Текст книги "Концессия"
Автор книги: Павел Далецкий
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)
ПУТЬ БОГОВ
Помощник пастора Якимото подходил к Хонгази. Дул юго-восточный ветер. Над Золотым Рогом, над Чуркиным показались хлопья тумана. Они лежали на перевалах, как мраморные миражи, созданные искусным художником. В воздухе чувствовалась влажность. Первые звезды теряли золотой лак.
Китайцы выходили из черных дворов и переулков с фонариками или медными шахтерскими лампами. Огни качались и скользили по черным улицам, точно начиналась праздничная процессия. Издали представлялось, что это по черным лагунам скользят лодки.
Якимото постучал в дверь и сейчас же услышал скрежет крюка.
– Так поздно, а вы не отдыхаете, бон-сан?
– Я к тебе приду, – тихо сказал Ота. – Ты не очень устал?
В комнате Якимото пахло цветами, тонким сухим запахом книг, бумаг, цыновок и тем самым особым запахом помещения, в котором живут вещи и редко бывает человек. Якимото сбросил шелковый плащ, мягкий, эластичный, на тонкой резиновой подкладке. Снял ботинки и носки, в тазике обмыл ноги и, опустившись на подушку, стал ожидать прихода пастора.
Ота оставил у порога соломенные зори[13]13
Зори – японская обувь.
[Закрыть] и, запахивая широкие косые полы кимоно, сел против ученика и товарища.
Лампа освещала лицо Якимото, блестящие черные волосы, круглый лоб, очки, румянец, всегда напоминавший Ота цвет персика. Лучик света, попадая на стекла, растекался по ним, как дождевой поток в лощине. Свет делал глаза каменными. Ота подумал, что юноша похож на статую.
– Мы с тобой не беседовали шесть месяцев, – начал он. – Не находишь ли ты, что это слишком долгий срок для людей, живущих в одном доме и имеющих одинаковые мысли?
Ученик опустил голову и рассматривал несложный узор цыновки.
– Молчишь?
– Я думаю, – поднял голову Якимото, – надо встречаться чаще.
– Помнишь ли ты речь императора в мае 1895 года к солдатам и матросам империи? – поднимаясь на коленях, торжественно заговорил Ота. – Помнишь, он сказал: «Пять принципов должны вы соблюдать со всевозможной строгостью: верные, учтивые, храбрые, прямодушные и воздержанные, вы должны быть проникнуты цельностью и искренностью». Цельностью и искренностью! – повторил Ота. – Мне кажется, ты не совсем твердо помнишь эти слова, дорогие каждому японцу?
Якимото опять молчал, и Ота в тишине ясно услышал далекий гул пробегающего по Китайской улице трамвая и тонкий свисток дачного поезда. Ученик и друг ускользал. Это было нестерпимо.
– Я пойду, – сказал он, вставая с подушки. – Время позднее, и ты, действительно, устал.
– Подожди, – протянул руку Якимото. – Я признаюсь: последние месяцы я тебя избегал.
Пастор опустился на подушку. Но сейчас же выпрямил свое маленькое сухое тело, желая открыто и мудро принять удар. Провел языком по сухим губам и спросил, впиваясь глазами в каменные глаза друга:
– Разве я давал тебе какие-нибудь поводы избегать меня?
Якимото не ответил на вопрос.
– Я начинаю думать, что высокая обязанность человека на земле иная.
Он остановился, обдумывая, а Ота ждал с благосклонной улыбкой, хотя внутри у него все горело от боли.
– То, что я выскажу, для меня стало ясно недавно... Мы учим, что каждая человеческая душа заслуживает свое место на земле, не так ли?
Ота коротко кивнул головой.
– Темная душа воплощается в бедняка, – ей нужны простые чувства и дела. И, лишая ее тяжелых простых обязанностей бедняка, мы приносим ей только вред.
– Это истина, – подтвердил Ота.
