Текст книги "Вам доверяются люди"

Автор книги: Ольга Зив

Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Потом они сидят обнявшись на Кирином диване и шепчут друг другу какие-то не очень вразумительные, но бесконечно нужные и важные слова. Кира еще изредка всхлипывает и принимается объяснять, как она перебирала все, что висит в шкафу, чтобы решить, в чем будет тетя Юлечка сегодня вечером, и как ей хочется, чтобы тетя Юля выглядела в тысячу раз лучше, чем эта красавица и модница жена Степняка, и как сначала она думала про зеленовато-желтоватое шерстяное платье, а потом вспомнила о новом джемпере…

Но Юлия Даниловна не дает ей вернуться к злосчастному джемперу.

– Ты совершенно правильно выбрала! оживленно говорит она. – Именно зеленовато-желтоватое я и надену. И знаешь что? У тебя ведь тоже есть платье из этой шерсти… Хочешь надеть его?

Кира даже подпрыгивает от радости.

– Еще бы! – говорит она. – Мне так нравится, когда одинаковые платья у мамы и дочки…

Она вдруг замолкает, потрясенная тем, что сама сказала.

Не шевелясь, ждет Юлия Даниловна: она своими руками сожгла бы все, что висит в шкафу, лишь бы еще раз услышать слова, вырвавшиеся у Киры. Но Кира молчит. «Мама и дочка, мама и дочка!..» Как это она могла сказать такое? И, не давая молчанию затянуться, Юлия Даниловна очень просто, словно все дело только в платьях, говорит:

– Значит, условились? Зеленовато-желтоватое… А теперь я пойду мыться.

Сергей Митрофанович приезжает в шесть. Он нагружен свертками и кульками – привез вино, фрукты, конфеты.

– Умаялись, дорогие мои женщины? – спрашивает он с порога.

– Кирёнок и тетя Маня не дали мне шагу сделать! – жалуется Юлия Даниловна. – Всё сами.

– Наверно, не заслужила доверия… – Задорожный выкладывает свои покупки и обнимает за плечи сразу жену и дочку.

Обе с одинаковым увлечением рассматривают покупки.

– Трюфеля! – провозглашает Кира.

– «Мишка на севере»! Халва в шоколаде! – радостно объявляет Юлия Даниловна.

– Бананы! Ох, молодец папка! И апельсины купил?

– Вот апельсины, Кирёнок, – говорит Юлия Даниловна. – Тащи большую вазу. Только посмотри, хорошо ли она вымыта.

Кира убегает на кухню, а Сергей Митрофанович берет жену за подбородок и заглядывает ей в глаза:

– Все хорошо, Юленька?

– Очень хорошо! – улыбаясь, отвечает она и, вдруг вспомнив, предупреждает быстрым шепотом: – Но не вздумай спрашивать про этот джемпер, который мне привезла Зина.

– А зачем мне твой джемпер? – удивляется Задорожный.

– Ну, так, нечаянно, мало ли… Словом, нет его и не было!

– Что-нибудь случилось?

– Ровно ничего, потом объясню… – Юлия Даниловна видит встревоженное лицо мужа и настойчиво повторяет: Даю слово, ничего. Все отлично!

Он облегченно вздыхает. В последнее время дома так покойно и счастливо. Конечно, и раньше не бывало никаких скандалов, но он всегда чувствовал глухую неприязнь Киры к мачехе. Раза два или три он пробовал заговаривать с Юлией об этом. Она успокаивала: «Не форсируй событий. И возраст у нее переходный, и жизнь круто изменилась, а главное – натура ревнивая… Дай время, все само наладится». И вот действительно наладилось! А после майских праздников, после этой поездки втроем за город, Кира неузнаваема: так и вьется около Юли, просто в рот ей глядит…

Кира входит с большой плоской вазой, похожей на круглую чашу.

– Апельсины и бананы вместе? – спрашивает она.

– Вместе, вместе! – отвечает Юлия Даниловна, и они в четыре руки принимаются накладывать фрукты в вазу.

