихо, и тогда Ота прислушивается.

Ему стыдно прислушиваться, стыдно своего малодушия, просто нужно отвернуться от человека с такой пустой, изменчивой душой, как у Якимото.

Ота вздохнул и протянул руку. Рядом на цыновке лежал сборник стихотворений «Кокин-вака-сю», то есть «Сборник древних и новых стихотворений».

Его составил из ста стихотворений поэт Ки-но-Цураюки в девятьсот втором году до европейской эры.

Ота развернул книгу и стал читать. Ничто так не утешает, как поэзия!

 
Цветы окутаны предутренним туманом,
И не увидеть их окраски.
Так хотя их аромат
Донеси до меня,
Весенний горный ветер.
 

А вот любимое стихотворение – поэтессы Оно-но-Комаци:

 
Особенно холодно.
Когда в пути
Ночуешь на скале.
Одолжи же мне
Свою меховую одежду.
 

Ота прочел его три раза, отдаваясь очарованию тонкой музыки настроения и слов:

 
Одолжи же мне
Свою меховую одежду...
 

Хорошо также и стихотворение Арихара-но-Нарихара. Поэт жил в девятом веке нашей эры.

 
Луны нет.
И весна не прежняя.
Один только я
Остаюсь все тот же.
 

«Весна не прежняя, – думал Ота. – Да, конечно. Все изменчиво; но ведь сердце человека должно быть постоянно, иначе оно ничего не стоит».

Во всех комнатах сразу заговорили большие стенные часы: одни – басом, серьезно и вдумчиво, другие – сочувственно поддакивая, а в комнате пастора зазвонили его любимые колокольчики.

В каждой комнате висели часы. Ведь это удобно: поднимешь голову – и знаешь время.

Десять часов.

И тут Ота уловил во дворе, за окнами и стенами, несомненный шелест шагов по каменистой тропинке.

Замер. Вот звуки тише, очевидно, человек повернул за угол.

А впрочем, он – не мальчишка, чтобы так ждать изо дня в день. Он отлично может обойтись и без любви и дружбы своего ученика! Он может жить сам собой и своим делом.

– Ах, вот... стук!

Ота поднимается одним движением и скользит к двери. Он босиком. Ноги у него темные, сухие, с длинными пальцами...

– Пожалуйста, пожалуйста!.. – говорит он тихим от разочарования голосом и кланяется. – Пожалуйста, уважаемый Яманаси-сан...

Яманаси-сан отвешивает хозяину не столь низкий поклон, какой требует вежливость, руки его слегка дрожат, голос отрывист.

– Здравствуйте, учитель... Я хожу сегодня по городу. Я взволнован... Вы знаете, нам некогда заниматься религией, и мы поручили это вам. Но здесь, на чужбине, в этой проклятой стране, особенно чувствуешь обаяние религии. Я пришел посидеть с вами полчаса.

Ота приятно улыбнулся, поклонился и с радостью заметил, что тоска его от присутствия чужого человека стала бледнее.

Они прошли в «канцелярию церкви», убранную по-европейски. Но ничего не было там напоминающего европейскую канцелярию. Цветы, картины, круглый стол под ковровой скатертью, альбомы, книги...

Яманаси сел на стул. Ота пододвинул ящик с конфетами и блюдо с яблоками.

– Проклятые идеи действуют на японцев, – отрывисто сказал Яманаси.

Брови у него росли редкими, торчащими во все стороны волосиками и придавали лицу смешную сердитость.

Ота вздрогнул, насторожился и крепче сел в кресле. Он вспомнил про Якимото и подумал о своем.

– Фирма «Уда» торгует Японией!

Ота расширил глаза и поднял брови.

– Продавать Японию американцам! Разве десять лет назад могло быть что-нибудь подобное?

От волнения в горле и во рту пересохло. Хриплый голос, вообще присущий пожилым японцам, стал хрипеть больше.

Яманаси взял яблоко и жадно ел. Ота молчал и ждал.

– Раньше люди жили для чести... А вот появились философы сумасшествия и учат, что люди живут и жили для кармана. И, смотришь, сколько уже у них последователей! Почтенный учитель, наша фирма пятнадцать лет строила на Камчатке заводы. Пятнадцать лет в наших руках была камчатская рыба. И что же, ведь разорение: неизвестная, нищая «Уда» отобрала от нас лучшие участки!

– Как же нищая?

– В том-то и дело, что у нее оказались деньги...

Лицо Яманаси изобразило полную растерянность. Он принялся за второе яблоко и ел, громко вздыхая и чавкая.

– Идеи – страшная вещь, – подтвердил Ота. – Идеи надо бить идеями. Я об этом думаю уже второй месяц. Это истина.

Яманаси доел яблоко и немного успокоился. Его всегда успокаивала еда.

– Мы будем бороться, – сказал он. – Я хочу вашего совета вот в чем...

Он нагнулся к пастору и стал говорить тихо, почти шопотом.

Он рассказал о том, что случилось на торгах.

Он снова и снова рисовал ужасное предательство «Уда».

– Американцы хотят уничтожить японское рыболовство, бон-сан, – говорил он, высоко поднимая мохнатые брови. – Вчера я разговаривал с консулом. Он умный человек, но он не успокоил меня. Потом я разговаривал с секретарем консульства. Господин Ямагути сказал, что в городе появился американец Гастингс, лейтенант, приехал со своим кораблем. Сходит на берег, был в Интернациональном клубе моряков. Больше всего интересуется китайцами. Почему, бон-сан, американский лейтенант больше всего интересуется китайцами? Я всегда беспокоюсь, когда американцы на что-нибудь обращают внимание. И вот я решил навестить вас с одной просьбой: погадайте мне, почтенный учитель. – Он пожевал губами. – Нельзя ли из этого интереса извлечь какую-нибудь пользу?

Яманаси грустно, умоляющими глазами, смотрел на Ота.

– Я ведь не гадаю, – с некоторым сомнением сказал пастор. – Когда-то гадал, теперь забыл.

Яманаси облизал сухие губы.

Ота взглянул на эти тонкие, очевидно горячие губы и коротко вздохнул.

– Ради вас постараюсь кое-что припомнить...