Голос Якимото дрогнул:
– Поэтому мы спокойно и равнодушно смотрим на мир. Ни о ком не беспокоимся, никому не помогаем: пусть каждый идет своим путем, каждый человек заслужил свою судьбу. Разве можно ему мешать?
– А свет учения? – спросил пастор. – Ты забываешь, что учение очищает человека познанием и дает ему надежный посох.
– Люди проходят мимо нас, – сказал Якимото с горечью, – а мы живем в своих раковинах и не замечаем их.
«Он страдает, – подумал Ота. – Я виноват. Я был слишком самолюбив. В мире сейчас как никогда много лжеучений... Но неопытному уму лжеучения представляются гранями истины... Не обижаться мне на него нужно было, а с раскрытой душой прийти на помощь.»
– У тебя христианские мысли, Якимото-сан. Христиане кричат: нужно друг другу помогать. Но ты посмотри: разве они помогают друг другу? Я изучил христианскую историю. Ничего, кроме крови и нетерпимости. Разве не ясно, что любовь к человечеству – ложная идея и не может быть осуществлена. Любовь к человечеству! – Он улыбнулся. – Ложные идеи всегда превращаются в свою противоположность. Мы утверждаем: должна быть только одна любовь – к просветлению. Пусть каждый идет к нему своей дорогой. Какие же у тебя новые мысли, какие, по-твоему, новые высокие обязанности у человека на земле? Может быть, ты думаешь, что путь к просветлению один – через коммунизм?
Ота смотрел на ученика из-под сдвинутых бровей, желая показать прямо поставленным вопросом, что он нисколько его не пугается, что он может казаться серьезным только неискушенному юноше.
– Меня, – сказал Якимото запинаясь, – меня, буддиста, смущает европейская наука...
Несколько секунд они молчали. Ота пытался найти легкую ироническую фразу, зная по опыту, что она иной раз действует вернее глубокой философской мысли, но фраза не шла на ум. Забывшись, он смотрел на противоположную стену. Там, по обоям, в пестром сплетении лежали тени цветов. Вечерами, раздумывая над прожитым днем и прочитанными книгами, Ота любил погружать взоры в темноту комнатных теней. Но сейчас они не заняли его.
– Наука? – пожал он плечами. – Наука! Я изучил европейскую науку. Каждый день наука открывает новый закон, который опровергает все остальные, – вот что такое европейская наука. Для европейцев наука, может быть, и справедлива, но для японцев – нет: японцы выше науки.
Это была формула, неоспоримая для Ота. Древняя религия, синтоизм, пропитавшая мировоззрение японцев, в мозгу Ота превратилась в стройную, законченную систему.
– Синто! – сказал он. – Путь богов! Пусть наука опровергает синто сегодня, завтра она откроет закон, который подтвердит его. Будь спокоен.
Якимото молчал и опять, как в начале разговора, рассматривал цыновку. Разлад в нем зрел давно, но в последний месяц дошел до высшей точки. События, происходившие на его родине, опровергавшие синто и единственную цель жизни – просветление, заставили его заняться экономикой. Совершенно недостаточно было успокаиваться мыслями, что у каждого человека свой путь: у богача – власти и жестокости, у бедняка – повиновения, труда и страдания. Совершенно недостаточно было думать, что страдание есть ближайший путь к просветлению, потому что страдание чаще всего озлобляло человека и ввергало его в отчаяние. Якимото занялся экономикой, философией, наукой, и нарыв в нем созрел.
– Синто учит, – сказал он, – что японцы не похожи на других людей, свой род ведут от богов и живут для того, чтобы указать земле истинный путь. Какой же особенной жизнью живут японцы? Скажи мне. Мне кажется, японцы стараются быть американцами, англичанами, немцами, кем угодно. Ты помнишь проект в парламенте: японский язык запретить... вместо него ввести английский. Какой же это синто? Наконец, я тоже многое изучал. Очень многие народы выводят свое происхождение от богов. Где же тут японская исключительность? Ты меня спросил, не считаю ли я коммунизм единственным путем к просветлению? Я еще ничего не считаю, но я тебя предупреждаю: многие японцы посчитают его единственным путем.
