Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 33 страниц)
Часть вторая
ОСОБАЯ СУДЬБА
Посадка в десять часов вечера.
Береза в девять вышел на крыльцо. Как часто во Владивостоке, в это время года, с юго-востока дул сильный ветер. Неплотные облака летели низко и неуклюже над Чуркиным, бухтой и неохотно всползали на сопки Орлиного Гнезда. Они напоминали журавлей, расположившихся на покой и недовольных тем, что их вспугнули. Эгершельд со всеми своими бесчисленными огнями Торговой гавани опрокинулся в бухту.
Береза вдохнул влажный ночной воздух и вспомнил, что девять лет назад в такую же весеннюю сырую ночь он тоже покидал Владивосток. Это было после провокационного выступления японцев четвертого и пятого апреля. И тогда он стоял над мерцающей бухтой, и тогда от мыса Басаргина летели тучи, стремясь захватить перевалы. За плечами висел мешок с запасом пищи на трое суток и сменой белья.
Жена положила одну руку на перила крыльца, другую, очень легко, на мешок. В этом жесте он уловил просьбу не уходить, а в легкости прикосновения – сознание, что уходить нужно и что просьба ее – только малодушие.
По улице простучала пустая китайская телега. Береза прекрасно помнил этот гулкий ночной звук, помнил лошадь, которая, помахивая черной туго заплетенной гривой, прошла мимо фонаря, выпятив из тьмы крутые пегие бока. Переваливаясь по глыбам камней, протащилась телега. Возчик-китаец спал на угольных мешках.
Нужно было уходить. Павел оглянулся. Лицо жены белело в сумраке. Он хотел в последнюю минуту сказать то, что собирался сказать все месяцы совместной жизни, – свои мысли о браке, о единственной любви, единственно достойной человека, но в несколько слов они не укладывались, да и незачем их было говорить, уходя в полную неизвестность.
Последнее, надолго оставшееся воспоминание: лязг скобы на калитке и стук закрывшейся двери. За ней остались обаяние женской ласки и теплота гнезда, о котором думалось, что там любовь, преданность и вера.
Сейчас, спустя девять лет, он опять уезжал из Владивостока, но жена его не провожала, и жены как будто не предвиделось.
Тощие деревья сада шевелили вершинами. Собачонка Вахта, метиска неопределенной крови, проживавшая под крыльцом, выползла из жилища и повела носом в направлении человека. Узнав своего, потягиваясь задними ногами и зевая, Вахта поднялась на две ступеньки и завиляла хвостом.
На темной пустынной улице послышались шаги.
Кто-то шел, спотыкаясь и стуча по камням сапогами. Хорошо, если это Троян, не то самому придется тащить до трамвая тяжелый чемодан.
Через минуту стало ясно, что прохожий направлялся к крыльцу, на котором стоял Береза, а еще через минуту в бледном свете фонаря на углу улицы вырисовался Троян.
– Я уж думал, что по рассеянности, свойственной поэтам...
– Но не свойственной мне...Ты ведь отлично знаешь, что я не рассеян и не забывчив.
Они прошли в комнату. Она давно приняла нежилой вид, в ней точно выпал снег: с книжных полок спускались газетные листы, под газетными листами исчезли письменный стол, диван и на стене карта Камчатки.
– Покачает вас, – сказал Троян.
Он сел на стул, оглядел комнату, товарища, собственные ботинки, поголубевшие от пыли.
– Когда-нибудь и я поеду на Камчатку... Заманчивая страна. Девственная природа: вулканы, неведомые реки, непуганые звери. Много ли еще на земле таких мест? Своего рода музей первозданного мира. Путешествие в такой музей всегда будет обогащать ум и вдохновлять чувства... Но когда я поеду? В одном Владивостоке столько тем и проблем... Над миром, Павел, встает утро. Над музеями природы, над ветхими и только что строящимися городами, над стариками и новорожденными... И прелесть этого утра превосходит самые затаенные надежды человеческого сердца.
