Текст книги ""Мистер Рипли" + Отдельные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Патриция Хайсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 209 (всего у книги 223 страниц)

– Так вы согласны? – повторил Оуэн, потянувшись взять со стола бутылку виски.

Гай не мог выдавить из себя ни слова. В нем поднималась горячая волна немого гнева. Он приспустил галстук, расстегнул ворот и поискал взглядом в открытых окнах кондиционер.

Оуэн пожал плечами. В рубашке с открытым воротом и распахнутой кожаной куртке он, казалось, чувствовал себя в полном порядке. Гая охватило совершенно непонятное желание чем-нибудь огорошить, избить его, сокрушить, но прежде всего вырвать из самодовольной успокоенности, которую тот излучал, сидя в кресле.

– Послушай, – тихо начал Гай. – Я…

Но одновременно заговорил и Оуэн – и продолжал бубнить, не глядя на Гая, который застыл посреди комнаты, забыв закрыть рот.

– …вторично. Женился через два месяца после развода, и сразу пошли неприятности. Не знаю, может, с Мириам получилось бы по-другому, только, думаю, еще хуже. Луиза два месяца назад взбрыкнула и ушла, чуть не сожгла мне весь дом, а дом-то большой, многоквартирный.

Он все бубнил, подливая себе виски из бутылки, которую пододвинул поближе, и в том, как по-хозяйски распоряжался Оуэн, Гаю почудилось неуважение, явный вызов по отношению к нему самому. Гай вспомнил, как сам вел себя на разбирательстве – для мужа жертвы вел, мягко говоря, весьма посредственно. Так с какой стати Оуэну его уважать?

– Страшное дело, но мужику достается хуже всего, потому что у баб язык лучше подвешен. Взять хоть ту же Луизу, захоти она вернуться в ту многоквартирку, так ее примут с распростертыми объятиями, а позволь я себе всего лишь…

– Послушайте! – оборвал его Гай, не в силах больше все это выносить. – Я… я тоже убил человека! Я тоже убийца!

Оуэн опять уперся в пол обеими ногами, опять выпрямился, взглянул на Гая, потом на окно и снова на Гая, словно прикидывал, как лучше – сбежать или сопротивляться, но пьяное удивление и страх так слабо, так нерешительно обозначились у него на лице, что это само по себе выглядело издевательством над глубокой серьезностью Гая. Оуэн решил было поставить стакан на стол, но передумал.

– Как это? – спросил он.

– Послушайте! – крикнул Гай. – Послушайте, я конченый человек. Меня, можно сказать, уже нет на этом свете, потому что я решил пойти и сдаться полиции. Сей же час! Потому что я убил, вы это понимаете? Не делайте вид, что вас это не касается, не откидывайтесь снова на спинку кресла!

– Почему нельзя откинуться на спинку? – вопросил Оуэн, сжимая обеими руками стакан, в который только что налил свежую порцию виски и кока-колы.

– Вы хоть понимаете, что я убийца, я лишил человека жизни, на что никто из разумных существ не имеет права?

Оуэн, возможно, кивнул в ответ, а возможно, и нет. Во всяком случае, он не торопясь отхлебнул из стакана.

Гай сверлил его взглядом. Слова, тысячи и тысячи непроизнесенных слов, казалось, склубились и проникли в кровь, горячими волнами устремились от стиснутых кулаков вверх по рукам. То были ругательства по адресу Оуэна, отдельные предложения и целые куски из написанного утром признания, которые смешались в кашу из-за того, что развалившийся в кресле пьяный кретин не пожелал его выслушать. Пьяный кретин решил напустить на себя безразличие. Пожалуй, он, Гай, и впрямь не похож не убийцу – в своей чистенькой белой рубашке, шелковом галстуке, темно-синих брюках; возможно даже, что и его напряженное лицо не покажется стороннему человеку лицом убийцы.

– Неверно думать, – произнес Гай, – будто никто не знает, как выглядит убийца. Он выглядит, как всякий любой!