3

К девяти вечера гости в сборе. Стол давно уже накрыт, и Юлия Даниловна с Кирой, обе такие весенние в своих зеленовато-желтых платьях («Какие умницы, что одинаково оделись!» – мимоходом думает Сергей Митрофанович), вполголоса совещаются, как лучше посадить пришедших. Ни Степняка с женой, ни Марьи Александровны с мужем Кира не знает, но для папы они, видно, очень дорогие люди. Он заключает в объятия и Марью Александровну и Надежду Петровну, едва они появляются в передней.

– Девушки, до чего же вы обе выросли! – громко говорит он и чуточку отодвигает их от себя, чтобы рассмотреть получше.

А «девушки» (Кире они кажутся довольно пожилыми женщинами) растроганно повторяют: «Комиссар!.. Милый, милый наш комиссар!» и еще что-то в этом роде.

Да, эта Надежда Петровна Степняк действительно красива. А как одета! На ней светло-серое, шумящее от каждого движения платье с широкой юбкой, остроносенькие, в тон платью, туфельки на каблуках-шпильках, тончайшие дымчатые чулки. «Если бы не протез, тетя Юля носила бы такие же и еще лучше!» – ревниво думает Кира. Потом она слышит, как папа произносит: «Мышка, да ты все такая же… Илья, такая же она?» – и догадывается, что Мышкой называют Марью Александровну Гурьеву. У Мышки очень тихий голос, а глаза милые, спокойные. И вдруг что-то вспыхивает в этих глазах – какой-то отблеск далеких-далеких дней.

– Боже мой, неужели это Кира! – говорит она, и у Киры отчего-то начинает часто-часто биться сердце.

– Разве вы меня знаете?

Хорошо, что Кира не видит отца. Он стоит сзади нее, и лицо у него такое напряженное, что Степняку кажется, будто фашистские «юнкерсы» делают второй заход на бомбежку.

– Конечно, знаю! – говорит Марья Александровна и невозмутимо добавляет: – Все мы слышали про дочку нашего комиссара…

Какая странная тишина в передней… И все смотрят на нее, на Киру. Этот высокий, с седой шевелюрой, с плечами, которым тесно даже в просторном костюме, Степняк. У него добрый, внимательный, но почему-то и испытующий взгляд. А его красивая, нарядная жена перестала улыбаться, и глаза ее становятся очень блестящими, как будто она хочет заплакать. Наверное, оттого, что, глядя на нее, на Киру, вспомнили ее мать и то горе, которое тогда пережил папа. И, может быть, думают сейчас, как было бы, если бы… Да, конечно так. Но это же нехорошо по отношению к тете Юле! Тете Юле сейчас, должно быть, так неприятно и одиноко. А разве она виновата?

Кира порывисто оборачивается к Юлии Даниловне:

– Тетя Юлечка, что ж мы стоим в передней? Давайте, давайте за стол… Приглашайте, тетя Юлечка…

И словно отпустили какую-то пружинку – все начинают шумно разговаривать, со смехом пропускают друг друга у дверей, на ходу знакомятся с тетей Маней, с любопытством разглядывают всякие смешные игрушки, до которых папа такой охотник.

– Вот уж не думала, комиссар, что вы любите игрушки! – не то насмешливо, не то и впрямь удивленно говорит Надежда Петровна.

– А я, Надюша, теперь наверстываю то, чего недобрал в детстве! – отвечает, улыбаясь, папа. – Ты спроси Юлию Даниловну, как я недавно лодку-моторку покупал! Тоже, знаешь, юношеская мечта. – И, повернувшись к Степняку, добавляет: – Уж ты извини меня, Илюха, а Наденьку я просто не в силах величать на «вы» и по отчеству. Да и Мышку – увольте тоже!

– Зачем же величать? – басовито говорит муж Марьи Александровны, и Кира думает, что этот низкий, хрипловатый голос совсем не подходит к его невидной, почти тщедушной фигуре.

– А ведь мы с вами тоже фронтовая родня! – вдруг весело вспоминает Степняк. – Вас же, помнится, привезли к нам в госпиталь в последний день войны?

– Фронтовая родня… – задумчиво повторяет Надежда Петровна.

– Родство кровное, – тихо вставляет дядя Матя.