– Ого! Каков стиль!
– Что, высоко?
– Высота значительная.
Оба засмеялись.
Береза с помощью Трояна взвалил на плечи чемодан, и товарищи выбрались из комнаты.
Ветер дул попрежнему, и тучи попрежнему низко и торопливо летели над городом. Фонарь на перекрестке раскачивался: широкое крыло тени, точно живое, то бросалось на стену противоположного дома, то прыгало вниз.
Деревянные мостки тротуаров были ненадежны, и Береза с Трояном шагали посредине улицы.
К десяти часам на пристани собралась вся группа. Студенты сидели с вещами в самой голове очереди.
Посадка, назначенная в десять, не началась, однако, и в двенадцать.
Ветер усиливался. Тучи поднимались выше. Теперь они летели стремительно и стройно, как флотилия дирижаблей.
– В Японии выпустят на берег? – спрашивала Зейд, пряча голые руки под жакетку.
– В Японии побывать, конечно, интересно, – говорила Тарасенко, – но уж побывать, так побывать! А сойти на берег на час – меня такая прогулка не привлекает.
Она прижималась к Залевской: было зябко от ветра, от ночи, от ожидания.
– О чем это думает Точилина? – сказала Зейд. – Староста! Пришла, посадила всех на ветру и исчезла. Как хотите, а я не буду здесь мерзнуть.
Она ушла в буфет, заговорила с моряками о часе отхода, о погрузке, о ветре и стала вместе с ними пить чай.
Зейд любила море и даже одно время мечтала стать капитаном. Ее привлекали опасности. Ей казалось, что советские девушки прежде всего должны показать, что они готовы выйти победительницами из любых злоключений. «Боже мой, – думала она, – ведь произошла революция, весь мир открыт нам, чего же бояться?» Точилина казалась ей без нужды осторожной. Всего-то опасается, думает, что сил у девушек нехватит... Как она забеспокоилась о том, что на Камчатке не будет ни яслей, ни столовых! И пусть не будет! Ничуть не страшно... Береза молодец, отлично тогда ответил ей...
Она пила горячий чай, разговаривала с моряками о туманах Охотского моря и вдруг увидела Точилину, которая покупала в буфете на всю группу сайки.
Точилина сделала вид, что не заметила Зейд. Но, конечно, она заметила и была недовольна: как же Зейд самовольно покинула товарищей!.. А нужно, товарищ Точилина, не только сайки покупать, но и позаботиться еще о том, чтобы люди не дрогли на ветру!
Точилина взяла объемистый сверток и, осторожно ступая между столиками, людьми и чемоданами и попрежнему не замечая Зейд, вышла на набережную.
Пакгаузы, белое здание вокзала, краны, заборы, груды ящиков, мешков, пароходы с сигнальными огнями, толпы людей на пристани, ночь, разорванная в клочья фонарями, окнами и белыми зданиями, – все это мешалось с грохотом лебедок, криками грузчиков и настойчивым боем волн о причалы.
Гончаренко вел дипломатические переговоры с командой, суть которых сводилась к тому, что нельзя ли студентов посадить раньше.
Но команда не поддалась на его рассуждения.
Пассажиры первого и второго классов проходили на пароход беспрепятственно. Третий класс продолжал обвеваться ночью, шумами и сырым крепнущим ветром.
– Ну, прощай, Березушка, – сказал Троян. – Тебе здесь не до меня. Шли письмо или телеграмму... и я тебе тоже... Осенью увидимся...
– Посадка! Посадка! Товарищи, стройся к посадке!
Корзины, тюки, чемоданы скрипели, трещали и вдруг взлетали на плечи.
Медленной лентой пассажиры третьего класса поднимались по узкому зыбкому трапу.
Студентам удалось занять места у левой стены полутрюма в низком обширном сарае со специальными возвышениями на полу для спанья.
