Текст книги "Вам доверяются люди"
Автор книги: Ольга Зив
Соавторы: Вильям Гиллер
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 33 страниц)
– Он не позволяет. Он никому, кроме вас, не верит. Вы можете сразу?.. Возьмите такси!
– Хорошо, – сказала Марлена, – я сейчас приеду. Но у меня даже шприца нет. Позвоните все-таки в неотложку.
– Ох, вы не знаете, какой он упрямый… Вы приедете?
– Еду, еду, – повторила Марлена, кладя на рычаг трубку.
Она бегом вернулась в комнату, вырвала из блокнота страничку и, написав: «Я у Фельзе. Позвони!», стремглав помчалась по лестнице, на ходу надевая пальто. «Что я смогу там сделать? Что там случилось? Опять кома? Но отчего?.. Верит только мне, а я ничегошеньки не смогу…»
Светло-серая машина с зеленым глазком и шашечками на дверце вынырнула из-за утла. Марлена кинулась наперерез, отчаянно размахивая сумочкой. Машина круто свернула в сторону. Визгливо заскрипели тормоза. Водитель высунулся из окошка, заворчал:
– На тот свет торопитесь?
– Человеку плохо! – крикнула Марлена. – Давайте скорее…
Последний этаж до комфортабельной скворечни, куда лифт уже не поднимался, Марлена бежала через две ступеньки.
– Что случилось?
У Милочки Фельзе, открывшей дверь, было измученное, постаревшее лицо.
– Не знаю. Вдруг – страшная слабость и дрожь. Весь в поту. Жалуется, что во рту пересохло… Я ему еще раз дала его таблетки, но, по-моему, стало только хуже…
Марлена, с трудом выравнивая дыхание, прошла из крошечной передней в их единственную комнату. Витольд Августович, в шелковистой темно-зеленой пижаме, лежал на тахте. Домашние, мягкие туфли, очевидно сброшенные впопыхах, глядели носками в разные стороны.
Не замечая, что подражает Лозняковой, Марлена деловито свела брови:
– Что это вы придумали, Витольд Августович?
Фельзе бледно, через силу, улыбнулся:
– Без придумывания… кажется, на этот раз финиш.
– Какая чепуха! – Марлена присела на тахту и взяла руку Фельзе, чтобы сосчитать пульс. Рука была вялая, холодная, влажная.
Несколько секунд она молча шевелила губами, лихорадочно силясь сообразить, что же это все-таки может быть.
– Болей не было? – отпуская руку Фельзе, спросила Марлена.
– Болей? Нет… – его голос звучал устало; казалось, человек делает неимоверное усилие, чтобы ответить.
– Слабость, да? – Марлена внимательно глядела на него. – Вы не отвечайте, я вижу.
Он приспустил веки: «Да».
– Режим, диету не нарушали? – она обернулась к Милочке.
Та отрицательно помотала головой, точно и ей было не под силу говорить.
– И эта дрожь! – вдруг громко сказал Фельзе.
Его трясло. На лбу выступил пот.
Милочка быстро нагнулась, вытерла ему лоб платком. Он с трудом сделал глотательное движение.
– Сухо во рту?
– Шерстяной язык… – Фельзе попытался облизнуть губы, но губы остались сухими.
Марлена вскочила:
– А после таблеток стало хуже, да? – Она спрашивала торопливо, повторяя про себя: «Гипогликемия! Гипогликемия!»
Ответила Милочка:
– Да, я дала сверх нормы, думала – будет лучше…
– У вас есть чай? Горячий чай с сахаром? Только побольше, побольше сахару! – Марлена потащила Милочку в кухню. – Давайте побыстрее. Может быть, и сметана есть?
Милочка недоверчиво смотрела на Марлену:
– Марлена Георгиевна, душечка, он же диабетик… Вы сами говорили…
– Ох, не спорьте! Быстренько, быстренько!.. У него сейчас падение сахара. Не избыток, а падение, понимаете? Наглотался своих таблеток. Это бывает… – Марлена уже орудовала у плиты. – Не пугайтесь, все пройдет… Где у вас сахарница?
Она положила шесть кусков сахара на стакан чая и принялась размешивать. Милочка по-прежнему недоверчиво и опасливо глядела на нее. Чай был горячий, но сахар оттого, что его было много, таял медленно. Марлена ложечкой давила пористые, уже потерявшие форму куски.
