Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)
ОСТРОВОК
Мостовой шагает домой. В руке толстая палка с набалдашником – голова бульдога. Шагает по тропинке между китайскими огородами, между крошечными фанерными домиками вольных засельщиков.
Китайцы поливают огороды. Перед вечером они долго рассматривают прозрачное высокое небо и с заката до полуночи звенят банками над присмиревшей речонкой.
Около домиков, построенных из самого фантастического материала – фанерных ящиков, банок из-под бензина, стенок разбитых вагонов и даже плотного американского картона – роются дети всех возрастов: у стен домов и заборов ползает первая нежная человеческая поросль, армия прочих возрастов наполняет воздух мельканием неустающих тел и воплями голосов.
Мостовой шагает широким шагом, с силой опираясь на палку. Сейчас он со своим худым лицом напоминает большую птицу перед океанским перелетом. В последнее время он чувствует себя плохо: одни говорят, другие не говорят, но, конечно, думают, что он виноват в плохой работе своей бригады, что и сам он работает не так, как нужно.
Сорок лет умел Мостовой работать, а в нынешнем году разучился.
Он свирепо стучит палкой и кашляет. Снегирь, сидевший на ветке высокого светлолистого ореха, испуганно взлетает.
За Мостовым шагает Святой Куст: им идти в одном направлении. Святой Куст снял кепку, помахивает ею и смотрит в исчезающее небо.
– Благодать, – шепчет он, – солнышко днем светит... вечером звезды всходят. Штука простая, а благодать.
Святой Куст неравнодушен к природе. Смолоду имел хутор, был охотником-зверовщиком. Но двадцати пяти лет пришел в город и вот уже два десятка лет на мастеровой службе. От прошлого остались привязанность к природе и позывы весною и осенью в даль. Тогда он любит помечтать.
Он догоняет Мостового.
– Василь Федорыч, хорошо бы нам с тобой сейчас в отпуск...
Мостовой чуть оборачивает птичью голову. Он не понимает, зачем отпуск, и Куст поясняет:
– Сейчас в тайге цветет шиповник, ландышу, друг мой, ступить негде. Начинает свой праздник черемуха. Идешь это вечером, а по-над рекой стоит она, милая моя, вся в белом, не шелохнется, и только тянет от нее медом...
Он опять взглянул в небо и на этот раз увидел парочку беленьких, маленьких, как серебряные гривенники, звезд. Но Мостовой, вообще не страдавший расслаблением чувств, сегодня был особенно трезв.
– Стар ты, отец, для медовой черемухи. Парню в двадцать годов медовая черемуха, конечно, требуется...
– Ну, уж ты всегда скажешь, – обиделся Святой Куст. – Природа есть природа – безграничный мир.
Одним крылом шоссе круто поднималось к Басаргинскому мысу, другим спускалось к ипподрому, чтобы, обогнув его, направиться к бухте Тихой.
Мостовой и Куст пошли мимо ипподрома. С перевала они увидели неясные молочные контуры, сквозистые и легкие у дальних вершин сопок, плотные, как мраморные глыбы, на седловинах.
– Каюк твоему солнышку, – указал Мостовой, – туман.
Они зашагали вниз. На востоке долины, седловины и вершины делались темнее и неопределеннее.
Вдруг Мостовой остановился и спросил, смотря на товарища пронзительными и в этот вечерний час темными глазами:
– Слышал, что постановила наша бригада?
– Слышал.
– Постановление наше одобряешь и у себя проведешь?
Куст кивнул головой.
– Ты, как член партии, конечно, должен одобрить, но... палка о двух концах. – Мостовой поднял палку, и они оба посмотрели на нее и убедились в высказанной истине. – С одной стороны, больше рабочих, а с другой...
Мостовой перевел глаза выше головы товарища и секунду молчал. На шоссе было совершенно тихо. Перед туманом не квакали лягушки и не веял ветер, туман медлительно, величаво и зловеще наступал на притихший мир. Куст потянул носом и схватил безароматную влажность. С минуты на минуту туман должен был перевалить горы и потечь в долину.
Мостовой и Куст зашагали по середине шоссе.