Ота ожидал этих слов, он даже удивлялся, почему они так долго не сказаны, но все же они навалились на него, как обвал, как буря, которая стояла за стеной соседнего дома и, когда путник подошел к углу, вдруг ринулась на него. Он почувствовал, что задыхается, встал с колен и сказал хрипло:
– Будем отдыхать. Твои мысли страшны. Мысли страшны потому, что мыслями нельзя переубедить мысли. Твой дух изменил себе и заставляет тебя искать оправдания измене. Я думал, что движение дружеского родного сердца всколыхнет твою душу... Я ошибся...
Ота подошел к двери, долго-долго, не попадая, возился с зори, и, когда, наконец, пальцы ног ухватились за переплет, он одной рукой придержал полы кимоно, а другую протянул к ученику.
– Я хочу думать, что здесь – только болезнь, свойственная молодому возрасту. Ты увидишь, что ты ошибаешься: никогда японцы не пойдут за коммунистами.
У себя в комнате он засветил любимую электрическую лампу в форме молочной виноградной грозди и присел к столу. Случилось самое страшное – Якимото коснулась зараза. Болезни духа – страшная вещь, бороться с ними трудно, потому что больной не только не чувствует себя больным, но даже здоровее здоровых.
Выдвинул ящик стола, достал несколько записных книжек, куда он заносил замечательные мысли и слова. Вот слова императора двенадцатого октября 1881 года, в высокий день учреждения парламента:
«Наши предки, – сказал император, – на небесах следят за нашими поступками, и мы сознаем нашу ответственность перед ними за добросовестное исполнение наших высоких обязанностей в согласии с принципами и непрестанным ростом славы нашей, завещанной нам ими».
Это говорил император о себе, но ведь совершенно ясно, что это относится и к каждому его подданному.
Неужели когда-нибудь погибнут чувства, озаряющие Японию: благоговение к господину, благоговейное служение семье, благоговейное исполнение заветов предков? Неужели же вместо этого придут злоба, соперничество, нетерпимость?
Ота в эту минуту растерянности верил, что Япония никогда не знала этих низких качеств. Он забыл, что если сорок семь Ронинов и проявили великую доблесть, то ведь был же негодяй, убийца Хангвана[14]14
Иения Xангван – излюбленный герой японской национальной драмы, присужденный к харакири за то, что в саду правителя поднял меч на своего оскорбителя.
[Закрыть], их господина.
Розовый клен бросал узорную тень на книги, бумагу, карандаши, кисточки.
«Надо взобраться выше по лестнице совершенства, – подумал пастор. – Привязанности – это канаты, которые держат воздушный шар духа у земли... Руби канаты, – прошептал он, – тогда будет спокойно».
Сейчас можно было отдаться любимому занятию – чтению... Подойти к полке и достать книгу. Но вместо этого, вздохнув, Ота переменил кимоно и полез на полати.
Засыпая, он слышал, как в стены быстрыми, дробными, кристально-четкими ударами стучал жучок. И Ота чудилось, что жучок стучит в самом его ухе.
За стенами дома, по кривым, ухабистым, немощеным улицам шла ночь, ни малейшего шороха, стука или случайного крика не доносилось извне.
«ИХ ЗАБОТЯТ СОВЕТСКИЕ ДЕТИ!»
В общежитии китайских бригад грязно и сыро. Грязные стены, холодные рваные асфальтовые полы, тесные ряды нар. Но людям после ночлежек на мусорных кучах в родных городах плохо отремонтированная казарма казалась приличным жилищем.
В общежитии Троян чувствовал себя несколько неловко. Все заняты: чинят обувь, платье, некоторые пишут, читают, курят, разговаривают. А он в стороне от их жизни: нет главного связующего – языка.