– Идем! – она первая вошла со стаканом в комнату. – Ну-ка, выпейте…
– Что это? – неохотно открывая глаза, спросил Фельзе.
– Просто чай. Нечего разглядывать, пейте! – Марлена старалась говорить весело, но внутри у нее все сжималось от страха: а если ошиблась?
Она опять присела на край тахты и поставила стакан на низенький узорчатый столик.
– Ну-ка, давайте! – Приподняв одной рукой голову Фельзе, она осторожно, ложечкой, лила ему в рот чай. – Так… Вкусно?.. Я всегда вкусно лечу. У меня правило: больному лечение должно нравиться…
Она болтала не думая, чтобы заглушить собственную тревогу. Фельзе молча глотал сладкий, как сироп, чай.
– Вы сказали, сметана? – вдруг спросила Милочка.
– А есть?.. Насыпьте туда песку побольше, – сказала Марлена и поглядела на Фельзе. – А теперь можно прямо из стакана. Что это вы, словно грудной ребенок, с ложечки?
Она поднесла стакан к его губам. Он охотно и широко глотнул.
Милочка побежала на кухню. Было слышно, как хлопнул холодильник.
– У меня сегодня весь день сметана! – нечаянно сказала вслух Марлена.
– Что? – отрываясь от стакана, удивленно спросил Фельзе.
– Пейте, пейте, потом расскажу. Очень интересная история… Ну как, нравится мой чай?
Он допил последний глоток и откинулся в изнеможении на подушку. Пить ему тоже было трудно. Но в лице уже произошло какое-то неуловимое изменение. Еще явственно поблескивала испарина на висках и на лбу, у самых корней волос, еще не унялась дрожь, и все-таки это было другое лицо. Марлена отставила пустой стакан на столик. Внутри все по-прежнему было стиснуто страхом: вдруг ошиблась?
Фельзе тихо сказал:
– Вы – мой доктор. Я вам верю.
Марлена поспешно ответила:
– Врачу полагается верить.
Он досадливо сморщился:
– Не то… Бывает удача: больной встречает своего врача, – он слегка выделил слово «своего», – и тогда этот врач… может делать чудеса.
– Не разговаривайте. Полежите спокойно.
Но ему хотелось объяснить свою мысль:
– Вот вы – мой доктор, и я верю, что вы способны на чудеса… Психотерапия.
Он попытался улыбнуться, но опять откинулся на подушку.
– Отлично, я буду делать чудеса! – пообещала Марлена, замирая от ужаса: ей показалось, что ему опять становится худо.
Вошла Милочка с кружкой в руках.
– Очень сладко, я попробовала, – робко сказала она.
– Отлично! – повторила Марлена. – Будем есть очень сладкую сметану. Любите?
Она, как бы подкрепляя вопрос жестом, трогает руку Фельзе. Рука не дрожит и потеплела.
– Давайте! – неожиданно бодро откликается он.
И снова Марлена ложечкой, терпеливо и бережно, кормит его, а Милочка, став так, чтобы муж ее не видел, с надеждой глядит на эту ритмично двигающуюся ложку.
– Теперь надо немножко вздремнуть, – собрав остаток сметаны в опустевшей кружке, решительно говорит Марлена. – Укройте его чем-нибудь теплым и погасите верхний свет…
Она командует, не понимая, откуда у нее самой берутся на это силы.
Милочка, которой труднее всего оставаться бездеятельной, бесшумно и быстро двигается по комнате. Мягкий клетчатый плед появляется в ее руках.
Фельзе послушно закрывает глаза и слегка отворачивается, устраиваясь удобнее. Жена укрывает его, подтыкая плед со всех сторон.
– Так достаточно? Хорошо?
В голосе женщины звучит та вера, о которой говорил Фельзе, и это потрясает Марлену: «А если все-таки я ошиблась?!»
Она безмолвным движением глаз вызывает Милочку из комнаты. Повернув выключатель, та выходит за Марленой на кухню. Марлена предостерегающе прижимает палец к губам и довольно громко произносит:
– Он поспит, и все будет в порядке.
Довольно долго они сидят молча. Потом Марлена осторожно заглядывает в комнату. Фельзе лежит, повернувшись на бок и ровно дыша. Она возвращается к плите. Милочка, очевидно, забыла погасить газ, одна из конфорок светится маленьким голубым пламенем. Марлена протягивает руки к огню.
