Текст книги ""Мистер Рипли" + Отдельные детективы и триллеры. Компиляция. Книги 1-12 (СИ)"

Автор книги: Патриция Хайсмит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 189 (всего у книги 223 страниц)

– О да, – отозвался Иенсен, откидываясь на стуле и глядя в потолок.

«Разумеется, парень», – подумал Ингхэм, чувствуя, что Иенсен догадался, о чем тот подумал.

– Это забавная вещь – чувство, что этот человек не может быть в чем-то виноват – что бы он ни сделал. У тебя такое чувство, что тебе не в чем его обвинять.

Иенсен засмеялся:

– Может, это проще, когда не живешь вместе. Я никогда не жил с моим. Я даже ни разу с ним не переспал. Я просто любил его целых два года. Видишь ли, я и сейчас его люблю, но те два года я ни с кем не спал.

«Или даже если живешь», – подумал Ингхэм – как он жил вместе с Лоттой. Ингхэм задумался. Ему будет страшно недоставать Иенсена, когда тот уедет.

Глава 26

На следующий день Ингхэм провожал Ину в аэропорт. Она вылетала в Париж рейсом в 2.30 пополудни. НОЖ увязался с ними в машине Ингхэма. Ингхэм позвонил Ине от Мелика около одиннадцати, и она сообщила ему время вылета.

– Я уже собиралась послать к тебе с запиской или что-то в этом роде, – сказала она, стараясь говорить как можно более беззаботно.

Ингхэм не знал, верить ли ей. Но она, разумеется, знала, где его искать.

– Я отвезу тебя на своей машине. Мы успеем еще перекусить в аэропорту.

– Меня хотел отвезти Фрэнсис.

– Тогда скажи ему, чтобы он ехал с нами в моей машине, – слегка раздраженный постоянным присутствием НОЖа, сказал Ингхэм. – Я заеду за тобой через полчаса.

Потом, вернувшись домой и переодевшись, он сразу же выехал к ней. Ина не пожелала оставаться больше ни на один день. Ингхэм знал, что рейс в 2.30 был ежедневным.

Ина как раз оплачивала счет у стойки администратора. Через стеклянную дверь отеля Ингхэм заметил черный «кадиллак» Адамса, припаркованный снаружи. Адамс держал в руках маленький букет цветов.

– Итак… вы лишили себя поездки в Париж в восхитительной компании, – растягивая щеки в своей бурундучьей улыбке, заметил Адамс, однако Ингхэм видел, что Ина сказала ему, что они раздумали жениться.

Несмотря на протесты НОЖа, Ингхэм настоял, чтобы он ехал с ними в его машине, и они тронулись в путь. По дороге НОЖ, по своему обыкновению, комментировал морской пейзаж.

– Я загляну к тебе на квартиру, как только приеду домой, – пообещала Ина. Она сидела рядом с Ингхэмом на переднем сиденье.

– Не торопись. В любом случае дней через десять я и сам вернусь.

Она засмеялась:

– Сколько раз ты говорил это?

Они пообедали в суматошном ресторане в аэропорту. Обслуживать их здесь не торопились, но у них оставалось еще достаточно времени. И на этот раз объявления о прибытии и отлете самолетов невозможно было разобрать из-за гремевшего на всю катушку радио. Ина изо всех сил старалась держаться непринужденно (как и он сам), но он читал грусть и разочарование на ее лице, и это причиняло ему боль. Она действительно была дорога ему! Он надеялся, что она не расплачется в самолете, как только расстанется с ним.

– У вас есть знакомые в Париже? – спросил Ину НОЖ.

– Нет. Но везде и всегда с кем-нибудь да познакомишься. О, это не имеет значения. Я люблю гулять по городу одна.

Два десять. Пора на посадку, Ингхэм оплатил счет. Поцелуй у выхода на посадку – НОЖ удостоился чмоканья в щеку, Ингхэм – легкого касания губ, потом она повернулась и зашагала прочь.

Ингхэм и Адамс в полном молчании вернулись к машине. Ингхэму было грустно, он чувствовал себя подавленным и обеспокоенным, как если бы совершил ошибку, хотя он знал, что это не так.

– Хм… значит, у вас не заладилось, – обронил Адамс.