Гай приложил ко лбу тыльную сторону ладони, но сразу опустил руку; чувствовал ведь, что эта последняя фраза рвется с языка, но не сумел удержаться. Точно то же самое мог бы сказать Бруно.

Встрепенувшись, Гай бросился к столу, налил себе на три пальца чистого виски и выпил залпом.

– Рад, что у меня появился собутыльник, – пробормотал Оуэн.

Гай присел напротив Оуэна на аккуратно застеленную зеленым покрывалом постель. Он почувствовал неожиданную усталость.

– Для вас это не имеет значения, – начал он снова, – для вас это не имеет ровным счетом никакого значения, верно?

– Вы не первый мужчина, которого я вижу, кто убил другого человека. И не первая женщина, – хихикнул Оуэн. – Сдается мне, что женщин из вашей братии разгуливает на свободе побольше, чем мужиков.

– Я не разгуливаю на свободе. Я не свободен. Я убил хладнокровно. У меня не было мотивов. Неужели вам не понятно, что хуже быть не могло? Я совершил это…

Он собирался сказать, что совершил это, потому что у него как раз хватило на то порочности, что внутри у него завелся маленький червячок, но сообразил, что для Оуэна его слова прозвучат бессмыслицей – Оуэн человек практичный. Настолько практичный что не подумает его ударить, или удрать, или вызвать полицию, потому что сидеть посиживать в кресле куда удобней.

Оуэн покачал головой, словно и вправду раздумывал над словами Гая. Глаза у него были наполовину прикрыты. Он извернулся, запустил руку в задний карман и вытащил кисет с табаком. Тонкую бумагу он достал из нагрудного кармана рубашки.

Все это заняло у него, как показалось Гаю, много часов.

– Прошу, – Гай протянул ему пачку сигарет.

Оуэн с сомнением поглядел на нее.

– Это какие же?

– Канадские. Вполне приличные. Попробуйте.

– Спасибо, я, – сказал Оуэн, зубами развязывая шнурок на кисете, – предпочитаю своего производства.

На сворачивание цигарки у него ушло не менее трех минут.

– Это было все равно, как если бы я вытащил револьвер в парке и пристрелил встречного, – продолжал Гай, твердо решив договорить до конца, хотя с равным успехом мог бы обращаться к неодушевленному предмету, например к лежащему на кресле диктофону, с той лишь разницей, что его слова, похоже, совсем не доходили по назначению. Неужели Оуэн так и не сообразит, что он мог бы его пристрелить, сейчас, в этой комнате, в этой гостинице? Гай произнес: – Меня к этому вынудили. Я так и скажу в полиции, только это ничего не меняет, главное-то – я это сделал. Понимаете, придется вам объяснить, что придумал Бруно.

Теперь Оуэн хотя бы глядел на него, но на лице у Оуэна вместо сосредоточенного внимания Гай читал всего лишь необременительный вежливый пьяный интерес. Это, однако, не остановило Гая.

– Бруно придумал, что мы должны убить друг для друга, что он убьет Мириам, а я – его отца. Так он, не говоря мне ни слова, заявился в Техас и убил Мириам. Без моего ведома и согласия, понимаете? – И слова-то приходили к Гаю какие-то грустные, но, по крайней мере, Оуэн к ним прислушивался, а Гай их произносил: – Я об этом ничего не знал, даже не подозревал, честное слово. Понял только через несколько месяцев. И тогда он начал за мной охоту. Начал пугать тем, что навесит на меня ответственность за убийство Мириам, если я не выполню вторую половину его чертова плана, ясно? То есть не убью его отца. Вся схема опиралась на то, что убийства не будут иметь оснований. Никаких личных мотивов. Так что выследить нас не будет никакой возможности. Если только мы не будем поддерживать друг с другом отношения. Но это другой вопрос. Главное же – я убил его отца. Меня сломали. Меня сломал Бруно – своими письмами, угрозами шантажа и бессонницей. Он и меня превратил в ненормального. И вот послушайте: я уверен, что так можно сломать любого. Я мог бы сломать вас. В сходных обстоятельствах я мог бы вас сломать и заставить кого-то убить. Возможно, средства понадобились бы не те, что применил ко мне Бруно, но результат был бы тот же. Иначе чем объяснить существование тоталитарных государств? Или вы, Оуэн, ни разу над этим не задумывались? Во всяком случае, все это я выложу в полиции, только это не поможет, мне скажут, что я не должен был позволить себя сломать. Не поможет, потому что они назовут меня слабаком. Но мне теперь все равно, понимаете?