– Озябли?!
– Да.
Она бросает взгляд на часы – половина одиннадцатого. Еще не поздно позвонить Лозняковой домой.
– Людмила Наумовна, у вас есть тут где-нибудь поблизости телефон?
– Кроме нашего?
– Кроме вашего.
– Двумя этажами ниже. Я вам оттуда звонила.
– А мне… можно позвонить оттуда?
Милочка на секунду задумывается:
– Сейчас сделаем. Вместе ведь нам уйти нельзя? Я сначала спущусь, предупрежу, что вы придете. Тогда…
– Понятно, – Марлена кивает. – Пожалуйста, устройте это.
Через несколько минут Милочка, чуть запыхавшись, возвращается. В глазах ее тревога.
– Ничего не произошло, пока меня не было?
Марлена старается ответить как можно беспечнее:
– Что же могло произойти? Витольд Августович спит. А я не стащила у вас даже кусочка сахара.
– Неужели не стащили? Ну, тогда идите звонить – квартира двести сорок два, Гурадзе. Хозяйка ждет. И… скажите Андрею Захаровичу, что я вас не отпущу, пока…
Она не договаривает.
– Андрею? Ладно! – Марлена довольна: тем лучше, что эта маленькая, испуганная и надеющаяся женщина не понимает, насколько не уверен в себе «их доктор». – Хорошо, скажу… Гурадзе? Квартира двести сорок два?
Ее действительно ждут – дверь не заперта. Очень стройная женщина с разлетающимися черными бровями стоит на пороге:
– Сюда, сюда, пожалуйста!
Телефон висит на стене в передней. Марлена, набирая номер, мысленно твердит, как заклинание: «Только бы Лознякова была дома!» Но заклинание не помогает. Звонкий девичий голосок отвечает:
– Юлия Даниловна в больнице. У нее суточное дежурство.
– Простите!
Как она могла забыть? Конечно, сегодня Лознякова дежурит. Марлена поворачивается к хозяйке:
– Вы разрешите позвонить еще?
– Конечно! – Гурадзе очень любезна. – Я одна. Вы никому не мешаете.
Она тактично уходит в комнату, но дверь оставляет открытой.
Марлена набирает номер дежурной сестры, – неизвестно, где сейчас Юлия Даниловна.
– Она не может подойти, – говорит сестра, – она в палате.
– Это Ступина, – объясняет Марлена, – мне очень нужно. Никак не может?
– Никак, Марлена Георгиевна. Привезли больного с тяжелым инфарктом.
– Да… – она в растерянности опускает трубку.
Что же делать? С кем посоветоваться?.. Господи, да с Андреем же! Пусть он хирург, но у него огромный опыт.
Марлена в третий раз начинает крутить наборный диск. Долгие, протяжные гудки… пятый… седьмой… десятый. Вот что значит общий телефон! Наконец квартира отзывается недовольным и заспанным голосом:
– Слушаю. Кого надо?
– Пожалуйста… Это говорит Марлена Георгиевна. Будьте добры, позовите Андрея Захаровича.
– Да он уже спит, верно.
Марлена умоляющим тоном просит:
– Разбудите. Очень нужно!
В трубке что-то ворчливо хрипит, потом раздаются удаляющиеся шаги. Проходит минуты две, прежде чем она слышит негодующее:
– Ну?!
– Андрей, почему ты не позвонил?
– Потому что не счел нужным.
– Ты видел записку?
– Видел. Зачем ты будишь людей?
– Слушай, я у Фельзе. Приезжай сюда.
– И не подумаю. Я уже сплю.
– Андрей, Витольду Августовичу очень плохо. Мне необходима… консультация…
– Вызови неотложку. Или скорую…
– Андрей!
– Ну?
– Я говорю из чужой квартиры… Ты понимаешь?
– Нет.
Ох, если бы она могла его стукнуть! Но нельзя даже ответить как следует: в соседней комнате эта стройная красавица слышит каждое слово. Марлена берет себя в руки.