Он сегодня очень молчалив и выглядит утомленным.

Когда рассаживались за столом, Кира крикнула:

– Дядя Матя, дядя Матя, идите сюда! Вы будете между мной и тетей Юлей, согласны?

– Чего же лучше? – сказал дядя Матя и сел между ними.

Первый тост поднимает хозяин дома.

– Ну, – говорит он, – вот и прошло пятнадцать лет. Пятнадцать лет, друзья мои, товарищи! Всех нас опалила война. Все мы знаем, почем фунт военного лиха. И всех нас война помиловала: остались живы. Выпьем за мир. За мир, за мир на планете Земля! За то, чтоб мир этот был прочен, как… ну, как прочно фронтовое братство. И за то, чтоб дети наши знали об этом братстве только понаслышке. За мир, старые фронтовики!

Он чокается – сначала со своими соседками Надей Степняк и молчаливой Мышкой, потом со своей дочерью Кирой, к которой ему приходится тянуться через весь уставленный закусками стол. И со своей женой, которая сияет ему навстречу счастливыми глазами. И со своим другом Матвеем Львовским, которому он, ничего не смысля в медицине, ассистировал у операционного стола в первый фронтовой день. И с мужем Машеньки Гурьевой, про которого красивая Надежда Петровна сказала «фронтовая родня». И с плечистым, седеющим Степняком, которого Кира видит первый раз, но который так испытующе смотрел на нее в передней. Степняк и папа молча обмениваются длинными взглядами. Что они вспомнили? О чем думают?

Рюмки опустели, тетя Маня подвигает то одному, то другому свои знаменитые слоеные пирожки, и домашние паштеты, и салат из мелко нарезанных соленых грибочков, заправленный сметаной и луком, и рыбный салат с маслинами, приготовленный Кирой.

– Отведайте, отведайте, – повторяет она и ревниво оглядывает тарелки: не пустует ли ненароком какая?

Но гости едят и пьют исправно. Рассеянно поблагодарив тетю Маню, они вновь и вновь обращаются друг к другу с задумчивым: «А помните, товарищи…», – и называют чьи-то имена или города, в которых стоял госпиталь, или принимаются спорить о каких-то полузабытых пустяках, вроде того, в три или в четыре наката была землянка, в которой располагалась операционная в сентябре сорок первого года. А то вдруг хохочут, как дети, когда Сергей Митрофанович, подмигнув Степняку, гнусаво произносит: «В игрушки играете, полковник? Мячиками забавляетесь? Дезертиров укрываете?»

Кире тоже хочется посмеяться, но она не понимает, в чем дело, и тихонько спрашивает дядю Матю: «Что за мячики?» А он тихонько же отвечает: «Это в госпитальной физиотерапии раненым давали теннисные мячи, чтобы кисти рук разрабатывать. Ну, вроде гимнастики. И, как на грех, приехал один чересчур усердный инспектор из тыла, увидел, что здоровые на вид парни подбрасывают и ловят эти мячики, ну и накинулся на Илью Васильевича…» – «Дурак!» – возмущенно восклицает Кира. Но разговор с крамольных мячиков уже перекинулся на неизвестного ей Филатьева, о котором Степняк и его жена с живейшим интересом расспрашивают папу. Оказывается, этот Филатьев заведовал снабжением госпиталя, а теперь чуть не министр торговли в какой-то республике.

– Но все-таки многих потеряли из виду, – грустно говорит Надежда Петровна. – Кстати, комиссар, почему вы нашего генерала сегодня не позвали? Он же в Москве!

Кира видит, как сужаются папины веселые глаза.

– Геннадия Спиридоновича? – медленно переспрашивает он. – Да уж очень не люблю эту балаболку Маечку!

Надежда Петровна вскидывает голову:

– Стареете, комиссар? Не прощаете молодым их беззаботности?

– Не передергивай, Надюша, – серьезно отвечает Задорожный. – Ты же понимаешь разницу между беззаботностью и пустотой. Ты, фронтовичка, врач, кавалер ордена Красной Звезды, ты-то своей молодости не пожалела? А поверь, и тогда были такие… беззаботные.