– Комфорт! – решила Зейд. – Все же лучше, чем трюм. Одно худо – рядом с нами двери гальюна.
Грохот лебедок продолжался. Момента отплытия никто не знал. Пароход мог отплыть через час, но с таким же успехом и через двадцать четыре.
Третий класс затих. Люди, утомленные ожиданием, посадкой и последними суетливыми днями, спали.
В восемь часов утра затихли и лебедки. Люки закрыли досками, сверху навалили брезент. Пароход протяжно загудел. Пассажиры столпились у бортов. Небольшая группа провожающих, пестрая на фоне вдруг поголубевшего неба и белого вокзала, замахала шапками, шарфами и платками.
Солнце вырвалось из-за сопок. Утренняя жизнь, еще не утомленная, еще не потревоженная, шла, бежала, летела отовсюду.
– Товарищи, все на борту? – считал Береза студентов. – Наверное, кто-нибудь слез в последний момент за семечками...
– Ну, прощай, Владивосток! – взмахнул кепкой Гончаренко.
Палуба под ногами дрогнула, набережная начала плавно, но косо пятиться.
Уже между пароходом и гранитом – зеленая масляная спокойная полоса воды. Она все шире и кое-где уже подернута радужной рябью. Через нее не перешагнешь и не перескочишь. Пароход – уже особый мир, со своей судьбой и своими целями.
Справа проплывали серые пакгаузы Эгершельда, толчея пароходов возле причалов Крестовой горы, подъездные пути, игрушечные паровозики и красные вагончики под сопками, точно у самой воды.
А слева Чуркин, с тремя бухтами, сравнительным простором, уцелевшими рощами и громадами утесов на юге.
Надвигался Русский остров.
В течение двух часов никто не уходил от бортов. Берега из зеленых превратились в голубые, потом дымные.
Ha юго-востоке поднялась круглая шапка Аскольда. Все определеннее власть океана и особая судьба корабля.
Студенты устроились на верхней палубе. Радовала прозрачность воздуха, тяжесть и масляность воды, круто замешанные облака...
Наконец берега и острова исчезли окончательно. Стучали машины. Стихал ветер. Волны катились друг за другом, прыгая, как маленькие тюлени, на махину корабля.
КАНАЙ НАНИМАЕТ
Канай знаменит в Хакодате.
Каная знают все: и японцы, и русские.
Канай – скупщик золота, пушнины, рыбы и советских червонцев.
Канай – поставщик рабочей силы на рыбалки.
Он и жена его отлично говорят по-русски. Он знает всех, кто в течение десяти лет выезжал из Владивостока на Камчатку и обратно.
Канай предприимчив и любит наставить нос закону – своему или русскому, безразлично.
Русские не всегда съезжают на берег. Они не видят прекрасных вещей, приготовленных для них: одежды, чемоданов, лакированных шкатулок с перламутровыми узорами, портфелей из толстой желтой кожи, пестрых замечательных кимоно, которые так приятно дарить подругам!
Русские не всегда съезжают на берег, ничего этого не видят и бестолково оставляют у себя в карманах червонцы.
Канай обезопасил себя от подобных случайностей.
Он соорудил пловучие двухэтажные магазины и осаждает пароходы. Не многие из советских граждан понимают, что выброшенные здесь по дикому курсу червонцы немедленно подбираются один к другому услужливым, предусмотрительным господином Канаем и переводятся во Владивосток в распоряжение конторы Чосен-банка[15]15
Чосен-банк —«Корейский банк», принадлежал японцам.
[Закрыть]. А Чосен-банк уже по твердому официальному курсу ведет расчеты с советскими финорганами, припрятывая валюту.
Госпожа Канай сидит в магазине около хибати[16]16
Xибати – небольшая печь, раскаляемая древесным углем.
[Закрыть]. Дует северный ветер. Хибати, доверху наложенный раскаленным углем, распространяет приятное тепло.