– Андрюша, я полагаю, что у него резкое падение сахара: страшная слабость, пот, дрожь, сухость во рту… – она торопливо перечисляет симптомы, боясь, что ее бешеный муженек попросту повесит трубку. – Я дала очень сладкий чай, сметану с сахаром, сейчас он задремал… Милочка совсем потеряла голову. Она очень просит, она умоляет, чтоб ты приехал…
Молчание. Неужели разъединили? Что там происходит? Наконец по-прежнему злой, но уже чуточку менее негодующий голос:
– Надо было вызвать неотложку.
– Он не хотел. Он никому не верит, кроме… нас.
Снова пауза. Потом горькое:
– А ты волнуешься за всех, кроме меня!
– Почему?
– Даже не поинтересовалась, зачем я был нужен Фэфэ.
Ну и характер! У Марлены онемела рука – с таким ожесточением она сжимает трубку. Ее голос угрожающе вздрагивает, когда она повторяет почти шепотом:
– Андрей, я говорю из совершенно чужой квартиры, от Фельзе звонить нельзя. Ты приедешь?
Этот вздрагивающий, яростный шепот приводит его в себя.
– Марлёнок, я чурбан… Сейчас буду.
Медленно положив трубку, Марлена несколько раз сжимает и разжимает побелевшие пальцы.
– Благодарю вас за любезность! – говорит она в пространство.
Чернобровая, стройная красавица возникает на пороге:
– Бедный Витольд Августович… Я невольно слышала. Это очень серьезно?
Марлена отвечает уклончиво:
– Надеюсь, что все обойдется. Сейчас приедет опытный консультант…
– Да, да, – вздыхает хозяйка, – мы, женщины, как-то отзывчивее…
Она тонко усмехается и закрывает за покрасневшей Марленой дверь.
Милочка с тревогой в глазах встречает Марлену наверху:
– Я совсем извелась… Почему так долго?
– Не могла дозвониться. Сейчас приедет Андрей Захарович.
– Он… он считает, что это очень опасно?
Марлена заставляет себя правдиво ответить:
– Ничуть. Просто, когда мужья свободны, они не любят, чтобы их жены были заняты. – И смущенно добавляет: – Я все свалила на вас. Сказала, что это вы его вызываете…
Они обмениваются понимающими взглядами, и Милочка Фельзе усмехается почти так, как чернобровая красавица из двести сорок второй квартиры:
– Да я просто умоляла. Разве вы не заметили?
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
1
Последние предмайские дни. Как быстро идет время! Давно ли, кажется, ждали октябрьских праздников и открывали больницу? Впрочем, нет – давно, очень давно. Степняк, оправдывая свое прозвище «Вездеход», носится по всему зданию. Он полон энергии. Он начал нешуточную драку с Таисией Павловной и сдаваться не намерен. Собственно, Таисия Павловна и сама теперь понимает, что несколько поторопилась: из Госконтроля официально сообщили, что «ничего преступного или корыстного в деятельности главного врача больницы Степняка не обнаружено, а имевшие место нарушения финансовой дисциплины вызваны целесообразным передвижением средств в пределах сметы». Выходит, что выговор Степняку райздрав объявил напрасно. Но Таисия Павловна считает, что отмени она собственный приказ – и кончено, авторитет ее будет безнадежно подорван. А Степняк требует именно отмены приказа!
Сначала, правда, он настаивал на изменении формулировок и больше всего почему-то возмущался тем пунктом, где говорится о снятии Рыбаша.
– За что, объясните конкретно, за что вы его снимаете? – кричал он на следующий день после получения приказа.
– Во-первых, извольте вести себя прилично и не повышать голоса, – отвечала Таисия Павловна, – а во-вторых, в приказе ясно сказано: за недостаточную медицинскую квалификацию для должности заведующего отделением, за неумение работать с людьми, за разгон кадров, за оскорбление лиц среднего и младшего медперсонала.
– Это же ложь! Лучший хирург больницы…
– Хорош лучший! В новогоднюю ночь чуть не погубил одного больного, теперь зарезал девушку на операционном столе…
– Опять ложь! Акт вскрытия…
– Акт вскрытия не может установить, в котором часу раненая была доставлена в больницу. А журнал приемного отделения…
– Я верю не записям этой склочницы Стахеевой, а тому, что говорят мне оба хирурга, производившие операцию.
– А я верю документу! – Бондаренко многозначительно посмотрела на Илью Васильевича. – И, кстати, почему регистратор Стахеева склочница? У меня, например, имеются документы по поводу склочного характера вашего лучшего хирурга, заявления врачей, сестер, санитарок о его недопустимом поведении…
– Каких врачей? Каких сестер? Почему у меня нет этих жалоб?!