– А с другой стороны, мастерство будет определенно падать. Сомневаюсь я, чтобы из женщины вышел толковый мастер. Женщина, конечно, многое может делать, умом ее бог не обидел, как думают некоторые, да и в физической выносливости не отказал, а вот насчет мастерства... Не видел я и не слышал, чтобы женщина была хорошим мастером по дереву... Тут надо что-то, чего ей не дадено.
Он посмотрел искоса на Святого Куста, который надел уже кепку и застегнул на пиджаке вторую пуговицу.
– Это первое мое сомнение. Второе заключается вот в чем. Много от нас требуют! Это правда, что бочка нужна, рабочему надо дать рыбу – полезный, дешевый продукт; все правильно, но ведь как надо на работу смотреть? Работа – это ведь не просто: пришел, отколол клепку и ушел. Работа, дорогой мой, это вся жизнь рабочего человека. В работе его душа. Ты не говори с ним о работе так: побольше, побольше давай! Для рабочего человека его работа – у станка ли, у верстака ли – это и есть его жизнь. Когда он работает, он отдает душу. Работа важна, от работы я получаю свою радость. И разве можно меня торопить? Если я тороплюсь, это уже не радость, не работа, не жизнь. Это мука. И бывает так, что когда человек всеми своими думами и чувствами в том, что творят его руки, ему, бывает, потребуется вздохнуть. Надо подумать о чем-то, даже неизвестно о чем, иначе худо пойдет работа. Раздумье тут? Отдых? Может быть, и отдых. Нельзя гнать без отдыха клепку за клепкой, дрянной будет клепка, уверяю тебя. Сорок лет работаю. А вы требуете, чтобы этого роздыха не было.
Святой Куст кашлянул, слегка пошевелил пальцами в бороде и усмехнулся. Мостовой не заметил улыбки и продолжал, прижимая к сухой груди набалдашник палки:
– Я всю жизнь работал, никогда не торопился, хорошо работал, никто никогда не хулил. А хорошо я работал потому, что душу отдавал работе. За заработком не гнался, о работе думал. Со вкусом трудился и никогда себе в том, чтобы подумать да раздумать, не отказывал... Вот у нас теперь частенько говорят о гигиене труда. По-моему, своевременный отдых это и есть первейшая гигиена. Ведь если послушать тебя, я ни днем ни ночью не должен иметь покою. Потому что количество, брат, это прорва! Ее не насытишь... Сегодня дал столько, завтра дай больше! Сейчас я иду домой и думаю, как у меня дома обстоят дела? Огород у меня, десяток ульев, ягодные кусты. Приду домой, сниму сапоги – и босиком в огород. А когда твоя голова будет занята количеством, ты в огород уж не заглянешь. Не до того будет. И завтра на завод не пойдешь свежий и умытый, а так – старик-стариком.
Мостовой остановился. Высокий, тонкий, навалившись на палку, он стоял, как вопросительный знак.
Лицо его стало таким острым, будто его специально в это мгновенье отточили.
С юга дохнул ветер, и над седловинами, как мраморные грузные облака, вздулись глыбы тумана. Куст оглянулся.
– Пойдем, что ли, мне еще далеко.
Двинулись, поскрипывая подошвами по мелкому гравию пешеходной обочины.
– Ты, Василь Федорович, не взял в расчет самого главного: времени! Международная обстановка не располагает к удовольствию от спокойного труда. Торопливость – враг удовольствия. Жить и торопиться – большего несчастья для человека не может быть, согласен, но когда думаешь о своей стране, о революции, о рабочем человечестве всего мира, тогда, честное слово, и поторопиться можно.
Направо вилась тропочка, метрах в двухстах по ней блестел огонек.
– Спешить нам надо, – задумчиво сказал Куст. – Время уж больно такое... сам понимаешь. А вот обижаться не надо: в своей семье живем и работаем.
– Ну, и в своей семье обижаются. Прощай, друг!
Мостовой пошел на огонек. Куст по шоссе – дальше.
Ему еще нужно было отшагать километр.
Небо исчезло. Звезды стали большими и не похожими на серебряные гривенники. Мир перестал издавать аромат. Травы, кусты, деревья – все, что весной источает густые пьяные запахи, съежилось, вобралось в себя, молчало. Приближался туман. Распластавшись на южном ветре, он плавно оседал на землю.