Он подался вперед посмотреть в лицо Оуэну, но Оуэн едва ли его видел. Он свесил голову набок, подпершись ладонью. Гай встал и выпрямился. Он не мог добиться от Оуэна понимания, он чувствовал, что тот так и не сможет сообразить, в чем главное, но и это тоже не имело значения.

– Я готов принять все, что мне определят. Завтра повторю все это в полиции.

– А вы сможете это доказать? – спросил Оуэн.

– Что доказать? Чего тут доказывать, если я убил человека?

Оуэн выпустил из пальцев бутылку, она упала на пол, но в ней осталось так мало виски, что вылилось всего несколько капель.

– Вы ведь архитектор, верно? – спросил Оуэн. – Теперь я припоминаю.

Он неуклюже поднял бутылку и поставил на пол.

– Какое это имеет значение?

– Интересно было узнать.

– Почему? – нетерпеливо спросил Гай.

– Потому, что вы говорили так, будто малость спятили, если уж хотите начистоту. Заметьте, я этого не утверждаю.

В затуманенном виски взгляде Оуэна сейчас была элементарная настороженность – как бы Гай не подошел и не врезал за такие слова. Когда он увидел, что Гай остался на месте, он снова осел в кресле, еще глубже, чем раньше.

Гай хотел перевести разговор на что-нибудь конкретное, но не знал, как это сделать. При всем равнодушии его слушателя не следовало позволять ему уйти в себя.

– Скажите, что вы чувствуете к людям, про которых знаете, что они кого-то убили? Как к ним относитесь? Как держитесь? Так же с ними общаетесь, как со всеми другими?

Под пристальным взглядом Гая Оуэн попытался собраться с мыслями. В конце концов он улыбнулся, с облегчением поморгал и изрек:

– Живи сам и давай жить другим.

Гай опять разозлился. На какое-то мгновение гнев раскаленными клещами сжал его тело и разум. У него не хватало слов выразить свои чувства, вернее, слов было в избытке, он просто не мог решить, с чего начать. Одно наконец оформилось, и он вытолкнул сквозь стиснутые зубы.

– Кретин!

Оуэн поерзал в кресле, но невозмутимости не утратил. Казалось, он не может решить, улыбнуться ему или нахмуриться.

– Мне-то до этого что за дело? – спросил он твердо.

– Что за дело? Есть дело – вы ведь член общества!

– Вот пусть общество этим и занимается, – возразил Оуэн, лениво махнув рукой. Он не спускал глаз с бутылки, в которой осталось всего на полдюйма виски.

Что за дело, мысленно повторил Гай. Он и в самом деле так думает – или спьяну сболтнул? Должно быть, в самом деле. Врать ему сейчас никакого смысла. Тут он вспомнил, что и сам относился к Бруно точно так же, пока Бруно не начал его преследовать. Значит, таково отношение большинства? Но из кого тогда состоит общество?