– Потому, что вы сами действуете теми же методами запугивания и окрика.
Степняк выскочил из кабинета Бондаренко, не попрощавшись, и Таисия Павловна даже улыбнулась ему вдогонку. Ярость, в которую привел Степняка ее приказ, доставила ей мстительное удовлетворение. Так, так, пусть побесится! Слишком много о себе думает! Считает, что умнее его никого нет… Надо сбивать спесь с таких самонадеянных и чрезмерно независимых товарищей.
Но все это было до бумажки из Госконтроля. Бумажка, по мнению Таисии Павловны, сильно меняла дело. Теперь Бондаренко, пожалуй, согласилась бы смягчить некоторые формулировки. Во-первых, можно было вместо объявленного Степняку выговора ограничиться куда более удобным: «Поставить на вид…» Скажем: «Поставить на вид главврачу такой-то больницы т. Степняку за передвижку средств в пределах сметы без согласования с райздравом…» Пойди докажи – согласовал или не согласовал! Мало ли что в первые месяцы он приходил и звонил, доказывая необходимость купить какой-то там аппарат, или взять в штат второго электрика, или еще что-то… Надо знать порядок: напиши мотивированную бумажку, дождись письменного ответа. А так мало ли кто будет звонить по телефону… Телефонный звонок в дело не подошьешь.
Можно бы, пожалуй, смягчить и формулировку относительно Рыбаша. Не «снятие», а «перевод в первую хирургию ввиду отъезда профессора Мезенцева». И сам Мезенцев тогда, у нее дома, намекал, кажется, именно на такой вариант. В общем, если бы Степняк пришел еще раз… Если бы он не возмущался, не кричал, а постарался бы договориться… Попросил бы как следует…
Но Степняк больше не приходил.
У Таисии Павловны был изрядный опыт во всяких ведомственных передрягах. Даже торопясь подписать приказ, она прекрасно понимала, что Степняк будет его оспаривать. И в предвидении этого приняла свои меры: забежала к председателю райисполкома «согласовать» с ним проект приказа. Правда, она заранее знала, что Иннокентий Терентьевич сейчас очень занят и в подробности вникать не станет: к маю готовились заселить три новых жилых дома в районе. Бесконечные составления и обсуждения списков очередников отнимали все внимание председателя. Поэтому, выслушав Таисию Павловну на ходу, он сказал: «Уверена, что виноват? Ну и поступай как положено…» Заглянула Таисия Павловна и в райком партии, к инструктору Катюше Селезневой, с которой давно приятельствовала и которая, как верная подруга, каждое ее слово обычно принимала за чистую монету. Селезневой Таисия Павловна принялась горько жаловаться на этого несносного Степняка, которого ей «навязали сверху» и который просто разваливает больницу: «Ну что ты так расстраиваешься, Таечка? – в простоте душевной посочувствовала Селезнева. – Потерпи еще две-три недельки, вернется ваш Роман Юрьевич и все наладит!» – «Как ты не понимаешь, Катюша? – кисло возразила Бондаренко. – Если я оставлю фокусы Степняка безнаказанными до приезда Гнатовича, все будут говорить: „Сразу видать, баба, ничего сама сделать не может!“ Мало мы с тобой таких попреков хлебнули?» Никаких таких попреков Таисия Павловна не хлебала, но ход был рассчитан верно: Катюша Селезнева, человек недалекий и на большую работу не способный, любила при случае порассуждать, что женщинам «все-таки настоящего ходу нет». И на этот раз она немедленно откликнулась: «Тогда не жди, действуй решительно!» – «Я и сама думала, – словно советуясь, сказала Таисия Павловна. – Да и Иннокентий Терентьевич благословил. А райком в случае чего поддержит?» Селезнева даже руками всплеснула: «О чем речь, Таечка? Будто ты меня не знаешь! Неужто я когда-нибудь подводила?» Таисия Павловна про себя подумала: «И ты не райком, и подводить было не в чем…» Но вслух сказала: «Правда, правда, Катюша!» – и скрепила свои слова крепким рукопожатием.