Василий Федорович, взволнованный мыслями и спором, не вошел в дом, а опустился на скамью под окном.
– Никакой помощи! – донесся из кухни раздраженный голос жены. – Дети теперь – пустое место. Растила, растила!
– А Катя тебе разве не помогает? – спросила свояченица Наталья. Наталья, видно, пришла навестить сестру.
– Помогает, коли ткну носом...
Василий Федорович слышал звон тарелок и шум передвигаемых кастрюль – собирали ужин. При мысли об ужине ему стало несколько легче.
– Евтушенко выгнал дочь из дому, – сообщила свояченица, – и правильно: раз хочешь жить по-своему, живи сама.
По всей вероятности, разговор имел ближайшее отношение к поведению их дочери Кати. Она была на последнем месяце беременности, мужа же ее никто из домашних не видел и не знал.
– Работает. Такой, как и все, – отвечала на вопросы Катя.
Мостовой, любивший дочь, оскорблялся, но молчал. «Ни свадьбы, ни в праздник не придет... Что за человек? – думал он. – Гнушается, что ли?» Мать не молчала: обиду она чувствовала острее.
В доме было нехорошо.
Василий Федорович поднялся, чтобы идти ужинать, и глянул в окно: в кухню вошла Катя. Беседующие смолкли.
Мать, худая смуглая женщина, с огромными черными глазами, нарезала хлеб. Голубая выцветшая косынка охватывала ее голову, из-под косынки выбились неряшливо прихваченные черные, еще не седеющие пряди. Наталья, полная и тоже смуглая, сидела на табурете.
– Почему не помогаешь матери? – спросила она племянницу.
– Помогаю чем могу.
– Ах, уж оставь, – блеснула мать глазами. – От вашей помощи скоро в гроб ляжешь. Всю жизнь отдала, и вот благодарность.
– Что же мне делать, мама! Я сейчас нездорова.
– Я, когда ходила тобой, работала во-всю, и когда родила тебя, тоже никто не помогал.
Василий Федорович опирался на палку и хмуро смотрел в комнату. Эти разговоры между матерью и дочерью надоели ему до смерти. Они ни к чему не приводили. Мать хотела, чтобы дочь помогала по хозяйству, но дочери хозяйство было скучно. Она работала на табачной фабрике и не умела отдыхать и развлекаться с пчелами. Она развлекалась в кино и театре.
К тому же сейчас от нее и требовать ничего нельзя было.
Правда, Мостовой знал, что жена страдает не столько от того, что дочь не роется с ней в земле, сколько от того, что она равнодушна ко всему домашнему, от того, что мало чем делится с родителями, от того, что мать не знает даже, счастлива или несчастлива та в своей женской доле. Но не умеет этого объяснить, и происходят ненужные ссоры...
Дочь пожала плечами. Она была белокурая, нежнолицая, с круглым лбом, длинными волосами, намотанными на затылке в узел, и по-детски пышными щеками. Она не походила на смуглых женщин своего материнского рода, она не походила и на Мостового.
– Ну, хорошо, – сказала Катя, – ты ходила, ты работала, как вол, но почему ты попрекаешь меня этим каждую минуту? Почему ты за свое материнство требуешь платы?
Мать перестала нарезать хлеб и смотрела на нее черными, блестящими, страдающими глазами. Они открывались все шире, губы подергивались короткой судорогой.
– Как ты смеешь оскорблять мать! – взвизгнула Наталья.
«Опять начали! Испортят бабу, родить не дадут», – пробормотал Мостовой.
– Будет, – сказал он, входя, – и без вас тошно. Давай ужинать.
СТАРИК ШЬЕТ СЕБЕ
Забастовка китайских подмастерьев разгоралась вопреки желаниям Лин Дун-фына.
Уже забастовали пимокатчики и жестянщики. Закрытые двери сапожных мастерских сплошь были увешаны плакатами и лозунгами.
Под вечер в сапожную на углу Ленинской и Пятой Матросской пришли Сей и Цао Вань-сун.
На дверях сапожной висели, как и везде, плакаты на русском и китайском языках, призывающие граждан не делать никаких заказов. Сей взглянул в приотворенную дверь. Двое работали: мальчишка и Мао – старый знакомец Сея. Оба не подняли головы на вошедших и вгоняли в подметку деревянные гвозди. Сей тронул старика за рукав.