Ингхэм сжал зубы и, стараясь говорить как можно спокойнее, произнес:

– Мы пришли к выводу, что нам не стоит заключать брак. Но это вовсе не означает, что мы рассорились.

– Конечно нет.

По крайней мере, это заткнуло Адамса на всю обратную дорогу.

Под конец Ингхэм сказал:

– Я знаю, что ей было приятно проводить время в вашей компании. Вы были с ней так предупредительны.

НОЖ кивнул, глядя сквозь машинное стекло.

– Вы странный парень, Говард. Позволили уехать такой замечательной девушке!

– Возможно.

– Ведь в вашей жизни нет никакой другой женщины, не так ли?

– Нет.

Ингхэм вернулся к себе домой около четырех часов. Ему хотелось взяться за работу, но прошло не меньше часа, пока он смог сесть за машинку. Он продолжал думать об Ине.

В этот день ему удалось написать всего две страницы. «Еще день работы, и книга будет закончена совсем», – подумал Ингхэм. Как всегда, перед тем как закончить книгу, он чувствовал усталость и депрессию, причем он не мог бы сказать, действительно ли у него так называемая постдепрессия, или он всякий раз просто сомневался, получилась ли книга такой, какой он ее задумывал. Но подобного рода депрессии охватывали его и тогда, когда он заканчивал книги, принесшие ему успех, такие, как «Игра в «Если».

На следующий день за три долгих, казавшихся ему нескончаемыми часа он наконец выдавил из себя последние четыре страницы книги. Через несколько минут он поднялся к Иенсену, чтобы объявить, что книга закончена.

– Ура! – воскликнул Иенсен. – Однако выглядишь ты мрачно! – Иенсен рассмеялся. Он обтирал свои кисти грязной тряпкой.

– Со мной всегда так. Не обращай внимания. Пойдем к Мелику.

После нескольких порций скотча с Иенсеном настроение Ингхэма немного улучшилось. Иенсен сегодня ходил в отель и заказал билет на Копенгаген, на следующую пятницу, ровно через четыре дня. Эта новость расстроила Ингхэма, и он почувствовал, что без Иенсена останется здесь совсем один.

– Тебе следует позаботиться о том, чтобы твои полотна как следует просохли.

– Да. Я больше не буду писать. – Улыбающееся лицо Иенсена составляло полный контраст мрачной физиономии Ингхэма.

Ингхэм подлил Иенсену скотч и воду.

– Поехали со мной, Говард! – неожиданно предложил Иенсен. – Почему бы и нет? Я напишу своим, что приеду с другом. Я уже писал им о тебе. Поживи у меня с неделю. Или, если хочешь, дольше. У нас большой дом. – Иенсен наклонился к Ингхэму. – Почему бы тебе не поехать со мной, Говард?

Это было именно то, чего хотелось Ингхэму, – уехать из Туниса вместе с Иенсеном, увидеть Север, окунуться в мир, совершенно не похожий на этот.

– Ты действительно этого хочешь?

Об этом можно было и не спрашивать.

– Я покажу тебе Копенгаген! Наш дом расположен в Хеллерапе. Хеллерап – это что-то вроде пригорода, но не совсем. Ты познакомишься с моей сестрой Ингрид… и, может, даже с тетушкой Матильдой! – Иенсен рассмеялся. – Но мы в основном будем бродить в городе. У нас там множество потрясающих баров, куча друзей, к которым можно нагрянуть… И к тому же там прохладно, даже сейчас!

Ингхэму страстно захотелось поехать с Иенсеном, но он чувствовал, что тем самым отложит то, что ему необходимо было сделать в ближайшее время, – вернуться в Нью-Йорк и начать новую жизнь. Копенгаген станет чем-то вроде рождественских каникул. А ему этого не хотелось.

– В чем дело? – спросил Иенсен.

– Я бы очень хотел, но мне не следует этого делать. Я не могу. Только не сейчас. Спасибо тебе, Андерс.

– Ты сегодня настоящий меланхолик. Назови мне хоть одну вескую причину, по которой ты не можешь поехать со мной.

– Видишь ли, я сейчас немного выбит из колеи. Внутри я чувствую себя виноватым. Мне трудно объяснить. Мне нужно снова обрести почву под ногами. Но ты позволишь приехать к тебе в гости в другой раз, когда ты будешь на месте?

Иенсен выглядел разочарованным. Но Ингхэму показалось, что он его понимает.

– Ну конечно же. Только не тяни. В январе я снова могу уехать.

– Я не стану тянуть.

Глава 27

Через четыре дня Ингхэм отвез Иенсена в аэропорт. Они стояли в баре и пили букхах. Хассо уже был упакован в специальный ящик для транспортировки в самолете. Ингхэм изо всех сил старался выглядеть веселым, хотя у него это плохо получалось. Иенсен так явно радовался предстоящему отлету домой, что Ингхэму стало стыдно за собственную угрюмость. У выхода на посадку они крепко обнялись, как французы. Ингхэм долго провожал взглядом высокую, стройную фигуру Иенсена, удалявшегося по коридору, пока он не достиг турникета у выхода на поле. Иенсен обернулся и помахал рукой.

Ингхэм сразу же направился в кассу и купил себе билет до Нью-Йорка, на следующий вторник, через четыре дня.

Опустевшие комнаты Иенсена наверху вызывали у него ассоциацию с ограбленными гробницами. Он попытался заставить себя сделать вид, что этих комнат над ним вовсе не существует. Он не хотел подняться наверх, даже затем, чтобы просто взглянуть, не забыл ли Иенсен чего-нибудь из вещей. Единственным утешением была мысль, что Иенсен жив и здоров и что он может снова увидеться с ним уже через месяц, стоит ему только захотеть. Другим утешением, несомненно, являлась законченная книга. Он с наслаждением представлял, как будет заниматься правкой в оставшиеся несколько дней. Это занятие не требовало особых эмоциональных усилий. Он был доволен своей работой и уповал лишь на то, что издатели не сочтут его новую книгу скучной по сравнению с «Игрой в «Если». У Деннисона было куда меньше страсти к деньгам, чем у остальных людей, и Ингхэм надеялся, что ему удалось это показать. Деньги для Деннисона были безличными, по существу неважными, как зонтик, который можно было одолжить, чтобы укрыться от дождя, и потом вернуть, переслав с какой-нибудь железнодорожной станции. Банки делали то же самое и даже извлекали из этого свой интерес, и никто за это их не преследовал.

Он потихоньку стал готовиться к отъезду, хотя ему практически нечего было делать. У него не оставалось неоплаченных счетов. Он написал своему агенту. Отослал циновки Ины. Оставил на почте распоряжение, с какого момента пересылать его корреспонденцию на нью-йоркский адрес, дал клерку чаевые. Он зашел к Адамсу, чтобы сообщить о предстоящем отъезде, и они договорились о прощальном ужине вечером накануне. Он пытался внушить Адамсу, что провожать его нет никакой надобности и весьма неудобно, поскольку в Тунисе ему нужно вернуть обратно нанятую им машину.

– Но как же вы тогда доберетесь до аэропорта? – забеспокоился НОЖ. – Я поеду с вами вместе на своей машине до пункта проката.

Разубеждать НОЖа, как всегда, было бесполезно.

Когда у Ингхэма отпала нужда в распорядке дня, поскольку он больше не писал, он еще тверже стал придерживаться установленного им самим расписания. Купание утром, потом немного работы, снова купание, небольшая прогулка перед ленчем, снова работа. Он пошел в последний раз попрощаться с городом в «Кафе де ла Плаж», где за столиками всегда сидели одни лишь мужчины, потягивающие свое вино. Неожиданно ему в голову пришла странная, заставившая его рассмеяться мысль: как легко было бы на несколько дней нанять за деньги какого-нибудь араба и попросить его прикинуться пропавшим Абдуллой, чтобы успокоить Ину на предмет того, что Абдуллу никто не убивал. Но он знал, что в их отношениях это ничего бы не изменило.

Утром, за день до отъезда, он получил два небольших послания, одно из них, открытка от Иенсена, гласило:

«Дорогой Говард!

Напишу попозже, а пока посылаю тебе эту короткую весточку. Боюсь, что причиню тебе страдания, сообщив, что здесь я сплю под одеялом. Пожалуйста, приезжай поскорей. Напиши. Всего самого доброго.

Андерс».

На открытке был изображен замок под зеленой крышей, окруженный то ли рвом, то ли каналом.

Почерк на втором конверте, на котором несколько раз исправляли адрес, заставил Ингхэма затаить дыхание. Это было письмо от Лотты, отправленное первоначально из Калифорнии. Ингхэм распечатал его.

«Дорогой Говард!

Я не уверена, отыщет ли тебя мое письмо, поскольку мне известен лишь наш старый адрес. Как ты поживаешь? Надеюсь, ты здоров и счастлив и продолжаешь успешно трудиться. Возможно, ты теперь снова женат (до меня дошли кое-какие слухи на этот счет), но, если даже и нет, я, хорошо зная тебя, уверена, что ты, как говорится, не умираешь от одиночества.

В следующем месяце я собираюсь в Нью-Йорк, так что мы могли бы с тобою встретиться и посидеть за рюмкой вина, вспоминая старые добрые времена. Минувший год принес мне одни проблемы, так что не жди, что я буду вся светиться от счастья. Мой муж оказался настолько обаятельным, что очаровал не только меня, но и еще пару других, так что мы наконец решили расстаться. Слава богу, нет детей, хотя мне очень хотелось бы их иметь. (Ты можешь не поверить, но я сильно изменилась.) Я рассчитываю пробыть в Нью-Йорке какое-то время. Даже яркое солнце может наскучить, и я пришла к выводу, что Калифорния стала для меня роковой, и я здесь совершенно растерялась. У нас тут ходили слухи, что ты уехал на Ближний Восток писать что-то вроде сценария или пьесы. Это правда? Пиши мне по адресу: Дитсон, 121, Блекер-стрит. Я там не собираюсь оставаться надолго, но они перешлют мне письма, где бы я ни находилась. В Нью-Йорке я появлюсь к 12 августа.

Всего тебе самого доброго,

Лотта».

Прочитав письмо до конца, Ингхэм радостно вздохнул полной грудью. Да это сама судьба! Это все равно как если бы Лотта прочитала его мысли. И даже больше. Ей пришлось столько пережить (может, даже больше, чем ему самому), что она решила вспомнить о нем и написать это письмо. Итак, она теперь совершенно свободна. Губы Ингхэма расползлись в глуповатой улыбке. Его первым желанием было написать ей, что он тоже очень хочет увидеться с ней, но потом он вспомнил, что уже завтра вечером будет в Нью-Йорке. Он позвонит ей из своей квартиры – или из Дитсона, чтобы выяснить, где она находится. Он совсем не знал Дитсона.

Этим вечером у Мелика НОЖ обратил внимание на его хорошее настроение. Ингхэм был весел и много говорил. Видимо, НОЖ решил, что он радуется отъезду. Ингхэм мог бы рассказать ему о Лотте. Но ему этого не хотелось. Несмотря на свое приподнятое настроение, ему было немного жаль оставлять Адамса одного. При своей привычной бодрости, Адамс выглядел очень одиноким, и эта бодрость казалась Ингхэму искусственной, как и его дурацкие проповеди, которые он начитывал на пленку. Как долго может продолжаться подобное притворство? У Ингхэма возникло пугающее его предчувствие, что в один прекрасный день НОЖ лопнет как надувной шарик, его хватит удар и он свалится и умрет от сердечного приступа. Сколько еще человек могут подвернуться, чтобы составить ему компанию? Адамс говорил, что с тех пор, как он находился здесь, ему встретилось три или четыре человека, которые пришлись ему по душе, но все они через какое-то время оставляли его. НОЖ рассматривал себя как одинокого защитника Нашего Образа Жизни, находящегося на затерянном посту и не дающего маяку погаснуть.

На следующее утро, в аэропорту, Адамс с чувством крепко пожал ему руку и сказал:

– Пишите мне. Мне не надо давать вам свой адрес. Ха-ха!

– До свидания, Фрэнсис! Вы просто спасли мне жизнь здесь. – Может, его слова прозвучали немного напыщенно, но он был искренен, когда говорил их.

– Чепуха! Чепуха, мой дорогой! – Адамс не обратил на его слова никакого внимания. Он ткнул в Ингхэма пальцем. – Образ жизни арабов не менее загадочен, чем запах их духов. Да! Но вы – сын Запада. Пусть ваша совесть отпустит вас! Ха-ха! Я едва не заговорил стихами. Непроизвольно. Прощайте, Говард, и да благословит вас Господь!

Ингхэм прошел вперед по тому же самому коридору, что и Иенсен. Он чувствовал себя так, как если бы возносился в воздух, все выше и выше, и даже его пишущая машинка теперь ничего не весила. Нет на свете большего блаженства, чем пасть в объятия женщины, которая, возможно… не слишком хороша для тебя. Он засмеялся про себя. Кто это сказал? Пруст? А может, никто этого не говорил?

В конце коридора он обернулся. НОЖ по-прежнему стоял там, где он его оставил, и энергично махал рукой. Ингхэм не смог помахать, поскольку его руки были заняты багажом, однако громко крикнул:

– До свидания, Фрэнсис! – но его слова невозможно было расслышать из-за шарканья сандалий, громкой музыки транзисторных приемников и неразборчивого гула объявлений, сообщающих о прибытии и отлете авиалайнеров.

Патриция Хайсмит
Случайные попутчики

Всем Виргиниям

1

Поезд несся вперед, отбивая неровный сердитый ритм. Он все чаще останавливался на все более маленьких станциях, где нетерпеливо застывал на минуту, а затем вновь набрасывался на прерии. Но движение было неуловимым. Прерии всего лишь раскручивались бесконечными волнами, словно кто-то небрежно встряхивал огромное розоватое одеяло, и, чем быстрее бежал поезд, тем веселей и обманчивей были волны.

Гай отвел взгляд от окна и придвинулся к спинке сиденья.

В лучшем случае, подумал он, Мириам начнет тянуть с разводом. Может, и не захочет развода, только денег. И получит ли он вообще от нее развод?

Он понял, что ненависть начинает сковывать его мысли, блокировать дороги, которые разум нащупал еще в Нью-Йорке, превращая их в слепые тупики. Он чуял Мириам в конце пути, теперь уже близко, – розовую, в рыжеватых веснушках, испускающую, подобно прериям за окном, волны нездорового жара. Злую и жестокую.

Привычным жестом он потянулся за сигаретами, раз в десятый вспомнил, что в пульмановском вагоне запрещено курить, но сигарету все же извлек, дважды постучал ею о стекло наручных часов, глянул на время – 5 часов 12 минут, как будто это могло иметь какое-то значение, сунул сигарету в угол рта и поднес спичку, спрятав огонек в горсти. Сигарета заняла место спички, он принялся глубоко и неспешно затягиваться. Взгляд его карих глаз вновь и вновь обращался к упрямой и привораживающей земле за окном. Петлица на воротничке его мягкой рубашки поползла вверх. Вечерние сумерки начали набрасывать в оконном стекле его отражение: острая полоска белого воротничка под подбородком намекала на стиль прошлого века, как и черные волосы, что топорщились на темени и прилегали к черепу на затылке. Волосы торчком и изгиб длинного носа придавали ему вид в высшей степени сосредоточенный и как бы устремленный вперед, хотя анфас, густые тяжеловесные брови и рот сообщали лицу неподвижность и скрытность. На нем были мятые фланелевые брюки, темный пиджак, который свободно облегал худое тело и слегка отливал фиолетовым там, где падал свет, и небрежно повязанный шерстяной галстук помидорного цвета.

Мириам не стала бы оставлять ребенка, если бы не хотела его, решил Гай. А из этого следует, что любовник намерен на ней жениться. Но зачем она его вызвала? Для развода его присутствие не требовалось. И почему он пережевывает все ту же жвачку, которую уже отжевал четыре дня назад, когда получил от нее письмо? В пяти или шести строчках Мириам сообщала своим круглым почерком лишь то, что собирается оставить ребенка и хочет с ним повидаться. Ее беременность обеспечивает развод, внушал он себе, так стоит ли нервничать? Сильнее всего его терзало подозрение, что в своих тайная тайных он просто ревнует: от кого-то другого она рожать собирается, а вот от него сделала в свое время аборт. Нет, твердил он себе, язвит его один только стыд – стыд за то, что любил такую женщину, как Мириам. Он раздавил сигарету о решетку радиатора. Окурок выкатился к ногам, носком ботинка он затолкал его назад под радиатор.

Теперь впереди ждет столько хорошего. Развод, работа во Флориде – он не сомневался, что правление одобрит его эскизы и сообщит о решении уже на этой неделе, – и Анна. Теперь они с Анной могут строить планы на будущее. Больше года он напряженно ждал, чтобы что-то случилось – чтобы это случилось, – и он бы обрел наконец свободу. Щекочущим взрывом взметнулось ощущение счастья, он расслабился в своем углу на плюшевом сиденье. Вообще-то он ждал этого три последних года. Конечно, можно было бы заплатить за развод, но у него в жизни не было столько денег. Начинать карьеру архитектора без благодатного местечка в какой-нибудь солидной фирме было нелегко; нелегко ему и теперь. Мириам не требовала, чтобы он ее содержал, но зато досаждала ему по-другому; например, говорила о себе и о нем в Меткафе так, словно они по-прежнему прекрасно ладят, словно в Нью-Йорке у него всего одно дело – встать на ноги и в конце концов выписать ее к себе. Время от времени она просила у него денег – понемногу, но ему и эти приходилось выкраивать, а не послать было нельзя: ей проще простого ославить его на весь Меткаф, это вполне в ее духе, а в Меткафе живет его мать.

Высокий белокурый молодой человек в коричневом костюме оттенка ржавчины плюхнулся на сиденье напротив с неопределенно дружелюбной улыбкой и устроился в уголке. Гай посмотрел на его бледное мелкое личико. Точно посреди лба у него торчал чудовищных размеров прыщ. Гай отвел взгляд и начал глядеть в окно.

Молодой человек, похоже, никак не мог решить, то ли вступить в разговор, то ли соснуть. Его локоть все время съезжал вдоль подоконника и всякий раз, поднимая короткие ресницы, он устремлял на Гая взгляд серых, налитых кровью глаз и улыбался все той же слабой улыбкой. Он, вероятно, был в легком подпитии.

Гай открыл книгу, но, прочитав полстраницы, задумался о другом. Он посмотрел на цепочку белых флуоресцентных ламп – она, мерцая, тянулась по потолку вдоль вагона, непроизвольно перевел взгляд на незажженную сигару, которой, воздев ее в костлявых пальцах над спинкой сиденья, жестикулировал какой-то увлеченный беседой пассажир, а от нее – к монограмме, подрагивающей на тонкой золотой цепочке поперек галстука молодого человека напротив. Монограмму составляли буквы ЧАБ, галстук же был зеленого шелка и разрисован от руки пальмами крикливого оранжевого цвета. Длинное тело в ржаво-коричневом костюме беззащитно развалилось на сиденье, голова запрокинута так, что огромный прыщ или фурункул на лбу можно принять за верхнюю точку лица. Лицо любопытное, хотя Гай не мог бы сказать почему. Не юное, но и не пожилое, не умное, но и не то чтобы глупое. Оно как-то дегенеративно западало между выступающим вперед узким лбом и впалыми щеками – глубоко западало вокруг изящно очерченного рта, но глубже всего в голубоватых провалах глазниц с двустворчатыми раковинами век. Кожа была нежная, как у девушки, даже с восковой прозрачностью, словно все ее нечистые выделения вобрал в себя назревший прыщ.

Гай вернулся к книге и почитал несколько минут. Здравые рассуждения автора взывали к разуму и умеряли тревогу. «Но чем поможет тебе Платон в деле с Мириам?» – спросил его внутренний голос. Тем же вопросом он задался в Нью-Йорке, но книгу в дорогу тем не менее взял – старый текст, оставшийся еще от школьного курса философии. Каприз, который, глядишь, и скрасит ему вынужденную поездку к Мириам. Он поглядел в окно, поймал свое отражение и разгладил закрутившийся воротничок. Обычно это делала для него Анна. Без нее он вдруг почувствовал себя беспомощным. Он переменил позу, случайно задел по ноге спящего молодого человека и с удивлением увидел, как у того дрогнули и разомкнулись ресницы. Можно было подумать, что, и прикрыв веки, тот не спускал с него налитых кровью глаз.

– Виноват, – пробормотал Гай.

– Ерунда, – ответил тот, выпрямившись и резко тряхнув головой. – Где мы?

– Въезжаем в Техас.

Молодой блондин извлек из внутреннего кармана позолоченную фляжку, отвинтил колпачок и любезно предложил Гаю.

– Спасибо, нет, – отказался Гай. Он обратил внимание, что сидящая через проход пассажирка, которая с самого Сент-Луиса ни разу не подняла глаз от вязания, покосилась на них, когда фляжка опрокинулась с металлическим всплеском.

– Куда едете? – Его улыбающиеся губы превратились в тоненький влажный полумесяц.

– В Меткаф.

– A-а. Миленький городок этот Меткаф. Вы на юг по делам? – Он вежливо сморгнул воспаленными глазами.

– Да.

– И по каким?

Гай неохотно оторвался от книги:

– По архитектурным.

– О, – произнес тот с завистливым интересом. – Строите дома и прочее?

– Да.

– По-моему, я не представился, – попутчик слегка приподнялся. – Бруно. Чарлз Энтони Бруно.

Гай обменялся с ним коротким рукопожатием.

– Гай Хайнс.

– Рад познакомиться. Вы из Нью-Йорка? – хриплый его баритон звучал неестественно, словно он говорил лишь для того, чтобы взбодрить самого себя.

– Да.

– Я живу на Лонг-Айленде. Еду в Санта-Фе малость отдохнуть. Вы бывали в Санта-Фе?

Гай отрицательно покачал головой.

– Прекрасный город если нужно расслабиться, – улыбнулся тот, обнажая дурные зубы. – Там, по-моему, большей частью индейская архитектура.

Кондуктор остановился в проходе и начал рыться в билетах.

– Это ваше место? – спросил он Бруно.

Бруно по-хозяйски развалился в своем уголке.

– Купе-салон в следующем вагоне.

– Номер три?

– Вроде бы. Да третье.

Кондуктор проследовал дальше.

– Ох, уж эти мне работнички! – пробормотал Бруно. Он подался вперед и с любопытством уставился в окно.

Гай вернулся к Платону, но навязчивая надоедливость его визави, ощущение, что тот в любую минуту готов нарушить молчание, мешали сосредоточиться. Гай намеревался сходить в вагон-ресторан, но непонятно почему продолжал сидеть. Поезд затормозил перед очередной остановкой. Когда Бруно приготовился возобновить разговор, Гай поднялся, прошел в соседний вагон и, спустившись по ступенькам, спрыгнул на хрустнувшую под подошвами землю еще до полной остановки поезда.

Воздух – живой, не такой как в вагоне, обремененный ранними сумерками, – навалился на него душной подушкой. Пахло пыльным, прогретым на солнце гравием, нефтью и горячим металлом. Он проголодался и медленно прохаживался взад-вперед вдоль вагона-ресторана, засунув руки в карманы и вдыхая полной грудью, хотя воздух ему и не нравился. Созвездие красно-бело-зеленых огоньков с гудением удалилось по небу на юг. Вчера Анна, возможно, улетела в Мексику этим же рейсом, подумал он. Могла бы и не одна, а с ним вместе. Она хотела, чтобы он долетел с ней до Меткафа. Он мог бы попросить ее на денек задержаться и познакомить с матерью – если б не Мириам. А то и вопреки Мириам, будь сам он другим человеком и не принимай таких вещей близко к сердцу. Он рассказал Анне о Мириам, рассказал почти все, но сама мысль о встрече этих двух женщин была ему ненавистна. Он решил отправиться один, и отправиться поездом, чтобы хорошенько подумать. Ну и до чего он додумался? Разве от размышлений и логики хоть раз был какой-нибудь прок, если дело касалось Мириам?

Кондуктор объявил отправление, но Гай не спешил и лишь в самый последний миг, подтянувшись за поручни, вспрыгнул в вагон за рестораном.

Не успел официант отойти, записав заказ, как в дверях появился все тот же молодой блондин; он покачивался, сигаретный окурок во рту придавал ему грубоватый вид. Гай успел выбросить из головы всякую мысль о нем, и теперь высокая фигура в коричневом костюме оттенка ржавчины возникла перед ним как смутно неприятное воспоминание.

– А я уже думал, вы отстали от поезда, – жизнерадостно заявил Бруно, выдвигая стул.

– Если не возражаете, мистер Бруно, я бы хотел, чтобы меня какое-то время не беспокоили. Мне нужно кое-что обдумать.

– У меня вам не будут мешать. Мы бы там и пообедали. Идет?

– Спасибо, я, пожалуй, останусь здесь.

– Но я настоятельно прошу. Официант! – Бруно хлопнул в ладоши. – Будьте любезны, доставьте заказ этого джентльмена в купе-салон номер три, а мне принесите среднепрожаренный бифштекс с картофелем по-французски и яблочный пирог. Да, еще две порции виски с содовой, и поскорей, ладно? – Он взглянул на Гая с ласково-просительной улыбкой. – Договорились?

Гай подумал, встал и проследовал за ним. В конце-то концов, это не имело никакого значения. И разве собственное общество не успело ему порядком надоесть?

Выпивку можно было и не заказывать, разве что ради стаканов и льда. На чемодане крокодиловой кожи рядком стояли четыре бутылки шотландского виски с желтыми этикетками – единственный аккуратный набор в этом маленьком купе. Чемоданы и дорожные сундуки загромождали проход, оставив свободным небольшой клочок пола в самом центре, как в сердцевине лабиринта, а на них были навалены спортивные костюмы и снаряжение, теннисные ракетки, сумка с клюшками для гольфа, пара фотоаппаратов и плетеная корзина с фруктами и бутылками вина, переложенными красной бумагой. Косая пирамидка свежих журналов, комиксов и романов возвышалась на сиденье у окна. Там же лежала коробка конфет, перевязанная красной лентой.

– Все для спорта, – заметил Бруно почему-то извиняющимся тоном.

– Нормально, – ответил Гай, начиная улыбаться. Купе его забавляло и дарило приятным ощущением уединенности. Улыбка раздвинула его темные брови, и вся его внешность преобразилась. Теперь взгляд его был устремлен вовне. Мягко ступая, он лавировал между чемоданами, разглядывая вещи, как любопытная кошка.

– Новехонькая. Мяча еще не пробовала, – сообщил Бруно, протягивая ему ракетку. – Мама нагружает меня всем этим скарбом в надежде, что спорт отвадит меня от баров. Во всяком случае, его охотно принимают в заклад, когда садишься на мель. Мне нравится пить во время поездок, от этого все становится интересней, правда?

Принесли виски с содовой. Бруно добавил в стаканы из своей бутылки.

– Садитесь. Снимайте пиджак.

Ни тот, ни другой, однако, не сел и пиджак не снял. Несколько томительных минут они не могли подыскать тему для разговора. Гай пригубил из своего стакана – чистое виски – и опустил глаза на захламленный пол. Странные у Бруно ноги, отметил он, а может, все дело в туфлях. В маленьких светло-коричневых с рыжинкой и простым удлиненным носком, чья форма напоминала суженный подбородок Бруно. Какие-то старомодные ноги. И не такой уж он стройный, этот Бруно, как сперва показалось. Длинные ноги тяжеловаты, а тело пухлое.

– Вас, надеюсь, не раздосадовало, – осторожно заметил Бруно, – мое появление в вагоне-ресторане?

– Нет, нет.

– Мне стало одиноко. Вы знаете, как оно бывает.

Гай высказался в том духе, что путешествовать в купе-салоне без спутников одиноко, и едва не упал, зацепившись ногой о ремень от фотоаппарата «Роллейфлекс». По боковой стороне кожаного футляра тянулась свежая глубокая белая царапина. Он ощущал на себе робкий взгляд Бруно. Разумеется, ему будет скучно. И зачем он только сюда пришел? Угрызения совести чуть было не прогнали его назад в вагон-ресторан, но тут появился официант с подносом под оловянной крышкой и раскинул откидной столик. Запах приготовленного на углях мяса взбодрил Гая. Бруно отчаянно требовал, чтобы ему дали оплатить счет, и Гай уступил. Бруно принесли большой бифштекс под слоем грибов, Гаю – рубленый шницель.

– Что вы строите в Меткафе?

– Ничего не строю, – ответил Гай. – Там живет моя мать.

– О, – заинтересовался Бруно. – Едете ее проведать? Вы из тех мест?

– Да. Я там родился.

– Вы мало похожи на техасца. – Бруно щедро полил кетчупом бифштекс и гарнир, осторожно взял с тарелки веточку петрушки и остановился, держа ее в воздухе. – Сколько вы не были на родине?