Обеспечив таким образом тылы, она и подписала приказ. Но дальнейший ход событий опрокинул ее расчеты. После первого взрыва Степняк несколько дней вообще не давал о себе знать, а затем в райздрав пришло его письменное заявление, в котором он пункт за пунктом, очень обоснованно и деловито, опровергал этот приказ и в конце категорически требовал полной его отмены. Самым неприятным было, конечно, то, что наверху заявления значилось: «Копии – секретарю РК КПСС и председателю райисполкома». Иннокентий Терентьевич, к которому Таисия Павловна сунулась в тот же день, замахал обеими руками: «После праздников, после праздников, товарищ Бондаренко!». А «никогда не подводившая» Катюша Селезнева довольно раздраженно ответила по телефону: «Да что ты, Таисия, будто, кроме твоего Степняка, у райкома никаких дел нету? Понадобится – вызовем!»
А майские праздники приближались, и с ними приближалось возвращение из дальних, жарких стран настоящего заведующего райздравом, Романа Юрьевича Гнатовича. И возвращение это ничего хорошего Таисии Павловне в истории со Степняком не сулило. Роман Юрьевич славился как человек строгой справедливости; старый коммунист – его партийный билет был на два года старше советской власти, он признавал в жизни только прямые пути, а всякие «двоюродные соображения» вызывали у него отвращение. И Таисия Павловна не зря побаивалась, что в ее распрях со Степняком «старый чудак» может взять сторону строптивого главврача.
Степняк же не то чтобы специально ждал возвращения Гнатовича для окончательной схватки с Таисией Павловной, но, наслышавшись о Романе Юрьевиче от Лозняковой, ничего не имел против разбора своего заявления в присутствии этого человека.
Дня через два после того, как он отослал заявление в райздрав с копиями для секретаря райкома и председателя райисполкома, его вызвал к телефону незнакомый женский голос:
– Товарищ Степняк? Сейчас с вами будет говорить Леонид Антонович, секретарь райкома.
В трубке щелкнуло, – очевидно, девушка перевела телефон, – и секретарь райкома, с которым Степняк за полгода существования больницы встречался раза три-четыре, сказал:
– Илья Васильевич, мы получили ваше заявление. Мы считаем, что, помимо личных дел, вы затрагиваете очень серьезные вопросы общего порядка. О том, например, как отстают сметы от практической жизни. Не хотелось бы комкать разговор на такую тему, а до праздников – сами понимаете… В общем, вы не будете возражать, если мы перенесем встречу примерно на десятое – двенадцатое мая?
– Долгонько… – вздохнул Степняк.
– Зато вы успеете подготовиться, а? – в трубке раздался легкий смешок. – Не съедят вас за это время?
– Кто меня съест? Несъедобный.
А еще через день раздался звонок Иннокентия Терентьевича.
– Слушай, Степняк, – сказал тот, – до праздника ни малейшей возможности…
– Мне уже звонил Леонид Антонович.
– А-а… Тем лучше. А там, кстати, Гнатович приедет. Он человек объективный и в здравоохранении дока. С ним сподручнее.
– Ясно, – согласился Степняк, – подождем Гнатовича.
Илья Васильевич опасался лишь одного: как обернутся отношения с Рыбашом? Узнав о том, что Окунь назначается заведующим вторым хирургическим отделением, Рыбаш вне себя ворвался к Илье Васильевичу, но тот успокоил его: во-первых, назначение временное, а во-вторых, вынужденное. И не кто иной, как сам Рыбаш виноват в этом: не поддался бы на просьбы Фэфэ, ничего, мол, и не было бы… Степняк говорил это, испытывая неприятное чувство, будто приказ Таисии Павловны шевелится и шуршит в запертом ящике его стола. Но Рыбаш стих. Он ощущал себя немного виноватым: как-никак согласие-то Мезенцеву он дал, не поговорив со Степняком.
А Фэфэ оказался хорошим психологом: приглашение на обед в «Националь», неторопливая мужская беседа за чашкой кофе с коньяком – все это поднимает человека в собственных глазах. Особенно когда так доверительно журчит голос маститого профессора:
– Вы же понимаете, Андрей Захарович, поездка важная и лестная, отказываться нельзя. Но и уехать, оставив отделение на одного Львовского, я не могу… Согласитесь, вы бы тоже не смогли?
Потягивая коньяк, Рыбаш пробует быть объективным:
– На Львовского можно положиться.