– Ну, ну, – сказал Мао и вдруг улыбнулся, узнав Сея. – Ты опять здесь? Какие новости?
– Я работаю в Гнилом Углу на бочарном заводе, совсем близко от тебя. Заходи, посмотришь, как мы живем.
Он минуту молчал, потом кивнул головой на ботинок:
– Почему работаешь?
Сапожник оглядел со всех сторон ботинок. Ботинок был хорош, и сапожник удовлетворенно провел шилом по подметке.
– Почему работаешь? А этот парнишка?
– Он мне помогает.
– Как тебе не стыдно! – резко сказал Сей. – Никто не работает.
Старик снова осмотрел ботинок и провел пальцами по глянцевитой коже.
– Мао шьет башмаки, хорошие башмаки из хорошей кожи, хороший рант – все как следует.
– Согласен, хороший ботинок. Ну, и что из этого?
– А мальчишка шьет второй: мы торопимся, в четыре руки работаем.
– Тем хуже.
– Знаешь, кто наденет эти ботинки?
– Ну?
– Я.
Несколько секунд лицо Сея плавилось в улыбке. Старик хлопнул по ботинку.
– Мао стар, – сказал он. – Старик Мао много видел и думал. Он знает, что хорошее есть хорошее, а плохое есть плохое. Наши туфли хороши. Китайцы всегда носили свои китайские туфли. Но почему в таком случае господин консул и секретарь надели башмаки? Я не понимаю, но думаю, что в стране предков они будут наказаны и будут страдать. А разве можно оставлять страдать в одиночестве таких высоких господ? Это непочтительно. Старик Мао решил страдать вместе с ними.
И старик подмигнул приятелю.
Внутренняя дверца, рядом с большой жестяной печкой, скрипнула. В мастерскую вошел высокий мужчина с провалившимися щеками и лысой головой. Большие очки съехали к середине носа. Он тронул костлявыми коричневыми пальцами скроенные головки на прилавке и искоса взглянул на работающих.
– Какой заказ? – спросил он.
Мао вколотил пару гвоздей, выбрал в коробочке новую пару и сказал:
– Заказ... Никакой заказ.
Хозяин поправил очки. Час назад он услышал в мастерской стук работы и, выглянув в щель, увидел работающих. Работали старик Мао и мальчишка Тун. «Старик взялся за ум», – подумал Кей-фу и, не желая его смущать, не показался в мастерскую. Однако веселый разговор и смех возбудили в нем подозрительность.
– Какой заказ? – повторил он.
– Нет заказа, – лаконично отрезал старик, продолжая вгонять гвозди. Сей улыбался, Цао смотрел во все глаза.
Кей-фу спустил очки еще ниже и смотрел поверх них, вздернув брови и наморщив лоб. Он ничего не понимал.
– Старик шьет себе, – пояснил Сей.
– Как себе? – хрипло спросил Кей-фу.
– Башмаки пойдут в счет моей прибавки, – подтвердил Мао.
– Башмаки пойдут в счет твоей прибавки?.. Давай сюда!
– Заяви в милицию, – предложил Сей. – Быть может, милиция отдаст тебе башмак.
Кей-фу со спущенными очками и собранным в морщины лбом соображал: «Его работник, честный старик Мао, оказался вором! Проклятье Советской стране! Что она делает с людьми?»
– Нужно идти в милицию, – сказал он, – я пойду в милицию,
На оклеенных газетами стенах клетушки джангуйды друг против друга висели два календаря с портретами генералов, красные ленты цитат из мудрецов, в углу – полочка с витыми молитвенными свечами и курительными травами. Кей-фу надел халат и шляпу, очки бережно положил на полочку предков и черным ходом выбрался на улицу. Но он отправился не в милицию, а в консульство.
Последние дни потрясли его совершенно. Он не пошел по Ленинской, он побрел по верхним улицам, где было тихо, пустынно и где можно было думать над страшными и непонятными поступками людей.