Ох как прислушивается к этому разговору Степняк! Даже оборвал на полуслове Машеньку-Мышку, которая сидит между ним и папой.

Тетя Юля чуть нагибается через прибор Львовского к Кире:

– Что же это мы с тобой, Кирёнок? Хотели выпить за дядю Матю?

– Ой, да, да! – Кира мгновенно отвлекается от происходящего напротив них. – Дядя Матя, где ваша рюмка? Вам что налить?

– Почему за меня? – удивляется Львовский.

– Это уж позвольте нам знать! – Юлия Даниловна наливает слабое, бледно-розовое вино Кире, себе и Матвею Анисимовичу. – За вас, дорогой волшебник!

– За то, что мы с тетей Юлей очень-очень вас любим! – шепотом говорит Кира.

И все трое выпивают свои рюмки до дна.

У Киры чуть-чуть кружится голова. Словно издалека до нее доносится голос Надежды Петровны:

– Нет, я с нею не знакома. Хотя, знаете, комиссар, наверно, не миновать знакомиться! Вообразите, она оказалась учительницей нашего Петушка в музыкальной школе…

– А если б не это, то и знакомиться не надо? Ну-ну, Надя, не ожидал от тебя!

Неужели это папа говорит так сухо, даже неприязненно? И о ком это они?

– Кирочка, вы в каком классе? – Машенька-Мышка задает этот вопрос гораздо громче, чем говорит обычно, словно хочет отвлечь девочку от других разговоров.

– Перехожу в девятый, – отвечает Кира.

– Ну да, ну да, – все так же громко соглашается Мария Александровна, – вам же пятнадцать, я знаю.

– В ноябре шестнадцать! – поправляет Кира. – В ноябре паспорт получать.

– Вот уж устроим торжество! – мечтательно произносит Юлия Даниловна. – Всех твоих подруг и товарищей созовем… Шутка ли, шестнадцать лет! Это, Кирёнок, такая радость в семье…

– Тетя Юля, – вдруг тихо и быстро говорит Кира, – тетя Юля, хотите… Тетя Юлечка, можно мне выпить с вами на брудершафт?!

И, скрестив руки, глядя друг другу в глаза, они залпом выпивают все то же слабенькое, бледно-розовое вино.

– Ругаться не стоит, а поцеловаться обязательно! – командует развеселившийся Львовский.

Он отодвинулся от стола, чтоб не мешать им, и теперь с насмешливой нежностью следит за Кирой, которая чуть не душит поцелуями Юлию Даниловну.

– Что там происходит? – удивляется Задорожный. – Кирюха, да ты никак совсем опьянела?

– Вовсе не опьянела! – звонко объявляет Кира. – Мы с тетей Юлей на брудершафт выпили…

И в это мгновение звонит телефон.

«Меня нет!» – знаками показывает Сергей Митрофанович.

Юлия Даниловна берет аппарат и уносит его в переднюю. Хорошо, что шнур восьми метровый – гуляй с телефоном хоть по всей квартире. Она плотно закрывает за собой дверь.

А за столом уже принялись за жаркое, которым тетя Маня может гордиться не меньше, чем пирожками. Мясо, нашпигованное свиным салом и чесноком, аппетитно зарумянившееся, с пропитанной густым коричневым соусом картошкой дымится и дразнит обоняние гостей.

– Вы его с огурчиками, с огурчиками, – угощает тетя Маня. – А то, ежели угодно, капуста провансаль…

– За сегодняшний вечер прибавлю три кило! – с комическим ужасом восклицает Надежда Петровна. – Комиссар, что вы со мной делаете?!

– Ешьте, ешьте, дорогие гости, – уговаривает тетя Маня, – сегодня разговеетесь, завтра попоститесь – все в свою норму и взойдет. Ведь посты-то, они небось не зря были – вроде разгрузочных дней, как теперь называют.

– Интересная точка зрения! – смеется Степняк.