– Бесспорно, – говорит Фэфэ, – но ведь один Львовский? Крутых не в счет, он еще сосунок. Нужна верная, смелая рука. Кто же, кроме вас?
Рыбаш польщен: у него верная и смелая рука. Сам о себе он думает именно так. Но одно дело – сам и совсем другое, когда такую лестную оценку тебе дает профессор Мезенцев… Впрочем, он еще слабо барахтается:
– Разве мало знающих хирургов?
– Где? Где?! – почти патетически восклицает Мезенцев и подливает коньяк в опустевшую рюмку Рыбаша. – В больнице, кроме вас, ни одного. Не возражайте, это было бы с вашей стороны дамским кокетством. Звать варягов? Но, во-первых, не так-то просто найти подходящего человека, а во-вторых, кто из уважающих себя врачей пойдет на два-три, максимум – на четыре месяца? И, наконец, это, если хотите, даже не по-товарищески: во второй хирургии четыре хирурга, а в первой остаются два, и вы не желаете выручить старшего коллегу?
– Степняк не согласится!
Мезенцев, запрокинув голову, медленно цедит из рюмки последние капли коньяка.
– Дайте мне только слово, что перейдете, и я берусь все уладить. Ведь это же временно, Андрей Захарович, временно! Поверьте, я не собираюсь… стать невозвращенцем…
Легкая ироническая улыбка. Опустевшая рюмка профессора, описав ровную дугу, опускается на столик рядом с рюмкой Рыбаша. Тот с завистью следит за непринужденными, округлыми движениями Мезенцева. Старик хорошо воспитан. Это сказывается во всем – в его неизменной учтивости, в невозмутимости, которая вошла в поговорку, в умении красиво есть и пить, вовремя улыбнуться, вовремя встать, вовремя прийти и уйти. Рыбаш, размягченный приятным разговором, вкусным обедом и выпитым коньяком, лениво думает: «В общем, Фэфэ прав, надо соглашаться!»
Фэфэ сидит против него, чуть наклонившись всем корпусом вперед и опираясь запястьями обеих рук на столик. Это его любимая, до некоторой степени профессиональная поза: кисти рук свободно висят в воздухе, пальцы полусогнуты – как будто он только что, готовясь к операции, пятнадцать минут мыл их горячей водой, мылом, спиртом и ждет, чтоб ему подали стерильные резиновые перчатки.
Красивые руки у Фэфэ! Красивые и умные! Сколько жизней спасли они! Сколько сделали удивительных, тончайших, даже ювелирных операций! Рыбаш смотрит на эти руки с уважением и гордостью: их владелец доверяет ему то, что делает сам. Как это он сказал: «Нужна верная, смелая рука. Кто же, кроме вас…» В самом деле, кто же, кроме него? Рыбаш выпрямляется, чтобы произнести решительное «Да!» И леденеет от ужаса: большие пальцы обеих рук Мезенцева мелко-мелко дрожат.
В пепельнице дымится недокуренная папироса Рыбаша. От резкого движения вперед дым попадает ему в глаза, он невольно зажмуривается. Чертовски щиплет, немыслимо разжать веки. Когда Рыбаш наконец справляется с собой, он видит, как Фэфэ тупым фруктовым ножичком аккуратно надрезает кожицу золотисто-красного апельсина.
– Федор Федорович… – запинаясь, начинает Рыбаш.
Мезенцев не дает ему закончить. Старательно отдирая лепестки надрезанной кожицы, он делит апельсин на дольки и говорит чуть-чуть иронично:
– Без излияний, коллега, без излияний! Я очень рад, что уговорил вас.
Вот так это и случилось.
О том, что ему померещилось, Рыбаш никому не сказал ни слова. В конце концов, они оба выпили, да еще этот дурацкий дым папиросы… Нет, конечно, померещилось… Он, правда, собирался подробно рассказать Марлене и о том, как шел разговор, и о том, как умеет держаться старик, и о том, с каким тактом он заказывал обед, словно советуясь с Рыбашом, а на самом деле выбирая меню по своему вкусу, и, главное, о том, что померещилось ему напоследок… Но подробно рассказать не удалось – вместо Марлены он нашел дома дурацкую, чисто бабью записку: «Я у Фельзе…» Не могла подождать один разок, обиделась, видите ли! Убежала! С досады он улегся спать… Потом уже, когда на рассвете они вместе возвращались домой по пустым, с редкими горящими фонарями улицам, Марлена без умолку говорила о Фельзе, о том, как ему было плохо, и как она вдруг подумала: «Гипогликемия!», и как решилась дать сахар, и как смотрела на нее Милочка, и как она бегала звонить к незнакомой чернобровой красавице, и как… Только у самого дома, опомнившись, она с раскаянием воскликнула:
– Я свинья! Зачем Фэфэ кормил тебя обедом?