Гай повернулся спиной к Оуэну. Он-то знал, из кого. И тут он понял: то конкретное общество, о котором он думал примирительно к самому себе, – это закон, неумолимые установления. А общество вообще – это такие, как Оуэн, как он сам, как, например, Брилхарт в Палм-Бич. Захотел бы Брилхарт выдать его полиции? Нет. Этого он не мог и представить. Каждый хочет, чтобы за него это сделал кто-то другой, а другой – чтобы третий, в результате же никто не доносит. Разве не установление приковало его к Мириам? Разве не важнее те, кто убит, и в силу этого вообще люди? И если эти люди, от Оуэна до Брилхарта, вовсе не рвутся на него доносить, стоит ли рваться ему самому? С чего это он утром решил, что хочет явиться с повинной? Откуда такой мазохизм? Нет, сам он не явится. Что у него, собственно, теперь на совести? Кто на него донесет?

– Разве только стукач, – сказал Гай. – Стукач, пожалуй, донесет.

– Верно, – согласился Оуэн. – Грязный вонючий стукач. – Он громко и с облегчением рассмеялся.

Нахмурившись, Гай уставился в пространство. Он попытался нащупать под ногами твердую почву, чтобы ухватить наконец маячащее в отдалении «нечто», только что открывшееся ему, словно при вспышке молнии. Начать с того, что закон – это не общество. Общество – это люди, такие, как он, Брилхарт, Оуэн, которые не имеют права отнимать жизнь у другого члена общества. А закон, однако же, отнимает.

– Однако же закон, как принято считать, по меньшей мере выражает волю общества. Нет, даже не это. Может, коллективную волю? – добавил Гай, понимая, что, как всегда, возвращается по собственным следам, еще не дойдя до цели, что невероятно все усложняет, стремясь к определенности.

– М-м? – пробормотал Оуэн. Он откинул голову на спинку кресла, черные волосы взъерошены, между веками – тонкая щелка.

– Нет, коллективно убийцу линчуют, но именно от этого и призван спасать закон.

– Никогда не одобрял суда Линча, – подал голос Оуэн. – Неправда, что все южане линчеватели, у южных штатов из-за этого дурная слава, несправедливо.

– Я другое хочу сказать: если общество не имеет права лишить человека жизни, значит, и закон не имеет. То есть если под законом понимать совокупность правил, которые спущены сверху и которым никто не может мешать, больше того, даже притронуться. Но в конце-то концов закон имеет дело с людьми. Я говорю о таких, как мы с вами. В частности о себе. В данную минуту – исключительно о себе. Но это всего лишь логика. Сказать вам, Оуэн? Логика не всегда срабатывает, когда речь идет о живых людях. Когда строишь здание – тут все в порядке, свойства материалов известны, а вот…

Поток доводов иссяк. Он уперся в стену и не мог добавить ни слова по той простой причине, что мысли застопорились. Он говорил громко и четко, но знал, что Оуэн не слышит, хотя и пытается слушать. Но тот же Оуэн всего пять минут тому назад с полным безразличием отнесся к его вине.

– Но вот вопрос – как быть с жюри? – заметил Гай.

– С каким жюри?

– Что такое жюри присяжных – двенадцать живых людей или орган закона? Интересный вопрос. Думаю, таким он и останется. – Гай долил себе остатки виски и выпил. – Впрочем, вам, Оуэн, это, по-моему, неинтересно, правда? А что вас вообще интересует?

Оуэн молчал и не шевелился.

– Значит, ничего не интересует?

Гай взглянул на потертые коричневые туфли Оуэна – они безвольно покоились на ковре носами друг к другу, потому что он, вытянув ноги, упирался в пол каблуками. И Гаю внезапно открылось, что их вялая, бесстыжая, тяжелая тупость воплощает самую сущность всей человеческой тупости. Это мигом разбудило старую вражду Гая к покорной тупости тех, кто чинит ему помехи в работе, и он, не успев сообразить с чего и зачем, злобно лягнул Оуэна по боку туфли. Оуэн даже не пошевелился. Работа, подумал Гай. Да, работа – она его ждет. Думать будет время потом, основательно и до конца все обдумать, а сейчас – работа.

Он посмотрел на часы. Десять минут первого. Ему не хотелось оставаться тут на ночь. Интересно, есть ли ночной авиарейс? Или поезд? Можно ведь как-то отсюда выбраться.