«СТРАНА БЕЗ ТРАДИЦИЙ»
Вечером в конторе собрались студенты-практиканты и партийный актив рыбалки, Фролов, Павалыч и Савельев сидели в стороне, потому что вначале дело касалось только студентов: выбирали старосту группы и его помощника. В легком бараке, на берегу холодного грохочущего океана, рядом с поджидающими опасностями, такое привычное, домашнее дело, как выборы, показалось всем очень приятным.
Однако кандидат в старосты Точилина отказалась баллотироваться.
– Пусть другие, – сказала она. – Я устала.
Зейд сидела у окна. Слабость, преследовавшая ее в первые дни после неудачного плавания к кунгасу, прошла.
«Зачем она отказывается, – подумала Зейд, – неужели в пику мне? Неужели никто из студентов не имеет права иметь своего собственного мнения?»
В дело вмешался Береза. Он сказал, что на ответственном посту старосты группы практикантов должен быть опытный человек и что таким человеком и является Точилина. После этого Точилина согласилась.
«Зачем же тогда было отказываться?»
Покончив с выборами, пригласили рыбаков поближе и заговорили о камчатских впечатлениях. Это было первое собрание студентов, поэтому у каждого нашлось что сказать.
Определились два рода впечатлений и настроений. Первые (меньшинство) говорили: «Хорошо, но лучше ловить иваси в заливе Петра Великого... Одни бары чего стоят, да и берег скучный! Скучнее и во сне не выдумаешь».
Настроения большинства выразила Точилина.
Она сказала:
– Хорошо! Какие могут быть сомнения! Снежные сопки вдали отличны. Как только оглянусь и увижу их, у меня на душе становится хорошо. Берег, конечно, скучноватый. Но ведь мы не на курорт приехали. А люди?.. Вон они сидят... Дай бог везде таких людей... Но, конечно, есть многое такое, с чем нужно бороться с первых же дней. И бороться нужно так, как борются везде в нашей стране: поднимая культработу. Вот об этом нам нужно поговорить, не так ли, товарищ Береза?
– Именно, – сказал Береза. – Но среди нас я не вижу Шумилова... Кто быстр на ногу, пробежитесь за ним.
Тарасенко пошла за Шумиловым.
Комната его тут же в конторе, за перегородкой.
В комнате простая барачная койка, некрашеная полка, задернутая кумачом, корзина под ней, стол и два стула.
– Товарищ Шумилов, собрание уже началось, – пригласила студентка, искоса поглядывая на толстую клеенчатую тетрадь на столе. Шумилов поднялся не сразу. И когда поднялся, лицо его было теплее обыкновенного.
«Что-то сочиняет», – заподозрила Тарасенко по этой теплоте и неофициальному виду тетради.
Но Шумилов не сочинял, он писал дневник рыбалки. Второй год изо дня в день он вел запись событиям на А-12.
В конторе Шумилов уселся за стол, вынул кисет с табаком, свернул папиросу, закурил. Покуривая и глядя в окно, он молча слушал всевозможные планы студентов и рыбаков: выпускать не только стенгазету, но и рукописный журнал. В журнале должны участвовать все студенты. Одни, как, например, Тарасенко, могут писать оригинальные вещи. Все знают, что она пишет повесть из студенческой жизни, рукопись, наверное, с нею. Повесть можно с успехом поместить в журнале. Некоторые могут попробовать свои силы впервые. И, наконец, в журнале полезно давать подробное содержание главных произведений Пушкина, Лермонтова, Горького... Кроме студентов, можно рассчитывать на Савельева: пишет отличные, острые заметки, пусть попробует что-нибудь написать в журнал... Много говорили о художественной самодеятельности. В перерывах между ходами рыбы развернет работу театральная бригада. Желательны экскурсии. Проводниками будут местные рыбаки. Нужно отправиться в соседнюю деревню и устроить день смычки с местным населением. Очень важное, неотложное дело – ликвидировать неграмотность.
Шумилов слушал и покачивал головой. Когда ему предоставили слово, он тихо и долго говорил по предложениям, уточняя их и определяя реальные возможности осуществления. Потом голос его стал громче, он встал из-за стола и говорил, глядя то на присутствующих, то в окно, из которого открывался вид на широкую просторную равнину, в облачные дни бесконечную, а в ясные, подобные сегодняшнему, небольшую: горы, видные отчетливо, скрадывали расстояние.