– А что? – басом говорит муж Машеньки Гурьевой, налегая на ароматное жаркое. – Очень может быть. Древние обычаи не такие уж глупые. Один мой знакомый, этнограф…

Глядите-ка, даже этот молчун разговорился, а Кира и не заметила, когда он вылез из своей скорлупы. Вообще у всех голоса стали громче, за столом весело и очень дружелюбно. Но по-прежнему то один, то другой начинает: «А помните…» Правда, теперь больше вспоминают смешное. Дядя Матя тоже вступает в общую беседу:

– А помните, товарищи, того немца… ну, мальчишку этого, которого я оперировал в день капитуляции?

– Последний осколок? – спрашивает Задорожный.

– Ну да. От него год назад письмо пришло, помните?

Сергей Митрофанович объясняет обеим своим соседкам сразу:

– Он в честь Матвея хирургом стал. И даже членом СЕПГ…

– Так вот, мне вчера из министерства звонили, – продолжает Львовский, – он будет в Москве с какой-то делегацией. И жаждет меня разыскать. Что вы на это скажете?

Степняк усмехается:

– А что можно сказать? Ты же его вроде вторично родил! Принимай крестничка.

Кира так и ерзает на стуле от любопытства. Подумать только! Всего десять дней назад она видела осколок, извлеченный дядей Матей из шеи этого немца. И вот он едет сюда, и будет ходить по Москве, и, в общем, очень верно сказал Илья Васильевич – крестник! Вторично рожденный! Как интересно, как удивительно интересно жить на свете!..

А тети Юли все нет и нет. С кем она может так долго разговаривать? Даже папа чуть встревоженно поглядывает на дверь.

Гости уже справились с жарким. Пустые, с остатками огурцов и капусты, тарелки доказывают, что жаркое удалось.

– Кому добавку? – весело предлагает Кира.

– Да что вы, Кирочка? – смеется Марья Александровна. – И так дышать нечем… Давайте лучше помогу убрать тарелки!

– И думать не смейте, я сейчас… А вы принимайтесь за фрукты! – Кира вскакивает, освобождает место, приносит с окна круглую вазу с бананами и апельсинами и вместе с тетей Маней – раз-раз! – очень ловко собирает грязную посуду. – Тетя Маня, ничего не надо, я сама…

Она хватает груду тарелок, плечом открывает дверь – и каменеет от страха.

Тетя Юля сидит на маленькой табуретке в передней, под вешалкой. Телефон почему-то стоит на полу. Трубка аккуратно положена на рычаг. Тетя Юля сидит неподвижно, и лицо у нее такое… Никогда в жизни не видела Кира такого лица!

– Тетя Юлечка! Тетя Юлечка, что случилось?

Две вертикальные тяжелые морщинки, как шрамы, рассекают лоб Юлии Даниловны. Она отвечает очень ровным голосом:

– Большое несчастье, Кира. Поди поставь тарелки и позови папу.

– У нас несчастье? С кем? С вами… с тобой, тетя Юлечка?

Тетя Юля чуть морщит губы, пытается улыбнуться Кире.

– Нет, не со мной. С одним хорошим другом. Но смотри, – никому ни слова! Я сейчас уеду, а ты должна как ни в чем не бывало… Держись, Кирёнок, слышишь? Только позови сюда папу.

Кира бросается в кухню, не глядя, как попало ставит тарелки и возвращается в комнату.

Там по-прежнему шумно, весело, дымно – все курят и разговаривают. Как вызвать папу, чтоб никто не заметил? Кира, не поднимая глаз, с озабоченно-нахмуренным лицом ставит на поднос наполовину опустошенные салатницы и вазочки.

– Тетя Юля все еще разговаривает? – мимоходом спрашивает папа.

– Ой, папочка, я совсем ополоумела… Тетя Юля велела позвать тебя! – Она с грохотом роняет ножи и наклоняется за ними, чтобы по ее лицу никто не понял, как она испугана.

– Меня? – удивляется Задорожный. – Я же просил…

– Иди, иди, – говорит из-под стола Кира, медленно собирая рассыпавшиеся ножи и вилки.

Когда она поднимается, папы за столом уже нет. Лицо девочки покраснело, но, если человек долго стоял нагнувшись, может краска прилить к лицу?