Он встряхнул Оуэна.

– Оуэн, проснитесь! Оуэн!

Тот что-то пробормотал.

– По-моему, вам лучше будет спать дома.

Оуэн выпрямился и членораздельно сказал:

– Сомневаюсь.

Гай взял с кровати пальто. Обвел номер взглядом, но забывать ему было тут нечего, потому что вещей у него не было, только пара сумок. Позвоню-ка я лучше в аэропорт, решил он.

– Где тут сортир? – спросил Оуэн, вставая. – Мне что-то не того.

Гай нигде не видел телефона. Впрочем, у ночного столика он заметил шнур, уходящий под койку. Телефон стоял на полу со снятой трубкой; Гай сразу понял, что аппарат не свалился, потому что телефон подтянули к изножию кровати, а трубку зловеще нацелили на кресло, в котором сидел Оуэн. Гай медленно вытащил телефон из-под койки.

– Тут что, совсем нет сортира? – Оуэн открыл дверцу стенного шкафа.

– Должен быть в конце коридора, – ответил Гай дрогнувшим голосом. Он поднес трубку, которую до сих пор держал на расстоянии, к уху и услышал выжидательное молчание соединенной линии.

– Алло, – сказал он.

– Алло, мистер Хайнс, – ответила трубка глубоким, учтивым и чуточку резковатым голосом.

Гай попытался раздавить трубку в руке и – сдался без единого слова. Словно в душе у него рухнула твердыня, развалилось величавое здание, рассыпалось в пыль и беззвучно осело.

– Я не успел подключить диктофон, но почти все услышал из-за дверей вашего номера. Так я зайду?

Должно быть, люди Джерарда дежурили в нью-йоркском аэропорту, а сам он нанял самолет и последовал за ним в Хьюстон. Вполне вероятно. И вот результат. А он то, дурак, расписался в книге постояльцев своим настоящим именем.

– Заходите, – сказал Гай.

Он положил трубку на рычаг, встал и застыл, не спуская глаз с двери. Сердце стучало так, как никогда не стучало, – быстро и трудно; правильно, подумал он, это начало конца, сейчас он грохнется мертвым. Беги, подумал он. Прыгни на него, как только откроется дверь. Другого случая уже не представится. Но он не двинулся с места. Как сквозь вату он слышал, что за спиной у него Оуэн блюет в раковину в углу комнаты. В дверь постучали, он пошел к двери, говоря себе, что в конце концов так оно и должно было случиться – внезапно, и случайный, посторонний, ничего не понимающий человек блюет в раковину в углу гостиничного номера, а в голове каша, мысли разбегаются, и что хуже, добрую их половину он успел беспорядочно выболтать. Гай открыл дверь.

– Привет, – сказал Джерард входя. Он, как всегда, был при шляпе, руки свободно висели вдоль тела.

– Кто там? – спросил Оуэн.

– Приятель мистера Хайнса, – с готовностью ответил Джерард и, обратив к Гаю круглое, с присущей ему серьезной миной лицо, подмигнул. – Если не ошибаюсь, вы хотели этой ночью лететь в Нью-Йорк, верно?

Гай смотрел на знакомое лицо Джерарда с большой бородавкой на щеке, в его блестящие живые глаза, один из которых ему только что подмигнул – подмигнул, такое не могло привидеться. Джерард – это тоже закон. Джерард на его стороне, и если кто-то способен быть на его стороне, так только Джерард, потому что он знал Бруно. Теперь Гай это понял, да, собственно, понимал он это и раньше, только до сих пор это ни разу не приходило ему в голову. Он понял также, что ему придется иметь дело с Джерардом. Это входит в программу, всегда входило, это так же неизбежно и предопределено, как вращение Земли, и нет таких уловок, которые помогли бы ему этого избежать.

– Итак? – сказал Джерард.