Но рассказывать во всех подробностях уже не хотелось. Он скупо объяснил суть дела, и Марлена убежденно сказала:
– Конечно, кто же, кроме тебя?
И вот уже десять дней он работает в первой хирургии. Работать со Львовским одна благодать: умен, точен, отлично знает и дело и больных. Фэфэ заезжает через день, через два, иногда делает обход, выслушивает, что говорят ему Рыбаш и Львовский, сосредоточенно хмурится, рассматривая на свет рентгеновские снимки, но в общем почти ни во что не вмешивается. И это даже хорошо.
Правда, сейчас, перед праздниками, оба они со Львовским с ног сбились, выписывая выздоравливающих. Как и перед Новым годом, больница к майским праздникам пустеет. А у Рыбаша в эти дни двойная нагрузка. Во всяком случае, прощаться ему приходится с очень многими: из второй хирургии – непрестанное паломничество. Все, кого он успел прооперировать сам и кто сейчас выписывается, считают своим долгом зайти попрощаться. Мнутся, улыбаются, жмут руки и растроганными голосами благодарят дорогого доктора за возвращенное здоровье, за ласку и заботу. На что уж самоуверен Рыбаш, а тут он смущается и, покашливая, мямлит: «Ну-ну, не о чем говорить!» Или неловко шутит: «Постарайтесь-ка больше не попадаться ко мне в лапы!»
Львовский тоже замучился от рукопожатий и пожеланий. На днях, выйдя из ординаторской, Рыбаш видел, как маленькая, низкорослая старушка, которая медленно семенила по коридору, вдруг кинулась обратно к Матвею Анисимовичу:
– Уж так вы меня, доктор, хорошо вылечили, уж так поправили!
Страдальчески скривив лицо, Львовский сам повел ее дальше и, осторожно подталкивая к лифту, забормотал:
– При чем тут я? Вы только запомните: полы мыть, стирать, тяжести поднимать – это вам никоим образом нельзя. Поняли меня?
Рыбаш пошел за ними, глядя, как кивает и плачет от умиления старушка:
– Послал мне господь бог доброго доктора – даже про стирку мою думает…
У лифта, передав старушку с рук на руки такому же, как она, кругленькому, низкорослому человеку, рассыпающемуся в благодарностях, Львовский опять страшно скривил лицо и строго сказал:
– Вашей мамаше, товарищ Расторгуев, теперь очень беречься надо. Не забудьте объяснить это жене.
Он сам захлопнул за ними дверцы лифта и с облегчением обернулся. Рыбаш с плутоватой усмешкой смотрел на него.
– А вы, Матвей Анисимович, просто страдаете, когда вас благодарят?
– Не люблю, – согласился Львовский, – не знаю, что отвечать и куда деваться.
– Ощущение действительно дурацкое… – Рыбаш засмеялся. – Вот Фэфэ – тот, должно быть, и благодарности выслушивает с олимпийской невозмутимостью?
– Мезенцев? – медленно переспросил Матвей Анисимович. – Не знаю, не видел. Но, по-моему, он любое человеческое чувство умеет раздавить иронией.
– Раздавить… иронией? – Рыбаш с любопытством поглядел на Львовского. – Интересное определение. И, пожалуй, точное.
2
Тридцатое апреля пришлось на субботу – короткий, предпраздничный день. Все, кому не надо дежурить, торопятся по домам. У всех какие-то увлекательные планы: одни собираются за город, другие решили прокатиться по Москве-реке или по Московскому морю, третьи просто предпочитают бродить по нарядной, расцвеченной флагами и транспарантами Москве. А вечером – в зависимости от вкусов, наклонностей и возможностей – кто-то пойдет в театр, кто-то будет танцевать до тех пор, пока держат ноги, кто-то приглашен на свадьбу (становится традицией «подгонять» свадьбы к майским дням), у кого-то просто собираются друзья и знакомые.