Магазин заполняют желтые, всех величин и видов, чемоданы. Они лежат у ног хозяйки, как сонные бегемоты, грея свою холодную кожу у печки, они лежат дальше, до самых стен, складываясь в пирамидальные холмы.
Уважаемый Канай-сан торгует чемоданами. Такова его официальная профессия.
Передней стены в магазине нет, поэтому всякий прохожий может видеть госпожу Канай, занятую важным делом обогревания рук над жаром углей, и она может видеть всех.
– Дома господин Канай?
Перед магазином стоят трое молодых мужчин.
– Нет, нет, конечно, нет, – говорит хозяйка. – Конечно, жаль, что господина нет, но что делать? Он всегда где-нибудь: в банке, в торгпредстве, на пароходах... Если важное дело, можно обождать. Господин Канай будет в полдень.
– Мы зайдем, – отозвался высокий.
Мужчины двинулись к гавани. Они только вчера приехали в Хакодате на маленьком паруснике. Подъезжали к порту поздним вечером. Вода была черна. Небо было тоже черно, но с золотыми густыми каплями звезд. И вот постепенно весь горизонт покрылся густыми звездными каплями. Они были в море, они выходили из моря.
– Хакодате? – опросили пассажиры.
Рулевой покачал головой:
– Хакодате дальше.
Это маячили огни на рыбацких шлюпках. Ночью рыбаки ловили местную рыбу, дающую отличную черную краску и вкусное мясо. Через час парусник плыл в звездном мираже, а впереди поднималось сияние настоящего Хакодате.
Хакодатская гавань – подковой. Справа – серый мол, слева – холмы в маленьких домишках предместий. Сам город описывает кольца вокруг многоцветной сопки. Около гавани – таможни, пакгаузы, магазины, ряды возчиков на лошаках и возчиков «на себе».
Несмотря на ранний час, улицы были запружены народом, сновали дети, велосипедисты, японцы в европейской одежде и европейцы, любители экзотики – в японской.
Трое молодых мужчин, не застав Каная, свернули в ближайший садик. Здесь тянулись низкие каменные скамьи, переплетались желтые дорожки, маленькие сосны сгрудились у водопадика. Он прыгал сверкающими потоками по камням и бросался сразмаху в озерцо. На озерце дремал в водяной пыли островок с цветным фонариком. По озерцу плавал лебедь.
– Канай торгует чемоданами, – сказал один из мужчин, – а я думал, он очень важный господин и живет в европейском доме.
– Для денег приятней, если их владелец живет просто, – отозвался высокий Урасима.
Урасима и его приятели родились в деревне Такехара. Им предстояло быть земледельцами. Предки их копали жесткую почву, тщательно выбирая каждый камень и складывая по границам участков в стены. Каменные стены заносила пыль, покрывали семена диких трав. И так как стояли они сотни лет, то в конце концов обратились в густые травянистые рощи. От этого поля напоминали крошечные клетки, и работающие за ними порой не видели друг друга.
В семье Урасимы насчитывали много почтенных лиц. Длинные ряды славных имен слышал и знал Урасима. Это были имена, распространявшие аромат чести и доблести. Непонятно, как их носители не стали самураями.
В восьмом веке ко всем состоятельным крестьянам, умевшим носить оружие, правительство обратилось с призывом образовать при своем даймио[17]17
Дaймио – феодальный князь.
[Закрыть] военные отряды. Многие бросали землю и обзаводились мечами. Но предки Урасимы не пошли. Должно быть, несмотря на свою доблесть, а может быть, именно благодаря ей, они были недостаточно богаты.
К тому времени, когда родились Урасима и его приятели, в деревне все шло скверно.
Мальчики помнили заботу родителей, но также и голод. До двух лет они болтались за спинами старших сестер. Они прирастали к ним, становились частью их тел. Что бы те ни делали: расстилали ли цыновки, чистили ли зелень, играли ли с подругами – неизбежно за их спинами висели, прихваченные широкими платками, маленькие братья. Малыши учились приспособляться к самым неожиданным положениям и приобретали гибкость и выносливость.