Теперь Кира так вяло, так неумело собирает остатки посуды, что тетя Маня теряет терпение.

– Да что это ты, Кира, будто на поденщине?

– Я сейчас, сейчас, – кротко, вполголоса, отвечает Кира. – Вы не сердитесь только…

Никто не замечает их быстрого обмена репликами.

Дядя Матя о чем-то увлеченно разговаривает с мужем Марьи Александровны. Надежда Петровна держит за руки Машеньку-Мышку и убежденно твердит: «Нет, нет, четверо детей – это геройство. И еще такая работа!» Степняк посмеивается и говорит: «А я бы и от полдюжины не отказался».

И тут входит папа. Надо быть Кирой, надо знать его так, как знает Кира, чтобы понять: случилась непоправимая беда. С виду это все тот же Задорожный. Ну, может быть, чуть-чуть огорченный.

– Дорогие друзья, – говорит он, – я должен извиниться перед вами от имени Юлии Даниловны. Ей пришлось уехать. Прислали машину. Впрочем, я уверен, что вы дождетесь ее…

Все изумлены, замолчали, переглядываются.

– Как это – уехать? – недоуменно переспрашивает Степняк. – Куда?

– К больному.

– В больницу?! – в голосе у Степняка откровенное беспокойство.

– Нет, нет, не в больницу. К… частному больному.

Все по-прежнему молчат. Только Степняк продолжает настаивать.

– Разве у Юлии Даниловны есть частные больные? – недоверчиво и сердито говорит он.

– А ты не знал? – Задорожный выдавливает подобие улыбки. – Она частнопрактикующий врач.

– Папа, как ты можешь?! – не выдерживает Кира; она возмущенно смотрит на отца.

– Папа шутит, – тихо говорит Мышка, – но, наверно, близкий товарищ заболел?

Сергей Митрофанович серьезно склоняет голову.

– Да, очень. – Помолчав, он обращается к Кире: – Сооруди-ка нам кофейку, что ли, Кирюха…

Но все начинают шумно отказываться.

Разговор уже не ладится, хотя папа старается изо всех сил. Он даже рассказывает какую-то историю, похожую на анекдот, но никто не смеется. Первой поднимается Надежда Петровна:

– Мы пойдем, комиссар. Было очень хорошо, и жаль, что не встречались раньше. А сейчас пойдем…

Задорожный пытается удержать гостей, но Кира видит, что делает он это из приличия. Только Матвею Анисимовичу он не дает уйти. Он кладет ему руку на плечо и буквально прижимает к стулу.

– Юля мне никогда не простит, если ты ее не дождешься. Сиди, Матвей… Кира, стереги дядю Матю.

Сам он выходит в переднюю провожать остальных.

Слышно, как Надежда Петровна говорит:

– Дайте слово, что придете к нам всей семьей. У меня сегодня сердце перевернулось… Фронтовая родня…

Наконец хлопает лестничная дверь. Папа возвращается.

Матвей Анисимович молча курит, а Кира – тоже молча – прибирает комнату. Тетя Маня незаметно исчезла; слышно, как на кухне льется вода из кранов.

– Дай-ка мне закурить, Матвей, – говорит Задорожный.

Львовский щелкает портсигаром и пристально смотрит на Сергея Митрофановича.

– Куда она поехала?

– К близкому товарищу, – упрямо повторяет папа.

И опять оба умолкают. С каждой минутой тишина становится все тяжелее. Кире кажется, что она физически ощущает эту тяжесть. Но и уйти из комнаты она не в состоянии. Что-то должно случиться! Что-то непереносимо страшное!

Телефон.

Кира и Задорожный одновременно бросаются в переднюю, но отец опережает. Он поднимает трубку.

– Да? – говорит он и долго слушает, не отвечая. Лицо его темнеет. Кира, стоя на пороге, видит: отец стареет на глазах. Именно так: стареет.

– Понятно, – наконец произносит он. – Мы сейчас приедем.

Отстранив Киру, он входит в комнату. Львовский медленно поднимается со стула.

– Матвей, – тихо говорит Задорожный, – ничего нельзя было сделать. Валентина Кирилловна скончалась.