Гай открыл рот и произнес совсем не то, что собирался произнести:

– Берите меня.

Патриция Хайсмит
ТЕ, КТО УХОДЯТ

Глава 1

Они шли по темной улице, и звук их шагов громко разносился в ночном воздухе Рима. Шарк-шарк-шарк – отстукивали по подмерзлой булыжной мостовой ботинки. Рэй с трудом поспевал за Коулмэном, поеживаясь от холода и пряча руки в карманы пальто, – приближалась зима. Низенький коренастый Коулмэн шагал торопливой переваливающейся походкой, зажав в зубах дымящуюся сигару, – ее горький, едкий запах при каждом очередном порыве ветра ударял Рэю в ноздри.

Рэй покрутил головой, пытаясь отыскать глазами какую-нибудь вывеску с названием, но таковой не обнаружил.

– Вы знаете, где мы идем? – спросил он.

– Внизу должно быть такси, – сказал Коулмэн, кивком указав вперед.

Ресторан, в который затащил его сегодня Коулмэн, явно не заслуживал того, чтобы потом возвращаться через весь Рим пешком. Они с Коулмэном встретились в восемь в кафе «Греко», и Коулмэн сказал, что должен повидаться в ресторане с каким-то человеком, но имени не назвал. И хотя тот так и не явился, Коулмэн ни разу не вспомнил о нем, так что теперь Рэй сомневался, существует ли вообще такой человек. Коулмэн вел себя довольно странно. Возможно, он когда-то обедал или ужинал в этом ресторане с Пэгги и теперь его потянули туда воспоминания. В ресторане Коулмэн говорил преимущественно о Пэгги, причем совсем не злился и не возмущался, как тогда на Мальорке, а иногда даже посмеивался. Но во взгляде его затаился все тот же мрачный вопрос, и Рэю так и не удалось поговорить с ним откровенно. Одним словом, этот вечер для Рэя оказался таким же, как те десять вечеров, что он провел на Мальорке после смерти Пэгги, – бесцветный, скомканный и полный одиночества.

– Ты потом в Нью-Йорк? – спросил Коулмэн.

– Сначала в Париж.

– А здесь по делам?

– В общем, да. Думаю, за два дня вполне можно управиться.

Рэй намеревался посмотреть кое-кого из римских художников и предложить им выставляться в его галерее в Нью-Йорке. В сущности, галереи еще не существовало. Рэй пока не сделал ни одного телефонного звонка, хотя приехал в Рим еще днем. Ему не хватало духу начать – встречаться с художниками и убеждать их, что «Галерея Гаррета» обещает добиться признания.

«Виале Пола», – прочел Рэй на вывеске название улицы. Внизу, впереди ее пересекала более широкая. Рэй подумал, что это, должно быть, Номентана.

Рэй вдруг краем глаза заметил, что Коулмэн опустил руку в карман, потом внезапно повернулся к нему, и тут же грянул выстрел, отбросивший Рэя в сторону, на живую ограду из кустов. Звук хлопка остался у него в ушах, заглушая шаги Коулмэна, убегавшего вниз по мостовой. Коулмэна уже и след простыл, а Рэй все не мог понять, отчего упал – от пули или от неожиданности и удивления.

– Che cosa?[509] – раздался из окна мужской голос.

Рэй набрал в легкие воздуха, осознав, что уже несколько секунд сдерживает дыхание, потом с усилием попытался встать на ноги.

– Niente![510], – крикнул он автоматически. Продышавшись и не почувствовав никакой боли, он решил, что его не задело, и направился в ту же сторону, что и Коулмэн, и куда они шли до сих пор.

– Вот он!

– А что случилось?

Голоса неслись Рэю вслед, пока он не дошел до Номентаны.

Ему повезло – сразу же появилось такси.

– «Альберго Медитерранео», – сказал он, опускаясь на сиденье, и вдруг почувствовал резкую жгучую боль в левом предплечье. Рэй поднял руку. Похоже, пуля не задела кость. Он ощупал рукав и попал пальцем в дыру. Продолжив свои исследования дальше, он обнаружил дыру и с другой стороны рукава. Под мышкой он ощутил теплую влагу.