– Надо вот о чем подумать, – сказал Шумилов, – о борьбе о водкой. Русские купцы и американцы оставили плохое наследство. Американцы действовали здесь так же, как с индейцами у себя в Америке. Результат их деятельности известен всему миру: индейцы вымерли. Американские купцы приезжали сюда с дешевенькими, но отлично упакованными товарами. Обитатель Камчатки отдавал все за пеструю упаковку. И затем спирт. Последний в самых неограниченных размерах. О цене на него не спрашивали. Спирт делал свое дело: сушил народную силу. У нас на рыбалке достаточно местных людей, которым без водки не работается. Среди них Дождев и Самолин. Конечно, их можно уволить. Но, во-первых, рыбаков у меня значительно меньше, чем нужно. А во-вторых, что значит уволить? У ламутов прошлой зимой был такой случай: молодой охотник, научившись читать, пристрастился к чтению до того, что однажды, когда ему выпала доля стеречь стадо, забыл за книгой про все на свете. А волки ворвались в стадо и угнали в тундру сотню оленей. Случай у ламутов небывалый, родовой совет постановил исключить охотника из общества. В условиях родового быта наказание весьма серьезное. Но к чему приведет увольнение с рыбалки А-12 Самолина и Дождева? Они наймутся на соседнюю рыбалку. С ними надо бороться другими методами. Методами воспитания.
– Что же вы предприняли? – спросил Береза.
– Я объявил за полную трезвость до осени большую премию. Рыбак любит возвращаться домой не только с деньгами, но и с рыбой. Правильнее, он считает такой порядок своим неотъемлемым правом. Но АКО его отменило. Я объявил большую премию натурой. Кроме того, на рыбалке появилась ячейка ДПБ – «Долой пьяный быт». Но, надо сознаться, дело идет плохо. Здесь я попрошу вашей помощи.
Через четверть часа человеческие фигуры, кутаясь от холодного сырого ветра в куртки и плащи, попадая в какие-то ямы, на какие-то бревна и камни, пробирались ко второму бараку.
«Великолепный мужик, – думал о Шумилове, ложась спать, Береза, – знающий, стойкий человек».
Прибой будто не в берега бил, а в окна, щели, стены, в самые уши. Прибой создавал атмосферу, в которой нервная система приехавших не умела еще нормально работать. За исключением Гончаренко, все видели нелепые сны.
В первом бараке Самолин, лежа на постели, разговаривал с Дождевым. Рядом примостилось еще несколько рыбаков.
– Сосдесят рублей! – вбивал черный, костлявый, смуглый Самолин мрачному, долговязому и такому же чернявому Дождеву. – А Морожову полозили тришта! Тозе икрянсцик, сут его дери!
– Сосдесят рублей в месяц и не тронь ни одной рыбы! – вздохнул Дождев. – Раньсе боцек десятоцка три увозил рабоций. А теперь все на сцету: боцка на сцету, рыба на сцету. И все мало, сколько ни лови, – все мало.
– Насу рыбу ловят, а нам нельзя! – Самолин раскурил трубку, пустил жидкую, блеклую струйку дыма. У него был настолько вздернутый нос, что издали казался переломанным.
– Надо выпить, – сказал он.
Дождев молча кивнул головой. Он собирался на соседнюю рыбалку за спиртом, но его угнетала необходимость пить тайно. Потому что явно – как выпьешь? Во-первых, потеряешь премию, а во-вторых... во-вторых, с Шумиловым не так просто шутить.
Весь район знал про его поединок с Костылёнком. Костылёнок поставлял рыбу на рыбалки и однажды, сдавая, заподозрил, что его обсчитали на сотню штук. Обсчитать не трудно. Рыба сдается живым счетом, а когда набегают сотни и тысячи, мозг не в силах отметить ошибки: 785, 786, 788, 890, 891... Установить ошибку можно только пересчетом, но на пересчет не решается никто. Предпочитают криками, руганью и угрозами заставить противника уступить. Костылёнка, юркого, невысокого, боялась вся округа.