Встав на ноги, до шести лет бегали по морскому берегу, сражались с волнами, разбивая их галькой, ловили крабов, медуз и рыбешек.
Уже тогда для всех в деревне было ясно, что древние почтенные семьи терпят крушение. Арендная плата за землю все повышалась, жизнь становилась все дороже. Отцы и матери, входя в свои дома, чувствовали, что они на судне, которое дало течь и вот-вот потонет.
Обеды и ужины делались все скуднее. А тут еще зачастили неурожайные годы. Давно исчез рис и маринованные тростники, даже овощи... Осталась морская капуста. Правда, отцы уверяли, что она полезна, но от этого она не делалась разнообразнее и вкуснее.
По внешнему виду в домиках, терпящих крушение, было все так же. Тонкий запах цветов, расставленных вдоль стен, висящие на стенах длинные узкие какемоне, изображающие любимую и почитаемую Фудзи-сан, гордо и кокетливо повитую облаками, головку задумавшейся красавицы со сложной прической или пышного удивленного журавля на стволе цветущей сакуры...
В домиках было попрежнему чисто и спокойно.
Отцы, смотря на утомленные солнцем скудно родящие гряды, на урожаи прежних лет, закрытые в амбарах помещика, старались утешать себя старой пословицей: «Несчастие через три года становится нам дорого».
Но когда выяснилось, что участки большинства за неуплату аренды в последние неурожайные годы передают другим арендаторам, пословицы перестали утешать.
В доме Урасимы собрались на содан[18]18
Содан – совещание, беседа.
[Закрыть]. Односельчане пили маленькими чашечками специально для этого события раздобытую саке[19]19
Саке – рисовая водка.
[Закрыть] и чай. Говорили по очереди долго и много, вспоминая все подобные обстоятельства, когда-либо имевшие место в провинции. Вспоминали безнадежную попытку Кидо и Идахари – арендаторов соседнего помещика – добиться отсрочки и уменьшения арендной платы.
Отец Урасимы развел руками и показал на шею: жест, понятный всем народам и всем возрастам.
– Молодежь пусть едет на рыбалки, на Камчатку, – предложил Урасима, – на советские рыбалки! – добавил он тише. – Все помнят письмо Идахари о Камчатке. Надо ехать.
– Зачем умирать над сухой землей? – поддержал его Камура. – Разве вы не видите, что в нашей провинции кто был богат, тот стал еще богаче; кто имел мало, тот все теряет.
После его слов крестьяне курили трубки и долго молчали. Все поняли, что подошли к решительному моменту.
– На советские рыбалки?! – полувопросительно, полуутвердительно сказал сухой, тонкий Кашино. Осмотрел содан и покачал головой.
– На советские рыбалки?! – вздохнул старик Таке. – Кто слышал что-нибудь о советских рыбалках, кроме письма Идахари?
Содан кончился решением послать троих – Урасиму, Камуру и Кашино – в Хакодате и дальше, на Камчатку, на весь сезон, чтобы на опыте узнать, как там можно заработать.
Они уходили через неделю. Подымался тайфун. Налетал порывами, и с каждой минутой порывы были сильнее. Когда мужчины прошли плотину, прикрывавшую камышевый прудок от моря, они увидели, как дома родной деревушки уже раскачивались под ударами ветра.
– Буря в дорогу!? – задумался Кашино, придерживая разлетающееся до пояса кимоно. – Какая примета?
– Оставь приметы в пруде! – крикнул ушедший вперед Урасима. – Приметы хороши для сидящих вокруг хибати.
Но тайфун скоро утих. Он поднялся к зениту, разбушевался там, разогнал по краям горизонта облака и вдруг утих, обессилел и к вечеру из глубины неба ронял одни короткие жаркие вздохи.