В «Медитерранео», современном отеле, который совсем не нравился Рэю – в его любимых, к сожалению, не было свободных мест, – он потребовал ключ и поднялся на лифте на свой этаж, держа все время левую руку в кармане пальто, чтобы не закапать кровью ковры. Закрыв за собой дверь в комнату, он наконец почувствовал себя в безопасности, хотя, включив свет, огляделся, словно ожидал увидеть здесь Коулмэна.

Он прошел в ванную, снял пальто и швырнул его на пол, потом стянул пиджак. Рукав белой в голубую полосочку рубашки был пропитан кровью, Рэй снял и ее.

Аккуратная маленькая рана, размером едва ли с дюйм, была не глубокой. Рэй смочил водой полотенце и обмыл ее, потом достал из чемодана пластырь – эту единственную полоску он взял в медицинском кабинете, когда был на Мальорке. Наложив пластырь, он, помогая себе зубами, обвязал руку носовым платком, потом налил в ванную холодной воды и замочил рубашку.

Через пять минут, уже в пижаме, Рэй попросил, чтобы ему принесли из бара двойное виски, дав хорошие чаевые коридорному мальчишке. Оставшись один, он выключил свет и подошел к окну. С высоты Рим казался необъятно широким, его приземистость нарушали лишь мощный купол Святого Петра, возносившийся ввысь шпиль Святой Троицы да великолепная лестница на площади Испании. Коулмэн наверняка считает его мертвым, подумал Рэй. Ведь он не оглядывался назад. Мысль эта вызвала у Рэя улыбку, хотя брови его по-прежнему были нахмурены. Интересно, где Коулмэн достал пистолет? И когда?

Завтра утром Коулмэн улетает в Венецию. Инес и Антонио летят вместе с ним. Коулмэн сказал, что ему нужно сменить обстановку, что ему хочется чего-то прекрасного и что Венеция – самое подходящее для этого место. Интересно, позвонит Коулмэн завтра утром сюда в отель, чтобы узнать, возвращался ли Рэй? Если ему ответят: «Да, мистер Гаррет здесь», – что он сделает? Повесит трубку? А если Коулмэн считает, что убил его, что он собирается сказать Инес? «Я расстался с Рэем у Номентаны»? «Мы взяли разные такси, и я не представляю, кто мог это сделать»? А может, Коулмэн и не говорил, что они ужинали вместе, или сказал, что ужинал с кем-то другим? И куда Коулмэн дел пистолет? Избавился от него сразу же, бросив с моста в Тибр?

Рэй сделал большой глоток виски. Нет, Коулмэн не будет звонить в отель – он попросту сочтет это ненужным. А если его о чем-то спросят, он солжет, и у него это хорошо получится. И разумеется, Коулмэн узнает, что он жив, хотя бы потому, что не будет никаких сообщений в газетах. А если он после всего случившегося уедет в Париж или Нью-Йорк, Коулмэн подумает, что он сбежал как последний трус, не захотев объясниться. Рэй понимал, что ему надо поехать в Венецию и что там ему предстоят разговоры и разбирательства.

Выпивка помогла – Рэй расслабился. Он смотрел на свой огромный чемодан, который лежал открытым на полке. На Мальорке он упаковался более чем тщательно, в кои-то веки не забыв ни запонок, ни блокнота для рисования, ни записной книжки. Остальные вещи – два чемодана и несколько коробок – он отправил в Париж. Почему именно в Париж, а не сразу в Нью-Йорк, он и сам не знал – ведь из Парижа он все равно отправил бы их в Нью-Йорк. На самом деле чемодан был собран не так уж и аккуратно, но, если учесть, при каких ужасных обстоятельствах он собирался на Мальорке, было даже удивительно, что он смог так хорошо упаковаться.