Костылёнок поднял скандал. Он потребовал на берег заведующего конторой и немедленно денег за недосчитанную сотню. Обыкновенно ему уступали. Но тут на рыбалке случился инспектор АКО Шумилов. Не говоря ни слова, он пошел на пристань и начал перекидывать рыбу. Толпа рабочих, крестьян-рыбаков и конторских, заинтересованная поединком, стояла плотной стеной...
Костылёнковой сотни не оказалось. Костылёнок мрачно затих, продрался сквозь толпу и исчез. Люди, знавшие близко нрав Костылёнка, смотрели на инспектора с сожалением. Седобородый рыбак, в мягкой широкополой шляпе, тронул его за рукав и спросил:
– Ты куда же, паря, подаесся?
И, выслушав ответ, почмокал губами и вздохнул:
– Однако, поостерегайся!
Костылёнок исчез и устроил засаду над тропой, по которой должен был идти Шумилов. Он увидел инспектора после полудня, спокойно шагающего с винтовкой за плечами, и, подпустив до поворота, выстрелил.
Однако он промахнулся. Помешало целить неясное, тревожное впечатление, полученное от инспектора на рыбалке. Костылёнок промахнулся и затаился. Враг должен был броситься вперед или назад и снова стать мишенью. Но враг полез на сопку. Через минуту Костылёнок услышал треск и шорох в чаще. Инспектор направлялся к нему, искал его. Костылёнок притаился, готовясь встретить его с честью. Шум раздавался громче. Тяжелый человек шел сквозь чащу, ломая ее плечами, грудью, дробя ногами.
И тогда, когда Костылёнок поднял ружье, выискивая желтую кожаную куртку, – все затихло.
Пять, десять, пятнадцать минут... полная тишина.
Костылёнок заморгал веками. Он недоумевал.
Еще пятнадцать минут. Та же тишина. Ходит ветер над вершиной сопки, а внизу, над тропой, тишина.
Костылёнок опустил ружье и усиленнее заморгал веками. Наконец, он решил двинуться сам. Но тут же спохватился: в этом, должно, и заключался подвох! Процедил сквозь зубы ругательство и шагнул к тропе. Но тут же вторично сообразил, что и это своей позицией предусмотрел проклятый инспектор. Он, Костылёнок, выйдет на тропу и получит свинцовую пробку в затылок.
Сел на камень и застыл.
Через полчаса он шел по чаще и слышал за собой шаг преследователя. Так шли до сумерек. В сумерках Костылёнок выбрался на поляну и залег за корчагой. И вот видит: ползет желтая куртка, и в ярости Костылёнок вместо одного делает три выстрела.
Куртка дернулась и застыла.
Костылёнок подождал и уверившись, что на этот раз промаха нет, поднялся и пошел, чтобы сделать все, что нужно, с поверженным врагом: если мертв – взять имущество, если жив – добить.
Уже у самой опушки его остановил спокойный голос... Ствол винтовки темным глазом приглядывался к его виску с расстояния двух шагов.
«Чорт возьми! Как это вышло?» Потом, на досуге, шагая со скрученными руками на рыбалку, он имел возможность раздумывать о том, как это вышло.
Проклятый инспектор снял с себя куртку и на длинной ольшине просовывал ее с опушки. На такой глупости поймали старого Костылёнка.
– Откуда взялся Сумилов? – спросил Дождев. – Распорядись другой не пить водки, ему бы показали не пить водки!
– Ты о чем? – полюбопытствовал рыбак Посевин, тонкий, низкий, с большой широкой головой, как сыроежка.
– Я спрасиваю: откуда он взялся?
Посевин тихонько свистнул и оглядел спящий барак: два ряда кроватей, рыбаков на них, по обычаю, не раздевшихся, маленький фонарь, запорошивший все вокруг инеем света, оглядел внимательно, точно то, что он собирался сказать, было тайной, разглашать которую не следовало.
– Шумилов! – покачал Посевин головой. – Слышал я, откуда он взялся. Он пришел с севера. Он там золото искал и нашел. Золота уйма... Рассказывают, нашел мужик целую золотую гриву. Золото везде: в реке, в распадках, в породе; листами лежит золото, чуть прикрытое землей, вот что... Натаскал он в заповедное место, а вывезти не может. Вот и служит пока советской власти, выслуживается, чтобы не было подозрений, а найдет лазеечку – и только хвост сверкнет. Ну, и чорт с ним, у каждого свое счастье. Целая грива ни к чему, все равно не увезешь.