Он сидел с Сеем на его постели, крайней у окна. Здесь висели портрет Ленина, календарь и длинная красная лента с возбуждающим иероглифом: «Возрожденный Китай».
Троян присматривался к костюму, лицу и жестам Сея. Костюм – простой, китайский, из синей дабы. Лицо – простое китайское лицо. Глаза – вишенки, нос плоский, щеки худые, лоб покат. Жесткие волосы коротко острижены – всё обыкновенно, но тем не менее в этом обыкновенном есть то, что делает его примечательным.
В тихом голосе, которым он осторожно говорит на ломаном русском языке, во взгляде глаз сквозит упорство. Да, этот человек знает, чего он хочет!
– Приятная служба у этого русского капитана, – подмигнул Лу-ки, – ходит и смотрит на китайцев. Да, смотреть на истинных людей и то полезно.
Прошел мимо Трояна и остановился за его спиной, разглядывая курчавый затылок.
– У меня есть идея, – подал голос Цао.
Он вырезывал у окна из клепочного брака шашки. Маленький нож в его руках вертелся, как змейка.
– Идеи Цао всегда замечательны, – отозвался флегматичный Ван Чжен-син. – Однажды у него появилась идея устроить перед общежитием цветник. Ему показалось, что он – властитель по крайней мере трех провинций... и как же ему без цветника!
Ван Чжен-син протянул ноги на матрасике и глубоко вздохнул:
– А то у него была еще великолепная идея...
В это время Лу-ки, удовлетворенный рассматриванием Трояновского затылка, пошевелил над ним пальцами, точно посыпал поэта пылью. Несколько человек прыснуло.
– Что за новорожденный! – пожал плечами Цао. – Поверни голову, Сей. Посмотри на новорожденного... Пришел русский товарищ, а он вытряхивает над ним пальцы.
Троян заметил, что стал центром внимания. Все смотрели на него – кто внимательно, кто с усмешкой. В ответ он ничего не мог придумать, кроме улыбки.
– Хот Су-ин будет? – спросил он Сея.
– Хот Су-ин? Его скоро приходи... А ты, Лу-ки, – обернулся он к старику, усевшемуся на подоконник, – забудь свое превосходство. Ты – медицинский профессор, ты – государственный чиновник, но живи тихо и мирно в нашей комнате. Об этом говорю тебе я, староста комнаты!
– Они стали такие, что боятся даже шутки, все только учатся, все только идеи имеют! – забормотал старик.
Он обиделся и решил больше не разговаривать с товарищами, особенно с Сеем и его дружком Цао.
– Ты начал о чем-то говорить, но тебя прервал Ван, – сказал Сей. – Какая у тебя идея, Цао?
Цао положил готовую шашечку на стопку ранее сделанных и стряхнул обрезки и пыль с колен.
– Сун вчера рассказывал, – начал он тихо и значительно, – что в Харбине наша родная китайская полиция обыскала и закрыла советские школы и арестовала много детей. Моя идея такая: собраться всему цеху и пойти к господину консулу поговорить с ним.
Сей кивнул головой.
– Светлая идея! Действительно, арестовывать русских детей! Почему они не арестовывают японских или английских детей? Почему они арестовывают детей верных друзей китайского народа? Они думают, что китайцы вечно будут молчать, терпеть и безропотно сносить подобные оскорбления. Ты – прав! Надо потребовать, чтобы консул передал кому-нибудь наше негодование.
– Ох-хо-хо! – не выдержал Лу-ки. – Господин консул будет говорить с тобой! Ты будешь спрашивать и учить господина консула!
– А что ты думаешь, – важно сказал Ван, – почему бы ему не поговорить с нами? Для того он и живет здесь, чтобы говорить с нами и защищать нас. Пусть защищает нас от позора.
Троян внимательно вслушивался в звуки незнакомой речи. Почему руки всех оставили работу? Шитье, письма, шашки – все брошено... Вон как блестят глаза. Сей давно вскочил. Нет, ему сейчас не до Трояна! Учить язык надо, вот что! Стыдно жить на Дальнем Востоке и не знать китайского языка.
Троян вздохнул и поднялся. Люди жили своей жизнью. Как ни грустно, пока эта жизнь для него не совсем понятна. Поссорились они или просто спорят? Дольше сидеть в казарме просто как-то неловко.
– Хот Су-ин скоро придет, – сказал он Сею, – я пойду к ней навстречу.
За порогом был хороший ясный мир дня отдыха. Бочарный завод и «фабрика городов» молчали, не лязгали, не звенели, но стучали. Только железная дорога не прекращала суетливой жизни. Паровоз толкался взад и вперед по двум веткам между белыми цинковыми пакгаузами, коротко покрикивая, перекатывая вагоны, и ему отвечал сцепщик таким же коротким, но пронзительным голоском.
Городские дома, от фундамента до труб забрызганные солнцем, выглядели как цветные плакаты.
«Взять в руки палку и пойти туда, за перевалы, в зеленеющую живую чащу? Пройтись и вернуться назад!»
Выломал сухую стволинку и зашагал по шоссе к бухте Тихой посмотреть на открытый океан, на Уссурийский залив, на Сихотэ-Алиньский хребет, синими глыбами спускающийся к заливу.
Поэт скоро исчез, потонул в синих, плотных слоях воздуха. Вернулся к шести часам и никого не застал. Один Лу-ки сидел на пороге и, засунув ладони в рукава куртки, не мигая, смотрел перед собой. Старик строго взглянул на него и на вопрос: «Где люди?» – ответил: «Моя не знай».
А «люди» отправились к консулу.
Через полчаса после ухода Трояна пришла Хот Су-ин и начала заниматься со своей группой ликбеза. Под школу была отведена маленькая комната, некогда фельдфебельская. Здесь стараниями учительницы и учеников стены украсились красными лентами и живописными значками, портретами и открытками. Но идея Цао помешала на этот раз занятиям. Ее стали обсуждать с Хот, пошли за Суном.
– Полезная мысль, – согласился Сун. – Полезно знать генералам, как зреют мозги солдат. Собирайте бригаду.
И бригада выступила. Она полилась по улицам, как новый дракон, раздувая над собой огненный гребень – красное знамя. Как неожиданно налетевший ветер распахивает окна и двери, так и движение демонстрации распахивало двери многочисленных китайских лавочек, сапожных, столярных и механических мастерских. Купцы, хозяева и работники выскакивали на улицу, рассматривали идущих и долго провожали их глазами.
– Что такое? – раздавались голоса.
И Сун, идущий впереди, разъяснял, что такое.
– Присоединяйтесь к нам! – звал он работников и подмастерьев. – Не бойтесь своих хозяев. Знайте, что пробил час великой битвы. И если мы будем едины, мы победим! Забастовка сапожников, несмотря на все попытки хозяйчиков сорвать ее, победоносно продолжается. Мы победим потому, что мы едины.
Бригада двигалась по китайским кварталам, обрастала сочувствующими и длинной тысячной толпой втянулась на Пушкинскую улицу.
По Пушкинской, немощеной, неторговой, где расположился кирпичными корпусами университет, бригада прошла в тишине до самого консульства, которое взобралось на сопку и отгородилось от улицы высокими решетками.
Хот Су-ин и Сун стояли впереди, около знамени. Окна консульства были величественны. Солнечный свет обращал их в пышные сияющие горны. Но, должно быть, обитатели консульства не страдали любопытством: в широкие окна, в которые, казалось, можно было увидеть и самый Пекин, не видели бедных китайцев.
Цао и Сей отправились делегатами. За ними нетерпеливо двинулись остальные и заняли всю серую широкую гранитную лестницу от решетки до площадки у вестибюля.
По бокам лестницы, на маленьких клумбах, расцветали первые цветы. На площадку вышел швейцар. Этого худощавого положительного человека демонстрация удивила донельзя. Подняв тощие брови, он готовился уже задать вопрос, но рядом с ним стал Сун и, не ожидая вопроса и выхода консула, заговорил.
– Да, ясное дело, зачем они пришли... Они пришли сказать: почтенные чиновники, капиталисты и генералы, уважаемые лица всего мира – довольно! Много тысячелетий китайцы были рабами своих чиновников и купцов. Слышали вы имена Ленина и Сун Ят-сена? Что вы скажете о Сен-вене, вожде четырехсотмиллионного народа, первом президенте Китайской республики?! Он умер, и вы думаете, умерло его дело? Вы его предавали много раз и думаете делать это и впредь? Думаете, китайский народ все будет прощать? Смотрите, не ошибитесь! Мы вам напомним завещание Сен-вена: «Сорок лет своей жизни я посвятил делу национальной революции, – писал перед смертью великий человек, – тому, чтобы добиться равенства и свободы для Китая. Эти сорок лет убедили меня в том, что задача эта выполнима, если мы поднимем массы и объединимся с народами, которые относятся к нам, как к равным». То, что вы сделали вчера в Харбине, и есть «объединение с народами, которые относятся к нам, как к равным»?
Голос Суна звенел, как колокол. Швейцар, который не обладал силой ума, способного вникнуть в смысл слышимого, начал пятиться и исчез за тяжелыми дверьми.
В это время консул осторожно вышел на балкон, и крики демонстрантов прервали речь Суна.
Консул, секретарь и, в щель двери, деятель Гоминдана Лин Дун-фын смотрели на кричащую толпу. Консул не слышал речи Суна. Он подумал, что это новая волна забастовки, и счел за хорошее предзнаменование, что рабочие, наконец, решили обратиться к нему. Консул был человек образованный, много знал, много читал, он был человек, уважаемый своими друзьями. Он взглянул на секретаря.
– Что надо? – тотчас же крикнул секретарь. – По какому поводу вы беспокоите господина консула?
В ответ раздались было голоса, но они сейчас же смолкли, потому что Сун поднял руку и повернулся лицом к балкону.
Он стал говорить; напомнил о трех принципах Сун Ят-сена: национализме, демократизме и социализме. Он говорил о жизни великого революционера и его заветах.
Речь его лилась грозно и торжественно. Что можно было возразить на нее, на это страстное обличение? Что можно было ответить этой вдруг окаменевшей толпе, жадно ловившей каждое слово оратора?
Разве консул не помнил подобных демонстраций в Шанхае и Пекине?
Он совершил недопустимую ошибку: не узнав, в чем дело, вышел на балкон!
– Уходите! – приказал он негромко секретарю. – О чем мы будем разговаривать с ними? Наши речи их не вылечат. Для них только одно лекарство – палач!
Консул с секретарем осторожно попятились и пропали из глаз демонстрантов. Захлопывая двери, они слышали веселые крики и смех, взлетевшие выше дома и забарабанившие в стекла.
Они прошли в заднюю комнату, окна которой выходили во двор. Обширный цветник поднимался уступами на сопку. Золотистые настурции вились вдоль дорожек, пчелы и шмели рассекали воздух.
– Я еще раз прав, – сказал Лин Дун-фын, – нужны решительные, быстрые действия. Там, где нельзя пустить в дело палача, там надо пользоваться более сложными средствами.
– Их заботят советские дети! – покачал головой консул.
Он хотел улыбнуться. Но улыбка не получилась, потому что губы его дрожали. Тогда дрожащими руками он достал папиросу.
...Троян, медленно шествующий домой, встретил возвращавшуюся из консульства бригаду.
– Где были? – спросил он Хот.
– Вот, где были... – рассказала Хот.
И, слушая ее, поэт от досады только покрякивал.