Коулмэн прибыл из Рима за день до похорон и оставался еще три дня. За эти-то три дня Рэй и успел упаковать вещи, и свои и Пэгги, уладил дела со счетами, написал кое-какие письма и договорился об отмене аренды со своим хозяином лордом Деккардом, находившимся на тот момент в Мадриде, так что вопрос пришлось решать по телефону. И все это время Коулмэн, пришибленный и молчаливый, бродил по дому, и уже тогда Рэй замечал, как поджимались от злости его и без того тонкие губы. Рэю вспомнилось, как однажды, зайдя в столовую, чтобы спросить о чем-то Коулмэна (Коулмэн отказался взять себе комнату и спал на софе в столовой), он увидел в руках у Коулмэна тяжелую тыквовидную керамическую лампу. Рэю на мгновение показалось, что Коулмэн собирается запустить ею в него, но тот поставил лампу на место. Рэй спросил Коулмэна, не хочет ли он съездить за сорок километров в Пальму проследить за отправкой своих вещей. Коулмэн сказал, что нет. На следующий день Коулмэн улетал из Пальмы обратно в Рим, к своей теперешней любовнице Инес. Рэй никогда не видел ее. Она пару раз звонила Коулмэну на Мальорку, и его вызывали на переговорный пункт, поскольку в доме не было телефона. У Коулмэна никогда не переводились женщины, и Рэй никак не мог понять, чем же он их так привлекает.

Рэй осторожно скользнул в постель, боясь растревожить раненую руку. Плохо, конечно, что Коулмэн будет не один, а в компании Инес и этого итальянца Антонио. Рэй никогда не видел его, но почему-то очень хорошо представлял себе – тощенький, слащавый юнец, аккуратно одетый, вечно без денег, живет на содержании у Инес, а возможно, когда-то и был ее бойфрендом. Сама Инес, должно быть, лет сорока с небольшим, возможно, вдова, обеспеченная, быть может, тоже художница, и наверняка плохая. Возможно, в Венеции ему и удастся поговорить с Коулмэном наедине, сказать ему откровенно, что он не знает, почему Пэгги покончила с собой. Если ему удастся заставить Коулмэна поверить в это и разубедить его в том, что он, Рэй, якобы что-то скрывает от него, тогда… И что тогда? Рэй понял, что устал и больше не хочет думать об этом.

На следующее утро он заказал билет на ночной рейс в Венецию, отправил телеграмму в «Пенсионе Сегузо», что на набережной Дзаттере, с просьбой зарезервировать для него комнату и сделал четыре телефонных звонка в художественные галереи Рима и художникам, с которыми у него были назначены две встречи. Ему сразу же удалось заручиться согласием некоего Гилельмо Гуардини, славившегося своими поистине фантастическими пейзажами, выполненными в мельчайших деталях. И хотя договоренность эта была достигнута устно и не скреплена никакими подписями, у Рэя повеселело на душе и он по-настоящему обрадовался. Теперь он может сообщить своему партнеру Брюсу, что вовсе не обязательно открывать в Нью-Йорке «Галерею скверного искусства». Эта идея, выдвинутая в качестве последнего резервного варианта, принадлежала Рэю и заключалась в том, что, если им не удастся пригласить хороших художников, они выставят самых худших, и люди будут приходить к ним посмеяться и даже приобрести себе что-нибудь в пику тем, кто коллекционирует только «самое лучшее». «Все, что нам нужно, – это сидеть и ждать, – сказал Брюс. – Будем брать только самое худшее, и главное – никому ничего не объяснять. Вовсе не обязательно называть ее «Галерея скверного искусства», можно назвать, например, галерея «Ноль». Народ быстро схватит идею». Они смеялись, обсуждая это на Мальорке, куда Брюс приезжал к нему на лето.

Когда он после проведенного в одиночестве ужина заехал в отель забрать чемодан, никаких сообщений о телефонных звонках для него не поступало.