– А раскажывал Федор с Верхних Клюцей, – заметил Самолин, – что его с американской схуны высадили...
– На кой чорт с американской?
– Как на кой цорт! Золото он насел, золото заберет и уйдет на схуне. Американцы не дураки. Золотого целовека они за сто верст цуют.
– Ну, уж это ты того, – мрачно сказал Посевин, – не будут американцы с ним возиться. А разве заходила сюда какая-нибудь американская шхуна?
– Как зе, «Старый Дзон» здесь.
– Видали?
– Оцень многие видали. «Дзон», как «Дзон», говорят.
Посевин нахмурился. Он только что говорил о Шумилове, который, по его мнению, нашел золото. Но ведь и сам он, Посевин, приехал на Камчатку вовсе не для того, чтобы ловить рыбу, он приехал за золотом. Жил он в Новосибирске, служил продавцом в кооперативном магазине, имел домик на отдаленной улице, при домике хозяйство, в домике жену. Но все это было для Посевина ничто. Он хотел богатства. Бывают же богатые люди, бывает же у людей удача! Он распрощался с магазином, домом, с женой и отправился на Камчатку. Все, что он слышал о ней, вселяло в него уверенность, что на Камчатке он разбогатеет. Он хорошо подготовился к поездке: прочел несколько книг о золотоискателях, раздобыл компас, выучился ходить по нему, добыл двустволку; остальное снаряжение он предполагал достать на месте.
В Петропавловске, куда он высадился с парохода, он стал заводить знакомства, стараясь нащупать людей, как и он, занятых мыслью о золоте. Многие любили говорить о золоте, но дальше разговоров дело не шло. Собрав кое-какие сведения, Посевин рискнул отправиться сам. Шел пешком с огромным рюкзаком за плечами и с предметами, необходимыми для золотоискания. Предприятие окончилось бедой: он сорвался в реку, все его снаряжение пропало. Он едва вернулся на побережье. Денег уже не было. Чтобы не умереть с голода, примкнул к рыболовецкой артели. Весной снова отправился за золотом. Теперь он был уже осторожней и осмотрительней. Пять лет искал он на Камчатке золото, в промежутках занимаясь рыбой, нанимаясь в подручные к богатым камчатским хозяевам.
Ожидая хода рыбы, Шумилов достраивал белуший промысел. Не всем рыбакам нравилась эта работа.
– Если рыба не идет – законный отдых, работы не спрашивай. Может, я поваляться хочу или в деревню сходить хочу!..
– Совершенное безобразие! – Возмущался Борейчук, рабочий с интеллигентным лицом и грушевидным носом. – Шумилов себе позволяет чорт знает что. Во время хода рыбы мы работаем сутками, зато сейчас имеем право на отдых. Пользуется тем, что власть далеко, законов о труде никто не знает, и делает он с нами, что хочет. Когда я был в Благовещенске бухгалтером, попробовал бы кто-нибудь так поцарствовать.
– А отчего ты подался сюда? – спросил Фролов. – На материке ведь, слава богу.
– Ну, об этом, милейший, я тебе рассказывать не намерен... личные обстоятельства... ты поймешь в них столько, сколько китаец в архиерейском хоре.
Студенты работали тут же: устанавливали дополнительную эстакаду.
Сегодня после обеда открывались курсы. На курсах студенты готовились ликвидировать неграмотность, вести образовательную работу с грамотными, дать общественно-политическую закалку.
– Ты не заглянешь ли сегодня на курсы, Борейчук? – предложил Гончаренко, отрываясь на минуту от лопаты. – Там мы разберем вопрос – безобразие строить промысел или нет.
Борейчук посмотрел на него с деланным изумлением: как будто человек был нем от рождения и вдруг заговорил!
Прежде всего бывшего бухгалтера оскорбило обращение студента на «ты». Когда «тыкают» простые рабочие – одно, но когда человек, имеющий образование... и притом при женщинах! Затем: приглашать Борейчука на курсы! Много надо самонадеянности, чтобы его приглашать на курсы. Медленным жестом полез он в карман за табаком и так же медленно процедил:
