Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
– Проходите, товарищ Фомичев, – говорит Илья Васильевич, пропуская вперед своего посетителя.
Пугаясь этой предупредительности, тот неловко топчется у двери и, наконец решившись, входит.
Степняк усаживает Фомичева, садится сам, мысленно подбирая первые слова, которыми он начнет разговор. Но слов нет, и, как все курильщики, он хватается за спасительные папиросы. Раскрыв коробку «Казбека», он протягивает ее Фомичеву:
– Пожалуйста…
– Не курю, спасибо, – отказывается Фомичев. – Жена не позволяет: детишки, знаете…
– У вас есть дети? – живо интересуется Степняк.
– А как же! Сыновья, – отвечает Фомичев и, чуть смутившись, добавляет: – Двойняшки.
– Вот и хорошо! – с облегчением говорит Илья Васильевич; теперь то, что надо сообщить, кажется ему не столь ужасным.
– Маленькие еще, – тоскливо поясняет Фомичев и вдруг, набравшись духу, требовательно спрашивает: – Да уж не томите, доктор, говорите правду… безнадежна?!
– Что вы! Что вы!
– А я, как вы сказали – вторая операция, к тому же и срочная, так чуть не сомлел. Все, думаю, конец… – капельки пота выступают над обветренными губами Фомичева. – Да вы не обманываете? То есть в смысле – утешаете?
Он робко смотрит на Степняка.
– Разве так утешают! – Степняку все больше нравится этот парень со светлыми доверчивыми глазами; он, неожиданно для самого себя, задает вопрос: – Сколько вам лет?
– Тридцать первый пошел.
– Никогда бы не сказал. А жене?
– Веруне-то? Двадцать семь будет.
– И давно женаты?
– Да-авно! Сыновьям нашим нынче осенью в школу идти, им в августе семь лет сравняется.
Фомичев отвечает охотно, даже не задумываясь, зачем главному врачу знать, сколько им с Веруней лет и давно ли они женаты.
А Степняк осторожно подбирается к тому, что раньше или позже надо сказать:
– Значит, решили – отдадим сыновей в школу, и можно опять обзаводиться маленьким?
– Почему маленьким? – удивляется Фомичев.
– Ну как же… Вторая-то операция из-за чего?
Мигая светлыми ресницами, Фомичев простодушно смотрит на Степняка.
– Не знаю, товарищ доктор, вы же не объяснили…
От этого простодушия у Степняка начинает щемить сердце.
– Ох, беда мне с такими несведущими! – грубовато бросает он. – Что такое внематочная беременность, знаете?
Видно, как под загорелой кожей на лице Фомичева проступает бледность. Он боязливо, почти шепотом отвечает:
– Слышал маленько. Веруня говорила – у них в деревне одна женщина кровью истекла. Не распознали вовремя, думали, просто животом мается… – Он вдруг с ужасом смотрит на Степняка: – Так это что ж, у Веруньки…
Он не решается докончить.
– Ну, здесь не деревня, – быстро говорит Степняк, – и кровью истечь не дали. Но тоже не сразу распознали. Скорая-то привезла с диагнозом «аппендицит».
Илья Васильевич начинает объяснять помертвевшему от страха Фомичеву, что вчера его жене срочно удалили аппендикс. А сегодня утром поднялась рвота, потом обморок, и по этим и по разным другим признакам поняли – внематочная. Сразу взяли на стол…
– Так вчера-то, когда этот… отросток резали, разве нельзя было заметить? – недоуменно перебивает Фомичев. – Ведь там все рядышком, в животе-то…
– При аппендиците один разрез, а при внематочной другой, – отвечает Степняк.
– Вот оно что! – с прежним простодушием говорит Фомичев. – Какое хитрое дело, оказывается…
Степняк закуривает. Парень, конечно, ничего не понимает в хирургии и в анатомии, но Окунь-то обязан был произвести ревизию малого таза. И если бы он выполнил эту свою простейшую обязанность, не случилось бы того непоправимого, о чем Степняк все еще не решается сказать этому доверчивому, наивному, чуть неуклюжему здоровяку.
А у здоровяка вдруг начинают вздрагивать плечи, и он принимается тереть глаза своими тяжелыми кулачищами. Степняк потрясен: этот огромный детина, этот гигант плачет?
– Ну-ну, – неуверенно говорит Илья Васильевич, – что же вы так?.. Все-таки двое сыновей у вас есть.
– Веруню-то… Веру-то мою как искромсали! Сколько натерпелась за одни сутки! Такую муку приняла!
Забыв о Степняке, он всхлипывает, как несправедливо наказанный ребенок. И странное дело – Степняк, тот самый Степняк, которого под горячую руку Надя называет солдафоном, почти с нежностью смотрит на всхлипывающего Фомичева.
Нет, он не желает спасать честь мундира. Пусть этим занимается Таисия Павловна. А он будет говорить правду. И Степняк резко, скупыми словами рассказывает, как было дело.
Но Фомичев в своей наивности понимает не многое.
– Так ведь и мы с Веруней ничегошеньки не знали… Она как родила двойняшек, так больше ни разу тяжелая и не была. Вы, может, думаете, мы эти… аборты допускали?
– Значит, абортов не было?
– Ни-ни! – мотает головой Фомичев. – По чистой совести говорю, верьте слову. А тут что получилось? На праздники к теще поехали всем семейством, под Звенигород. Ну конечно, поели, попили, как полагается, а к вечеру Веруню замутило. И в животе болит. Я мальчишек у тещи оставил, а сам Веруньку на руки – и на станцию. Ну вы же видели, она, как девочка, легонькая, мигом донес. Только в поезде ей еще хуже стало. Еле до Москвы добрались. Я ее в вокзальный медпункт. Вызвали оттуда скорую помощь – и прямо сюда. А в медпункте тоже сказали: «аппендицит!».
– Н-да… – говорит Степняк; у него нет больше сил растолковывать этому человеку, в чем виновата больница.
Нет, не больница, а Окунь. Послезавтра, на врачебной конференции, Степняк заставит его признать свою вину. От этого Егор Иванович не уйдет. Но толку-то, толку? Признает Окунь или не признает свою ошибку, а Фомичева рожать не может.
Степняк резко поднимается.
– Я не сказал вам еще вот что, – жестко, отчетливо произносит он. – После внематочной… после такой операции, которую перенесла ваша жена, детей у нее больше не будет.
– Детей? – переспрашивает Фомичев. – Да у нас же, я вам говорил, двое. При нашей специальности и двое-то нелегкая штука. Мы же строители: Вера – крановщица, я – монтажник.
– Скитаетесь?
– Да вот вроде осели. Москва так строится, что нас с Веруней три стройуправления друг у дружки отбивают. Даже вон комнату дали к Новому году… – он замолкает и долго о чем-то думает, потом с беспокойством спрашивает: – Неужто ей в двадцать семь на инвалидность переходить?! Не вытерпит она этого, работящая очень.
Степняк с любопытством вглядывается в лицо Фомичева. Что у человека на уме – тревога за здоровье жены или расчетливость? Или в самом деле эта Веруня такая, как он сказал, работящая?
– Зачем же на инвалидность? говорит Степняк. – Швы зарубцуются, потом еще отдохнет и может снова приниматься за дело.
– Сможет? – радостно повторяет Фомичев и доверчиво объясняет: – Я вам скажу, в чем загвоздка. Мы с Веруней в одной бригаде и целый год бились за звание. И притом она зачинщица, учтите. Как же ей теперь обидно: столько сил положено, столько старалась – и нате, пожалуйста, звание присвоили, а она вроде ни при чем.
– Какое звание? – не понимает Степняк.
– Как это какое? – удивляется Фомичев. – Звание бригады коммунистического труда. Как раз к майским праздникам определилось.
– А бригадир кто? – не зная, что сказать, спрашивает Степняк.
– Да Веруня же! дивясь непонятливости этого седого, красивого и, видать, серьезного человека, говорит Фомичев. – Она и есть бригадир.
Несколько минут оба молчат. Степняку почему-то вспомнился Магнитогорск дней его юности. Нет, не потому, что здоровяк Фомичев внешне похож на тех пареньков в ватниках, которые в тридцатые годы стекались со всех концов СССР на стройку прославленной Магнитки. Внешне он как раз совсем не похож. На нем не юнгштурмовка, а модная светлая куртка с «молниями», узкие, тоже модные, брюки. У него выгоревшие на солнце, зачесанные назад, длинные волосы. По внешнему виду Фомичева и не скажешь, кто он – рабочий, студент или мастер спорта. Но то, как говорит о своей жене-бригадире этот парень, напоминает Степняку его молодость, и он широко улыбается Фомичеву:
– Будет, будет ваша Веруня опять бригадиром! Да еще каким знатным! Не сомневайтесь!
3
Четвертого утром, к большому удовольствию Раечки, в вестибюле опять разыгрывается спектакль. И этот спектакль, по ее мнению, много интереснее, чем предпраздничная история с сиренью.
Правда, и действующие лица другие.
Первым, минут за десять до начала смены, появляется Егор Иванович. Солидно улыбаясь и мелко перебирая своими короткими ножками, он не спеша проходит к раздевалке врачей. Гардеробщица принимает щеголеватое пальто Егора Ивановича и заботливо вешает его на плечики. Плечики Окунь принес из дому через день после того, как стал заведующим второй хирургией. Облачась в халат, Егор Иванович подходит к зеркалу и все так же солидно, не спеша, поправляет пробор в белесых реденьких волосах. Потом он приближает лицо к самому стеклу, чтобы рассмотреть крохотный порез от бритвы. Но пореза уже не видно, и Егор Иванович удовлетворенно улыбается собственному отражению. Он в отличном настроении: вчерашний, свободный после суточного дежурства день он посвятил любимейшему занятию – шатался по комиссионным магазинам. Покупает он в этих магазинах не часто. Но потолкаться среди покупателей, посмотреть на чужие вещи, от которых люди избавляются по разным причинам, послушать, как товароведы оценивают какой-нибудь мудреный дорожный несессер, хрупкий и не очень удобный кофейный сервиз или палку с причудливым набалдашником, доставляет Егору Ивановичу истинное наслаждение. Придя домой, он со вкусом, подробно излагает свои впечатления худой, морщинистой жене и назидательно объясняет, как неразумно поступают люди, приобретая всякую ерунду, вместо того чтобы откладывать деньги на черный день. Жена слушает молча, соображая, под каким предлогом ей лучше всего выпросить у мужа сотни две или три, чтобы купить эту самую ерунду. В отличие от Егора Ивановича, она любит покупать и считает, что копить деньги опасно: вдруг опять будет денежная реформа, как тринадцать лет назад? А вещь – всегда вещь.
Егор Иванович отходит от зеркала, и тут его перехватывает Рыбаш.
Он только что пришел вместе с Марленой, небрежно сунул гардеробщице свой плащ и, на ходу напяливая халат, устремляется наперерез Егору Ивановичу.
– Как вы могли даже не позвонить насчет Фомичевой?
– Насчет какой Фомичевой? – искренне удивляется Окунь.
Ох, если бы голубенькие глазки Егора Ивановича не выражали в этот миг детской безгрешности! Если бы в его памяти, затуманенной видениями вчерашней прогулки по магазинам, мелькнула хоть одна-единственная мыслишка о худенькой женщине с искусанными в кровь губами, которую он оперировал в праздничное дежурство! Но у Егора Ивановича самодовольный, спокойный вид и полная уверенность в благополучии всего окружающего. И Рыбаш взрывается.
Не помня себя от возмущения, он выкладывает разом все, что у него накипело. Он хватает Окуня за лацканы его подкрахмаленного начальственного халата и кричит на весь вестибюль о трусости, с какой Егор Иванович подбрасывает своих больных в первую хирургию, о самонадеянности, с какой Егор Иванович делает свои неизменные «косметические разрезики», хотя даже практикантам ясно, что при остром животе у молодых женщин нужно помнить о гинекологии, о каменном равнодушии Окуня к больным, о том, что он просто опасен в хирургии.
– Да, да, опасен! – повторяет Рыбаш и отпускает наконец лацканы Егора Ивановича.
– Это вы опасны! Вы буйный сумасшедший! – визгливо вскрикивает Окунь.
Вид у него самый плачевный: отвороты халата висят, как тряпки, побагровевшее лицо дрожит, галстук съехал к левому уху.
Раечка, высунувшись из своего окошка, с азартом футбольного болельщика следит за происходящим. Кажется, она сейчас выпрыгнет из своего фанерного теремка. Больше всего ей нравится, что перепуганная насмерть гордячка Ступина не в силах угомонить этого бешеного Рыбаша.
А Рыбаш от визгливого выкрика Егора Ивановича неожиданно успокаивается.
– Я – буйный сумасшедший? Я – опасен? – почти весело переспрашивает он. – Отлично! Бегите к Бондаренко и сообщите ей об этом… Только узнайте предварительно, жива ли еще Фомичева, которую вы сделали инвалидом.
Повернувшись на каблуках, Рыбаш подхватывает под руку Марлену и, как ни в чем не бывало, направляется к лифту. А Егор Иванович, внезапно обессилев, тяжело опускается на деревянную скамейку. Теперь он смутно соображает, что Фомичева, должно быть, та самая женщина, которую второго, поздно вечером привезла скорая помощь и которую после операции он положил в первое отделение. Как ни разъярен Окунь, но где-то в глубине души его начинает грызть тоскливый червячок сомнения. Почему Рыбаш сказал: «Сначала узнайте, жива ли Фомичева»? Простой аппендицит, – с чего бы ей помирать?.. Потом всплывает другая фраза: «…которую вы сделали инвалидом…» Инвалидом? Как это он мог сделать ее инвалидом? Допустим наихудшее – перитонит. Откуда же все-таки инвалидность?.. Ох, да, он еще говорил что-то о гинекологии…
Окунь воровато оглядывается по сторонам. Так и есть – на него с любопытством глазеет эта девчонка из справочного. Прошла со своей кошелкой Седловец и бросила удивленный взгляд в сторону скамьи, на которой он сидит. Перешептываясь, пробежали две сестрички из первой хирургии. И в довершение всего в вестибюле появляется Степняк.
Торопливо поправляя галстук и застегивая халат до самого горла, Егор Иванович пытается проскользнуть к лифту, но голос Степняка останавливает его:
– Подождите!
Ого! Не «здравствуйте», не «Егор Иванович», просто «подождите». Окунь приостанавливается и, вспомнив, что самый верный способ защиты – нападение, решительно поворачивается к главному врачу.
– Вас и дожидаюсь, Илья Васильевич! – с плохо разыгранной оскорбленностью начинает он. – Только что гражданин Рыбаш позволил себе хулиганский выпад… даже нападение…
У Степняка колючие, прищуренные глаза. Левой ладонью он ожесточенно трет свой хорошо выбритый подбородок.
– О выпадах потом. Пройдемте в мой кабинет…
– Но я должен принимать смену…
– Я позвоню, что задержал вас.
Через десять минут Егор Иванович трусливой рысцой выбегает из кабинета главного врача. Только бы застать Львовского! Завтра, на врачебной конференции, от Львовского будет зависеть очень многое. Все-таки первый заместитель Мезенцева именно Львовский. И операцию делал Львовский (будь они прокляты, эти бабы, с их внематочными и прочими беременностями!), а Рыбаш только ассистировал… Ах, какая неудача, какая неудача! Надо же, чтоб именно ему, Окуню, эта бабенка подложила такую свинью! Степняк рвет и мечет. Рожать, видите ли, не сможет! Жива осталась – и пусть радуется. Это тебе не смерть на операционном столе… Надо непременно уговорить Фэфэ, чтоб он пришел завтра на разбор этой истории, то есть на врачебную конференцию. Фэфэ не подвержен разным там сантиментам – рожать не рожать, подумаешь!
В своем кабинете Окунь по внутреннему телефону вызывает Львовского. На этот раз ему везет, трубку снимает именно Матвей Анисимович.
– Привет, дорогуша, – сладким тоном начинает Окунь. – Хочу вас поблагодарить за, так сказать, выручку в бою… Что? Не понял?.. Да, да, увы, и на старуху бывает проруха. Недоглядел, каюсь… Что? Как вы говорите?..
Лицо Егора Ивановича опять угрожающе багровеет. То, что отвечает ему Львовский, разве только по форме отличается от сказанного там, внизу, Рыбашом. Даже Степняк, пожалуй, не брал так круто. «Ладно, ладно, потерпим, иногда и это помогает…»
– Матвей Анисимович, пощадите, родной! Разве я не чувствую? – проникновенно говорит он вслух. – Но неужели у вас никогда не случалось ошибок… промахов? Все ведь, как говорится, под богом ходим… Да, да, это, конечно, правильно: на бога надейся, а сам не плошай. Святые ваши слова. Что?.. Ах, вы про бога не говорили? Ну, виноват, виноват, сами понимаете – у меня сейчас голова кругом идет… Что? Почему про Фомичеву не спрашиваю? Ну, дорогуша, если она в ваших руках, чего же спрашивать! У вас рука профессорская, не хуже Мезенцева, между нами говоря… Простите, не понял… Торопитесь?.. Одну, одну минуточку! Вы, конечно, будете завтра на конференции? Так вот я что хотел сказать: бейте меня, вздрючьте по-нашему, по-боевому, по-партийному, без стеснения, но только помните, умоляю вас, помните – каждый может ошибиться…
Егор Иванович отирает пот и, слушая вполуха Львовского, вдруг счастливо улыбается. Ему приходит в голову неожиданная идея.
– Матвей Анисимович, – окрепшим голосом перебивает он, – зачем нам до конференции об этом рассуждать? Я ведь, собственно, намеревался не о себе разговаривать. Вы первого числа, помнится, звонили мне насчет небольшого займа. Тысяча, что ли, вам была нужна? Так вот, понимаете, обстоятельства изменились в благоприятную сторону. Я могу вам эту тыщонку хоть сегодня подкинуть… Что?! Алло! Алло!.. Матвей Анисимович!..
Окунь отнимает от уха взмокшую трубку и ошалело глядит на нее. Кто бы мог подумать, что этот тишайший Львовский умеет так ругаться?
А тишайший Львовский тем временем, швырнув трубку и схватившись за голову, продолжает ругаться непечатными словами, которые обладают странной способностью облегчать страдающую мужскую душу. Впрочем, Окунь кое в чем прав: ругается Матвей Анисимович редко и из-за недостаточной тренировки неквалифицированно. Поэтому он быстро иссякает и, добавив на всякий случай: «Негодяй! Ну и негодяй же!», собирается покинуть больницу. Надо ехать к Расторгуеву.
А до чего не хочется… Если бы еще все деньги… Не попробовать ли все-таки еще раз поговорить со Степняком? Может, тогда, по телефону, Илья сгоряча сказал: «Не могу», а сейчас что-нибудь придумает…
Но Степняк с мрачным видом шагает взад-вперед по кабинету, потирая подбородок левой ладонью.
– Ты что такой? – спрашивает Матвей Анисимович.
– Казнюсь за собственное легкомыслие.
– В каком смысле?
– В самом прямом. Только после истории с Фомичевой поинтересовался, где шлифовал свой хирургический опыт наш драгоценный Окунь.
– И оказалось?..
– Оказалось, что заведовал медициной в лагерях и тюрьмах. С самого тридцать седьмого по пятьдесят четвертый. Пока его оттуда не выкинули. Понятно, что за фигура?!
Степняк снова принимается шагать по кабинету. Львовский щурясь смотрит куда-то в угол.
У Львовского в тридцать седьмом году был арестован старший брат, партийный работник, больной человек. В пятьдесят четвертом его посмертно реабилитировали. Он не был ни в чем виноват, кроме того, что свято исповедовал ленинские нормы жизни. Год спустя после реабилитации брата Львовский оперировал язву желудка одному пожилому инженеру. Перед выпиской тот зашел к нему в ординаторскую:
– У вас не было брата Григория Анисимовича?
– Был! Вы знали его?!
Инженер помедлил. «Светлый был человек, коммунист до кончиков ногтей…» Инженер рассказал Львовскому, что Григорий до последнего часа верил в торжество справедливости. «Я не доживу – доживут другие!» – твердил он, умирая от истощения. «Он умер на кровати, на кровати, – как бы успокаивая Львовского, сказал инженер. – За два дня до смерти его положили в лагерную больницу… Если бы положили раньше, может быть… – инженер не договорил. Потом добавил: – Врач там у нас был неуч и зверюга! Бериевский выкормыш, всех подряд обвинял в симуляции…»
Уставясь глазами в угол, Львовский размышлял, что таким бериевским выкормышем был, очевидно, и Окунь.
– А в последние годы что он делал?
Вопрос Львовского озадачивает Степняка, который все еще бегает из угла в угол.
– В последние годы? – Степняк берет со стола тоненькую синюю панку. – Прыгал с места на место. Санитарный врач в тресте вагон-ресторанов. Спортивное общество в Караганде. Медпункт аэродрома… И – пожалуйте, рекомендован райздравом в нашу больницу.
– Таисией Павловной?
– А кем же еще?
Оба умолкают. Потом Степняк снова принимается тереть ладонью подбородок.
– Вот, скажи на милость, – требует он, останавливаясь перед Львовским, – что с таким делать? Диплом у него есть. Стаж работы – двадцать три года. Ошибка? Но у кого из врачей не случалось ошибок! Сам знаешь… А нужно, просто необходимо дисквалифицировать его, на пушечный выстрел не подпускать к больному человеку. Прав я?
Львовский молча кивает. Он все еще думает о погибшем брате. Степняк продолжает бушевать.
– Завтра на конференции я так прямо и скажу. И пусть Таисия Павловна забирает куда хочет это не́щечко…
Львовский вздыхает.
– Ну, допустим, заберет… И направит в другую больницу.
– Я за всех не печальник. У меня своих неприятностей хватает.
– Что еще?
– Ты на улице сегодня не был?
– Я только что кончил суточное дежурство.
– Ну вот, выйдешь – увидишь.
Оказывается, чинят мостовую. Это, конечно, хорошее дело. Скорая уже давно жалуется: асфальт растрескался, ухабы такие, что не только на высшей скорости, а и ползком не подберешься к больнице. Степняк весь апрель надоедал и Бондаренко и райисполкому, что необходимо срочно отремонтировать подъезды к больнице. Наконец вняли! И за сегодняшнюю ночь раскопали улицу так, что теперь и вовсе подъехать нельзя. Оставили узенький проезд у противоположного тротуара, а по стороне больницы вырыли длиннющую и широченную траншею – будут менять не то телефонный кабель, не то электрический, не то трубы Мосгаза, а скорей всего и то, и другое, и третье.
– Ну так хорошо же, – удивляется Львовский, – сколько мы читали фельетонов, что сперва одна организация разроет, потом другая, потом третья, а людям…
– Ты меня не агитируй! – перебивает Степняк. – Конечно, хорошо, что сразу. Но вся беда в том, что кто-то с кем-то не договорился и разрыть-то разрыли быстро, а вот когда зароют…
Илья Васильевич рассказывает, что звонил в райздрав, но Бондаренко не пожелала разговаривать – у нее там, видно, что-то стряслось: «Мне сейчас, право, не до вашей мостовой, Илья Васильевич!», а в райисполкоме пообещали дней за десять вопрос утрясти. Хоть больницу закрывай!