Когда парни добрались до Хакодате, первый встречный, спрошенный о рыбалках, направил их к Канаю; пятый, десятый сделали то же.
– Скоро полдень, – сказал Урасима, подымая с дорожки засохшую травинку и погружая ее в куст, где она не нарушала чистоты и общего впечатления. – Время отправиться к господину Канаю.
В магазине Каная сидели иностранцы. Они разговаривали между собой и с хозяйкой.
Друзья опустились на корточки у боковой стены, стали слушать незнакомую речь и разглядывать незнакомые лица.,
– Значит, вы говорите, что к вам заходят все русские? – спрашивал Береза.
Он сидел на стуле, предназначенном для европейского гостя, но все же плохо приспособленном к его росту: колени остро шли вверх.
– О, да, да, – улыбалась хозяйка, показывая блестящие белые, широко расставленные зубы.
– Ваш муж ходит в европейской одежде, а вы почему в японской? – полюбопытствовал Гончаренко.
– О, европейская одежда очень прекрасная, – засмеялась Охару, – но японка в ней, наверное, будет некрасивая. Каждая птица любит свои перья.
Она мельком взглянула на свое кимоно и богатый оби[20]20
Оби – пояс кимоно.
[Закрыть]. Пояс Охару, вытканный золотом, стоил, повидимому, не одну сотню иен.
– А что у вас делают русские? – подала голос Зейд. перебиравшая груду чемоданов. Чемоданы были отлично сделаны и нравились ей. Она ощупывала толстую матовую, песочного цвета кожу, щелкала толстыми никелированными застежками и, отдернув замшевые занавески, обследовала массивные зеркальца.
– Что у нас делают русские? – удивилась Охару. – Русские очень хорошие люди. Они делают все, что им нужно. Купят вещи, едут гулять на горячие источники... Куда девать вещи? Несут к господину Канай. Господин Канай говорит: «пожалуйста», – и вещи стоят день, два, три. Бывает много вещей, целый новый магазин...
– Вы слышали, как провалилась на торгах во Владивостоке «Мицу-коси»? – спросил Береза.
Охару протянула над хибати ладони. Тепло побежало по широким рукавам кимоно до самых плеч.
– Это недоразумение... Мы слышали. Все в Японии удивлены.
– Недоразумение, – усмехнулся Береза. – Мы тоже не ожидали.
Он хотел добавить несколько слов о сущности капиталистической конкуренции, но удержался, вспомнив, что это будет неприлично по отношению к хозяевам и смахнет, пожалуй, на коммунистическую пропаганду.
– Вы торгуете только чемоданами? – спросила Зейд. – Почему бы вам не иметь все, что нужно для покупателя?
– Все, все, – согласилась японка, – чемоданы очень хорошая вещь: они нужны в дороге.
По узкой лесенке с верхнего этажа спустился Каная-сан. Сначала показались лягушачьего цвета ботинки и полосатые брюки, затем живот, грудь и лицо. Веселое полное лицо, с короткими усиками щеткой, с коротко остриженными густыми волосами на голове.
Наверху, на жилой половине, Канай только что беседовал с русским, едущим на материк. Канай знал его третий год. Час назад тот зашел в магазин, говорил о всякой всячине, курил любезно предложенные хозяином папиросы и из кое-каких незначительно оброненных слов Канай понял, что гость не с пустыми руками.
Пригласил к себе наверх выпить чаю и не ошибся: парочка превосходных соболей! Сделка была тут же совершена.
Сейчас гость наверху считал полученные деньги, а Канай, довольный, спускался вниз на новые подвиги.
Урасима и его товарищи отвесили хозяину глубокий поклон.
– Мы из Такехары, – сказал Камура, – хотим устроиться работать на советские рыбалки.
Канай позвал их за собой. Они вошли в садик рядом с домом. Тут был тоже пруд и крошечный водопад, низвергавшийся с искусно сооруженных каменных гор, карликовые сосны, сакуры и лилии в пруду.
– На советские рыбалки? – спросил Канай. – Почему на советские?
Урасима пояснил:
– Нам нужны деньги, чтобы уплатить недоимки за поля: на советских рыбалках лучше платят.
– Откуда вы знаете, что лучше? На концессионных рыбалках плата высокая.
– Мы знаем из письма знакомого.
– «Из письма, из письма»... – Канай взглянул на золотые часы. – Забудьте письма... Я вас устрою на рыбалку к «Мицу-коси». Яманаси-сан немного задержался с наймом рабочих.
Приятели переглянулись. Канай говорил уверенно, спорить с ним было невозможно. Однако Урасима попытался уточнить положение.
– Нам очень нужны деньги, – сказал он просительно. – Мы знаем, что на советских рыбалках платят больше.
Канай внимательно посмотрел на него.
– Если вы мне не верите, нанимайтесь сами, – сказал он и повернулся уйти.
– Господин! – крикнули три голоса сразу.
Канай остановился.
– На советских рыбалках работают десять тысяч японских рабочих, – сказал он, засовывая палец в жилетный карман и разыскивая там какую-то квитанцию. Десять тысяч человек! Японское правительство согласилось. В Японии много народу, мало места, рабочим негде работать. Японское правительство с большим сожалением, но должно было согласиться на предложение большевиков послать к ним наших рыбаков. Но... – он вынул пальцы из жилетного кармана и поднял вверх указательный, – но это – погибшие люди.
Три крестьянина смотрели на него во все глаза.
– Погибшие люди! Когда они приезжают в Японию, за ними по пятам ходит полиция, им позволяют жить только в определенном месте. Они не видят жен и детей. Вот что значит работать на советских рыбалках. Просите, не понимая, что просите. Сейчас у меня нет времени разговаривать, с вами поговорят в конторе. Благодарите судьбу, что уважаемому Яманаси еще требуются рабочие. Хорошие люди, вы мне нравитесь.
Через час такехарцы подписали контракт. Там было всего несколько пунктов:
«нанимающиеся – не члены профсоюза;
они – не агенты профсоюза;
они передают компании право заботиться их еде, и еды, то есть риса и капусты, должно быть всегда вдоволь;
раз в неделю они имеют право ставить невод для своего котла».
Подписав контракт, такехарцы получили аванс, и деньги сейчас же перевели в деревню.
Пароход отходил вечером. Рабочих ехало шестьдесят человек. После обеда их собрали во дворе конторы, угостили чашечкой саке, и маленький господин в широком, похожем на плащ, цветном халате заговорил с ними. Голос у него был резкий, и сам он напоминал рассерженного фазана.
– Не встречайтесь с русскими, – крикнул он, – они вас научат страшным вещам!..
Урасима подтолкнул локтем Камуру и обратился в слух.
– Прежде всего вы расстанетесь со своей душой. Они скажут: нет души! А человек, не верующий в душу, теряет ее. Таков закон. Они вас научат презирать семью. Вы откажетесь от отца и детей. Помните поучение Конфуция: «Вы не должны жить под одним небом с убийцей вашего отца». Большевики такое убийство считают самым почетным делом. Как же вы будете жить в Японии? Вы должны будете умереть! Да, вы должны будете умереть! – крикнул он с яростью. – Вы или Япония! Пусть лучше умрете вы!
Глаза его блестели, и рукава халата шевелились, как крылья. Из левого он извлек рулон папиросной бумаги, оторвал клок, вытер лицо и скрылся в конторе. Вид его подействовал сильнее слов.
– Что за люди большевики? – вздохнул Кашино. – Откуда могли взяться такие люди и почему их не уничтожают в собственной стране?
Никто ему не ответил. Урасима закурил толстую папиросу, дым ее был сладковат. По всей вероятности, табак сдобрили опиумом.