– Ну-ну, – усмехается Львовский, – сначала давай вылечим тех, кто лежит.
– Нет, придется хоть самим перекидной мостик через траншею делать.
– Как это – самим? Субботник, что ли, устраивать?
Львовский ведет этот бесцельный разговор, лишь бы еще немножко оттянуть поездку к Расторгуеву. Правда, самого Расторгуева все равно нет, он на работе, «Передайте мамаше или супруге, это никакой разницы, – сказал он, – только, ежели не затруднит, в конвертике, они моих дел не знают!» И вот деньги уже лежат в конвертике – тысяча двести вместо тысячи восьмисот десяти, которые он должен.
– Илья, – говорит Львовский, не замечая даже, что перебивает Степняка на полуфразе, – значит, никак не можешь устроить мне хотя бы шестьсот рублей? Только – сегодня, сейчас.
Степняк удивленно смотрит на старого товарища. Он же еще первого мая ясно объяснил ему, почему именно теперь решительно ничего не может. Да, попросту говоря, бухгалтер Фаина Григорьевна не подпишет кассового ордера. Но, видно, Матвея здорово прижало.
Внезапно ему приходит в голову одна мысль:
– Постой-ка, попробуем…
Он вызывает к себе завхоза Витю Марочкина.
За полгода Витя заметно повзрослел, держится куда свободнее, чем прежде. Он занимается в школе рабочей молодежи, готовится сдавать экзамены за девятый класс: теперь ведь и фельдшером не станешь без десятилетки! С помощью Лозняковой (она куда-то бегала, добивалась – в Институте протезирования ее хорошо знают) Витеньке сделали превосходный протез. Теперь его пустой рукав уже не ранит ничьих взглядов.
– Витюха, – с излишней небрежностью говорит Степняк своему завхозу, едва тот появляется в кабинете, – как у тебя с подотчетными деньгами?
Витенька с некоторым удивлением смотрит на главврача:
– Полный порядок, Илья Васильевич.
– Да я не сомневаюсь, что порядок. Есть у тебя шестьсот рублей наличными?
Пауза.
Марочкин колеблется. Степняк, конечно, может в любой момент проверить по бухгалтерским документам. Но почему-то Витеньке очень не хочется говорить, что у него есть наличные деньги. Все-таки он отвечает:
– Есть.
– Дай мне, Витя, в долг… недельки на две. В общем, до получки.
Опять пауза. Степняк старается не глядеть на своего завхоза. Он делает вид, что ищет в ящике стола какую-то бумажку.
– Илья Васильевич, извините, – слышит он тихий голос Марочкина, – не обижайтесь… Не дам.
– Как – не дашь? Да я же приказом могу…
Степняк готов закипеть. Он поднимает голову. У Витеньки испуганное, но решительное лицо.
– Не можете вы… приказом, – почти шепотом говорит он, – если в долг, то не можете. Вы не подумайте, я не сомневаюсь – вы отдадите. А я… Простите, Илья Васильевич, я все равно не могу. Не положено.
Все трое молчат, и теперь молчание становится почти невыносимым. Степняк чувствует себя так, словно ему надавали пощечин. Львовский внутренне казнит себя за то, что доставил другу такие скверные минуты. Наконец Степняк криво усмехается.
– Ладно, Виктор. Ступай! – И, когда тот уже толкает плечом дверь, говорит ему вдогонку. – Ты молодец, Витька. Спасибо.
– Не на чем, – серьезно отвечает Марочкин и уходит.
Львовский и Степняк молча курят. Потом Степняк вздыхает:
– Я сделал все, что мог, Матвей. Сам видел.
– Больше, чем мог, – покаянно признает Матвей Анисимович и от всего сердца просит: – Прости!
